*
Я пристально смотрел на Валентино, только он имел значение, давно став моим наваждением. Струны обвисли, звучат не в лад, всё расстроилось — что-то между нами было сильно не так, и я должен был понять, что. Времени не осталось, думать следовало очень быстро, разгадка была рядом. Аластор переместился вперёд и вбок, замерев на полпути, явно выбрав Вокса первой целью. Площадь расцвела кроваво-красными пентаграммами. Они множились, причудливо поглощая одна другую, пока не слились воедино, поймав в свой центр магический треугольник. Валентино чуть сгорбился, и его тень, дымом летя над поверхностью, раскинулась во всю ширь, втягивая свет и блокируя силы. Вельвет рассмеялась рядом с ним и сделала что-то. Я почувствовал, как множество жадных голодных ртов термитами изгрызают светящиеся линии. Тень схлынула, и на площади снова не было ничего, кроме треугольника. Когда мы с Валентино встретились, он с потрясающим упорством подминал под себя бордельный бизнес города, заодно заинтересовавшись и развив идею порно-журналов, выкупая целые типографии. Забрав всё, он мгновенно переключился на наркоту и контрабанду, устраивая лихой подпольный беспредел, и понёсся дальше, только набирая скорость. Потом на горизонте замаячил Башка. Это Вельвет появилась как-то одномоментно, я не выделил её среди других, а шоу «Танцы с Воксом» продолжалось добрых два десятка лет — они оба были теми ещё параноиками и стоили друг друга; и я не только наблюдал со стороны, а принимал в этом деятельное участие. Сговорившись с Плоскоголовым, Валентино с новыми силами вернулся к порно, окрыленный идеей студии, и выжал из неё всё, продолжая, однако, мутить что-то на стороне. Ему всегда было мало, и не похоть была здесь движущей силой. И тут всё сложилось, будто последний кусочек головоломки встал на место. В памяти вспыли, обретая значение и вес, слова совы, тётушки Касс. На меня снизошло понимание, что он не был посредником моего Греха. Больше не был. Я закрывал на это глаза, а мне ведь намекали практически прямым текстом. Я понял, почему, доходя до него, менялся цвет потока в моём видении. Это произошло, когда он ближе сошелся с Воксом? Закапывался в бумажки, по кирпичику выстраивая свою империю? Когда начал всё реже и реже находить время, чтоб поиграть в наши невинные игры? Наверняка тогда, когда я стал слишком много забывать. Как я упустил это, ослепленный… чем? Каким образом он поменял Грех — я не знал. Или он изначально был слугой двух господ? Если он разрывался между несколькими грехами, то, должно быть, завидовал тому, с какой непогрешимой верой я служил лишь одному. Гордыня или Алчность — я не задумывался, для меня его Грех был Властью, и это объясняло, почему он никогда не смог бы меня отпустить. Не в силах больше забирать мою силу обычным образом, он придумал свою извращенную схему, перекрыв течение потоков. Дождавшись момента, когда я был готов лопнуть, он своим способом забирал у меня накопленное. И передавал чужому Покровителю, не возвращая ничего взамен. Похоже, мне доставалось лишь то, что чудом проскакивало в обход него — неудивительно, что я почти лишился разума и мог думать только о смерти. Мне стало дурно. Конечно, ему было противопоказано спать со мной — я легко забрал бы назад то, что ему приходилось, прикладывая усилия, добывать из меня. Я всегда делился, но ему было нужно всё. Меня разрушили и вывернули наизнанку. Я сам ему позволил… Я оборвал мысль, уже пора было переставать винить во всем себя. Это должно было закончиться сейчас, так или иначе, у всего должны быть пределы. До этого момента эта схватка не была моей битвой, и внезапно оказалось более моей, чем я мог представить. Я отдал ему своё сердце, но моя сущность безраздельно принадлежала чему-то гораздо более могущественному, древнему и необъятному. И этому созданию было наплевать на любые наши мелкие сделки, договоры, обязательства и условности. Оно было голодно, так же, как я, гораздо сильнее меня. Мне оставалось только обратиться к нему, моему Покровителю и защитнику. И путь уже находился однажды, в момент полного опустошения. Я стоял расслабленно, опустив руки, фокусируясь на точке внутри себя. И горел всё ярче, жаждая принести подношение, и был готов отдать всего себя, если придётся, ибо не было иного способа достучаться до него, я чутьем безошибочно понимал это. Если я умру сейчас, мне хотелось бы успеть получить прощение. Я вспомнил веснушки на носу и яркие глаза мальчишки, впервые потрогавшего мой член. Первое рукоблудие под одеялом, и последовавшее за этим короткое пульсирующее удовольствие. Горящую спину и задницу после хорошего урока ремнём от отца, и горячечное томление после. Странное чувство, посетившее меня, когда я уперся глазами во внезапно набухшие холмики грудей своей расцветающей сестры. Тёмные и смутные обрывки кошмаров о брате, который будил меня ночью, нависнув сверху, закрывая мне рот ладонью — от них я хотел, но так и не смог избавиться, пусть в этом всегда скрывалась некая извращённая истома. Массы воздуха стронулись, где-то высоко над пентаграммой блеснула первая зарница. Аластор тем временем взмахнул рукой, и под шум помех, стягиваясь отовсюду, явился легион послушных ему теней. Они бесшумно поднялись от земли, обретая объем, принимая форму черных или полупрозрачных фигур, и, сверкая в сгущающейся тьме разноцветьем своих глаз, волной двинулись вперед, затапливая площадь. Я был чертовски слаб, но, питаемый праведным гневом, потянулся разумом, намотал на руку соединявшие нас с Валентино связи, сжал их и дёрнул. Он развернулся ко мне, как ужаленный, прожигая яростным взглядом, и разбил безупречное построение, шагнув вперед. Вельвет, будто только и ждала этого, метнулась в сторону, ловко лавируя между наступающими тенями. Только гордо распрямившийся Телик не двинулся с места, лишь чуть приподняв руки. Провода, всё ещё соединявшие его с землей, упруго поддались и снова натянулись, ощутимо завибрировав. Со сладким содроганием, не сводя с Валентино глаз, я пережил первую неуклюжую попытку с ровесником, и гораздо более вдумчивое изучение наших меняющихся тел на сеновале с парнем постарше. Девушку, страстно целовавшую меня в губы и положившую мою руку себе между ног. Я, может, забыл и растерял многое, но эти маленькие осколки я оберегал ревностно, сохранив их от времени и чужих липких пальцев. Собрав силы в кулак, я потянул энергию сверху. Свергаясь с небес, она свилась жгутом и ударила по всей поверхности площади, заставив всех инстинктивно вздрогнуть. Не встретив преграды, она прошла насквозь и, ускоряясь, продолжила свой путь вниз, утягивая часть меня за собой. Черный глаз отлично видел, как она смыла, утащив следом, темно-красные нити, что связывали Чарли и Вэгги, робко тянулись от меня к Аластору, толстой спутанной пряжей свисали между Вэлом и мной, и восхитительной ажурной паутиной объединяли триумвират. Вздохнулось свободнее, но этого всё ещё было недостаточно. Я добавил воспоминания о грязных танцах и жарких тисканьях в загаженных кабинках сортиров, опаляющую страсть после бега рука в руке по темным городским улицам. Первую самокрутку с дурью и первую дорожку кокаина на зеркальце — все эти вещи было моей страстью, для меня в них не было различия. Вспомнил первую заработанную минетом купюру. Отдал память о горячем сумасшествии молоденьких солдат, которые вернулись живыми с мясорубки войны и отрывались, как в первый и последний раз. Молнии бесшумно сверкали над нами. Чарли рванулась вдогонку за Вельвет. Вэгги кинулась наперерез Валентино, пригнувшись и выставив перед собой ангельское копье. Вокруг, насколько хватало глаз, подсолнухами расцвели десятки и сотни разномастных телевизионных экранов, залив всё бледным мельтешением помех. Тени бессильно замерли, пойманные в ловушку их мерцания. Я слышал, как скрежещет зубами Радиодемон. На половине экранов вспыхнуло концертное выступление с Вельвет в главной роли, на остальных я увидел заставку своей студии, лишь кое-где перемежающуюся экстренными выпусками новостей. Все динамики взорвались какофонией звуков. Фигура маскота Вельвет извивалась на блестящих поверхностях, и тени остолбенело внимали. Я встретился с собственным пронзительным взглядом с другого экрана и поспешно отвел глаза — не хватало ещё поддаться этому гипнозу. Валентино, не замедляя шага, скрестил свою трость с древком ангельского копья и пугающе легко отшвырнул Вэгги прямо в распростертые объятья подскочившей Вельвет. Руки практически сцапали копьё, но Чарли, уже в демоническом обличье, с воплем налетела и смела её в последний момент. Радиодемон бушевал, но его войско распадалось на глазах — кто-то так и застыл на месте, кто-то медленно втягивался в экраны, кто-то растворялся, впитываясь в землю. Мой дар, невероятно истончившись, но обретя алмазную твердость, пронзал реальности всё дальше, унося с собой значительную часть меня, и, когда Валентино миновал уже большую половину пути, глубоко вонзился в кожу спящего в забвении титана. Дрожь медленно покатилась в стороны от прокола. Во тьме безвременья резко распахнулась створка глаза. За ней последовало мутное третье веко. Я замер, как астронавт, первым увидевший под собой выгнутую, огромную и прекрасную сферу Земли. Глаз был необъятен, яркие краски вихрились, переливаясь, внутри, и никакими словами невозможно было передать его красоту. На огромном теле открывались ещё разновеликие глаза, но я был слишком мал и ничтожен, чтоб видеть это, мог только чувствовать и догадываться. Зверь сфокусировался на мне и узнал, волна удовольствия от скромного дара всё ещё продолжала катиться по его бесконечной плоти. Он выдохнул через мое тело, и все экраны, включая лицо Вокса, пошли сетью трещин, а уцелевшие тени Аластора дрогнули и кинулись врассыпную. — Ты давно не кормишь меня, сладкое дитя. — С осуждением пропел хор в моей голове. - Я всегда хотел кормить тебя вдоволь! — Искренне воскликнул я и, сдержав порыв, продолжил с покаянием. — Но я был глуп… — Твой посредник отдался другому. — С грустью подхватил голос телепроповедника из окружающего эфира. Воспоминания о жизни закончились. Я вынул и отряхнул память о запомнившихся горячих ночах в аду. С сожалением выпустил из пальцев первую страстную встречу с Вэлом и клубок потянувшихся следом воспоминаний с ним. Вывалил те рваные обломки и ошмётки боли и ужаса, когда он заставлял раздирать себя на части, забирая то, что копилось во мне за воздвигнутой им плотиной. Больше ничего не осталось, я отдал все остатки себя и стал пуст до хрустального звона, так и не испросив ничего взамен. Существо излучало блаженство. Сидя бессчётное количество лет на эрзаце множество раз переваренных эмоций и ощущений, сейчас оно плескалось в моих бережно лелеемых, сохранивших безупречную яркость воспоминаниях. И, спустя бесконечно протянувшиеся мгновения, оно благословило меня, огладив множеством пылающих ладоней, и заботливой матерью-волчицей отрыгнуло немного пищи. Горячий поток воспламенил мои артерии, заполняя зияющую пустоту, и ликование переполнило меня, брызгами вырываясь наружу. Мне открылось то, что стояло за Похотью — это была всеобъемлющая, всепрощающая, безусловная любовь. Оно любило меня просто так, ни за что, не держало зла за мои промахи, любило таким, какой я есть. И когда-нибудь я достигну нирваны, и нирваной будет бесконечно падать в эту разверстую бездну, омываясь в потоках любви. И в конце вечности я смогу слиться с ним, растворившись в этом бурлящем океане. Я не знал, бывает ли так, достижимо ли это вообще, но сейчас это казалось лучшим завершением, что только можно было вообразить. Оставался ещё выжженный на моей подкорке вопрос «пора?». Я так и не знал, о чём это, но не сомневался, что пойму, когда придёт время.*
Большая часть моего сознания вернулась в моё пустое безвольно стоящее тело в тот момент, когда Валентино оставался последний шаг, и он уже занёс руку для хлёсткой пощечины. Мир, всколыхнувшись, взвихрился вокруг, и я безрассудно рванулся вперёд, перетекая на ходу и затягивая его в свои тенета. Он был желанным и долгожданным гостем, я хотел его всего, целиком. Моя туша, прибавив незнамо сколько в весе, тараном ударила в него. Пытаясь устоять, он распростёр свои крылья, но это лишь позвонило мне вцепиться в одно хелицерами и рвануть, разрывая связки, пока все когти полосовали одежду и плоть. Опрокинув и подмяв под себя, я придавил все шесть его конечностей своими, и навис сверху. Наконец-то он был моим, безраздельно! Я склонился и почти стеснительно укусил его в плечо, закачав не только яд, что был для него желанным наркотиком, но и ядреную смесь пищеварительных соков и ферментов, которым испокон веков каждый паук разжижает внутренности подвернувшейся мухи. Немного, совсем капли было достаточно — стоило растянуть удовольствие. Когда из груди попытался вырваться оглушающий вопль, я до хруста сдавил его свободными лапами. Крик захлебнулся, и я мягко опустился всем пушистым телом на покромсанную плоть, в припадке страсти потираясь об него каждой шерстинкой. Валентино отчаянно напряг верхние, самые сильные руки, и я, очень нежно провернув и дёрнув, выбил их из плечевых суставов. Когда он придушенно вскрикнул и попытался добраться до меня зубами, я подцепил свободным коготком его нижнюю челюсть и неумолимо тянул вниз, пока она не вышла с положенного места, бессильно обвиснув. Свой нарастающий безумный голод я транслировал Покровителю, он потягивал его, смакуя, как молочный коктейль через соломинку, и не думая порицать меня за мои решения и потакание страсти. Я был чист и безгрешен перед ним. В безвольно раззявленном рту крутился язык, Валентино сдавленно мычал. Кажется, в его глазах плескался ужас. Он не умел попросить помощи у своего Покровителя, кем бы тот ни был, и из созданного им триумвирата никто тоже что-то не спешил на помощь. Минуя зубы, я положил щетинистую лапку на его извивающийся язык. Передние конечности у пауков исполняют много функций, и сейчас это наиболее приближало нас к сексу. Я продвинул лапу глубже. И ещё немного глубже, не открываясь от его глаз. Он забулькал и забился, гортань восхитительно сжалась. Соки уже начали делать его мягким внутри. Они и мои тенета лишили его и шанса принять боевую форму. Я толкнулся глубже, страстно елозя по его телу брюшком и вожделенно прижимаясь к каменеющему стояку. Глубже! Он кашлял, сокращался и бился вокруг меня, слюна пополам с кровью скапливалась во рту и лилась с уголков растянутых губ. Я с жадным вниманием впитывал каждое его содрогание, боясь упустить малейший нюанс и оттенок. Лапа достигла желудка и, натянув до предела, прорвала его. Мне бы хотелось, пройдясь по каждому сантиметру кишок, высунуть коготь из его задницы и показать Аду фак, мне бы отчаянно этого хотелось! Но я просто бесновался сверху, перемещая свой вес, мотая Валентино из стороны в сторону, до блеска начищая шерсткой его член, всё быстрее отплясывая лихую джигу повешенного на распростертом подо мной теле, и пил его, жадно захлебываясь, изголодавшись до предела, желая высосать досуха. Это продолжалось, пока он не забился, стиснув меня внутренностями мертвой хваткой и, оросив мое брюшко, не замер. Глаза потускнели. Когда я медленно, добирая остатки ощущений, вытянул лапу, голова безвольно запрокинулась. Я оборвал кусок его иссохших крыльев и начал жевать прежде, чем успел остановить себя, и аккуратно сдвинулся со скрюченного, сухого как прошлогодний лист тела. Где-то глубоко внутри него ещё теплилась искорка жизни — оказывается, я прекрасно мог держать себя и своего зверя в руках, когда не стоял одной ногой в мире теней. Подобрав слетевшую шляпу, так и валявшуюся под ногами, я, шевеля хелицерами, уже вполне осознанно сожрал и её. Чудовище, такое близкое и такое далекое, фыркнуло, будто рыгнуло. Третье веко медленно накрыло глаз и ещё медленнее откатилось. — Больше никаких посредников? — Кротко испросил я дозволения. Оно одобрило, окатив меня теплом благосклонности с легкой ноткой добродушного сытого юмора.*