blinded by the lights

Юичиро только и остается, что лениво выглядывать из окна да томно вздыхать — каким бы привычным ни был унылый вид огромных кусков разбросанных повсюду развалин, обломков и чьих-то разбитых грез, менее удручающим это его ни разу не делает. Последнее, кстати, к самому Юичиро не относится — черт его знает, каким образом, но его давным-давно разбитые грезы решили начать склеиваться по частям. Выходило, честно сказать, так себе: тут перепутали кусочек, там явно переборщили с клеем, а где-то зияющая дыра и вовсе в очередной раз напоминала о том, что воедино эту до эфемерного миража счастливую картинку уже никогда не собрать — видимо, недостающие части восьмилетней давности и впредь останутся лишь периодически маячащим воспоминанием о лучших временах. Вот только если кого-то это и волновало, то уж точно не Юичиро: сейчас ему вполне хватает сидящего впереди Микаэлы, и беззлобных перепалок, гротескным, почти ироничным, контрастом отражающихся на поверхности уже практически окончательно поверженного мира. Серые, безжизненные пейзажи сменяются точно такими же пустыми, полуразрушенными оболочками того, что Юи мог застать когда-то в едва сознательном детстве; кажется, единственное, что не изменилось с тех пор — ехидная насмешка кляксой вплетенного в небесную пелену солнца, такого далекого от всех глупых людских проблем. Даже если миру не останется ничего, кроме как оставить последние попытки тщетной борьбы и сгинуть в небытие, эгоистичное светило так и будет висеть где-то там вверху. До омерзения ослепляющее. — Кстати, а куда мы вообще? — внезапный вопрос вспышкой выстукивает где-то в затылке, и Юичиро, кажется, впервые за последний час позволяет себе задуматься о том, куда они вообще намереваются ехать. Не то чтобы ему было не все равно — если уж за рулем Мика, значит, все будет в порядке. — Ты серьезно? — чужой тяжелый, очевидно нарочитый вздох ненадолго разрывает тишину, повисшую после такого смелого вопроса. — Не знаю, если честно. Просто… подальше отсюда. Юи, конечно, не против в сотый раз передразнить Мику («Ага, вот постоянно говоришь одно, а сам-то понятия не имеешь, куда ведешь тачку!»), но слова застревают где-то в горле: слишком уж плотно сидит в голове и навязчиво выстукивает дятлом другая, куда менее приятная мысль. Может ли кто-нибудь сказать, насколько правильно он поступает, насколько верны его решения и поступки; может ли кто-нибудь осудить его; может ли хоть кто-то уверить, что его семья и впрямь будет в относительной (как будто в этом мире такое возможно) безопасности, если он скроется где-то на самых дальних окраинах до лучших времен? Если не навсегда. — Не знаю, как для них, — если у Микаэлы и получалось делать что-то с завидным, иногда даже раздражающим успехом, так это читать эмоции Юичиро после нескольких искоса брошенных взглядов, — но для тебя так точно будет безопаснее. На этот раз на спор не остается ни сил, ни желания. *** Не сказать, что один из затерявшихся в ряду таких же полуразрушенных, явно наспех построенных чуть ли не из палок домов, заслуживал даже самого скупого комплимента. Юи убеждается, что время и набеги прекрасно знают свое дело: достаточно лишь секундного взгляда, чтобы оценить всю степень обреченности и безысходности жизни в отшельничестве. Скрипучий пол со сгнившими половицами, изодранная, местами в клочья, мебель, зияющие вмятины на тоскливых белых стенах и выломанная чуть ли не вместе с проемом дверь, пожалуй, стоили отдельных похвал. Не то чтобы у них была хоть какая-то альтернатива. Не привыкший к необходимости в последние несколько лет делить с кем-то свое место проживания (будем честны, назвать обветшалый домик как-то иначе будет сильным преувеличением), Юичиро, к своему же удивлению, быстро привыкает к этому даже для себя — видимо, детские года оставили неизгладимый след даже в таких мелочах. Это не похоже на жизнь в приюте — наивной, ребяческой беззаботностью тут и не пахнет, а на смену слабо ощутимого беспокойства за семью приходят более чем осознанные тревога и усталость. Впрочем, никто и не рассчитывал и не уповал на возвращение былых дней — достаточно было и несобранных осколков, затерявшихся где-то во времени и погребенных под толстыми слоями прошлого. Юичиро находит это ироничным — вот так вот поменяться местами, когда дело доходит до крови и вампиров. Вот только если у Микаэлы особо и не было выбора, то Аманэ, не обделенный такой поистине щедрой возможностью, предлагает собственную кровь с немного пугающей оживленностью, словно хочет поделиться своей тарелкой еды; довольно подставляет руку и даже не морщится, когда небрежно проводит мечом по коже запястья. Вот только Мика даже не пытается пить кровь из неаккуратной раны на руке; да и по правде, никогда не объясняет, в каком месте эта самая кровь предпочтительнее… Может, попросить наглядную картинку с обозначениями? Вместо этого он, как и в первый раз, с абсолютно нечитаемыми эмоциями (но Юичиро уверен, что точно может разглядеть крайнюю неохоту и, возможно, небольшую примесь страха) усаживается недалеко от Юи и как будто мысленно репетирует речь, с которой ему вот-вот придется выступить перед воспитателем — настолько она важная и трудная, что Мика все время пытается отвести взгляд то ли от кровоточащей руки, то ли от самого Юичиро. — А, — задумчиво бормочет тот, — понял! Вам больше нравится пить кровь из шеи, да? Микаэла слегка дергается, но так и не решается ответить. — Ну, так бы и сказал, — легко, практически с усмешкой, отвечает Юичиро и ослабляет собственный воротник. — Только не заставляй меня снова уговаривать тебя. Ты ведь знаешь, что я все равно это сделаю. Секунды противной резиной растягиваются в бесконечность, а время, кажется, услужливо застывает, пока Мика с нескрываемой неохотой находит в себе силы, чтобы придвинуться немного ближе; Юи пытается выжать из себя все свои понимание и терпение, чтобы не ляпнуть чего-нибудь вслух — так и кровью заляпать диван можно, а на нем и без того сидеть без омерзения невозможно! Тягучая бесконечность грозит сломать законы физики и превзойти свою перевернутую восьмерку, когда щеку приятно щекочут чужие светлые пряди, а шею опаляет чужое неуверенное дыхание. Юичиро ни капли не боится, даже не думает закрывать глаза — и потому ничуть не удивляется, когда не ощущает даже самую малую толику боли: чего уж там, как и в первый раз, странное тепло разливается где-то в груди. Не то чтобы некомфортно — непривычно. Кажется, Мика как-то упоминал, что вампирские клыки при укусе впрыскивают какое-то подобие яда, частично по своим ощущениям напоминающий афродизиак; но, если честно, сейчас невовремя навязчивая мысль упорно продолжает твердить, что есть за этим что-то еще, что, правда, навсегда останется невысказанной мыслью, затерявшейся где-то в подкорке мозга в зародышевом состоянии «а если…». Даже Юичиро достаточно лишь беглого взгляда, чтобы заметить чужие недовольство и отвращение от его собственных, Мики, действий, но не находит никаких подходящих слов. «Не волнуйся, я обязательно найду способ сделать тебя человеком»? Слишком наивно. Слишком рано. «Лучше привыкнуть, тебе ведь так еще не раз придется…»? Слишком жестоко. Аманэ никогда не был силен в поддержке — это больше по части Аканэ — и потому не придумывает ничего лучше, кроме как опустить руку на чужую голову и несколько раз медленно провести ею по растрепанным волосам, мысленно надеясь, что хотя бы таким, возможно, бессмысленным жестом сможет передать часть того, что никогда не сможет сказать вслух — не сформулирует мысль в голове, не подберет нужных слов. В ответ Мика едва ощутимо тянет его за рукав, и Юичиро так и не решается, да и, по правде, не хочет, убрать руку; кто знает, что будет, если хоть кто-то из них сделает одно-единственное движение; кто знает, не рухнет ли от этого завеса, обнажив не искаженную, но все-таки надежду, а гнетущую безнадежность? *** Юичиро открывает глаза и морщится от невероятно навязчивых лучей — те, видимо, не успокоятся, пока попросту не испепелят его; сонно осматривает потолок своей комнаты и нехотя переводит взгляд на окно. Пожалуй, если бы он вел счет прошедшего времени и того, сколько раз один и тот же сон, хоть и в различных вариациях, ночным демоном преследовал его каждый раз, стоило ему хотя бы на час позволить себе окунуться в царство Морфея, он бы уже поперхнулся от числа, повезет, если не перешедшего за грань двухзначного. Конечно, все лучше, чем сны, вновь и вновь в бесконечном повторе зациклившие чужие слова, до сих пор с поразительной четкостью всплывавшие в голове каждый день по десятку раз. «Не волнуйся, Юи. Обещаю, что спасу тебя». Ехидное солнце, ни разу и не подумавшее проронить хоть слезинку, все так же с нахальной усмешкой с нескрываемым вызовом бросает Юичиро свои злосчастные лучи, словно белую перчатку, прямо в лицо и выжидающе смотрит — ну, что будешь делать? Сможешь ли ты побороть само солнце, самого бога, само воплощение желаний этого мира? Аманэ может лишь отвернуться. И подумать, что, наверное, это настолько жестоко, насколько неизменно: даже если он останется совершенно один, мир не остановится, не прекратит свой бесконечный ход, а палящее солнце так и навсегда останется лишь повисшей на невидимых нитях марионеткой. До омерзения ослепляющее.