Тайна Мёртвой Девушки

Делаю глубокий вдох. Лёгкие отвечают болью, и я медленно выдыхаю. Поднимаю ладонь над собой, вырисовывая волны указательным пальцем на бежевом потолке. Перед глазами неустанно всплывает картина мирного моря, едва качающего белые парусники, светлого, невероятно тёплого песка и, оставляющего за собой ещё один знаменательный день, летнего солнца. Но постоянное чувство тревоги, сопровождающее меня даже в столь безмятежные моменты, усиливается с каждой секундой, напоминая тошноту. Мне душно. Противно. И холодно. На прикроватной тумбочке ютится библия, маняще смотрящая на меня помятыми краями желтоватых страниц. Я ограничиваюсь лишь косыми взглядами в её сторону, а руки уже не так сильно рвутся тянуться к запретному. Тем не менее я совру, если скажу, что не открывала её. И это вовсе не библия. Личный дневник с обложкой библии. Умно ли это? Может быть. Можно ли мне это читать? Нельзя. Но хочется. Хочется до дрожи костей. Я несколько раз ловила себя на мысли, что раз уж об этом никто не узнает, то это не так уж и страшно, но истина, заключающаяся в том, что читать чужое личное это аморально, рано или поздно отрезвляла меня, заставляя отложить «библию» в сторону. Сколько минут я убила на колебания, дрожащими пальцами касаясь кожаной обложки и пытаясь переступить через себя, так никто и не сосчитает, ведь их слишком много. Это, само собой, говорит о том, что человек из меня не очень, но спасает ли ситуацию тот факт, что я держусь, по крайней мере, пытаюсь держаться? Неохотно присев на кровати, тянусь к карману толстовки за вибрирующим телефоном и устало потираю веки: — Да? — Клянусь, если ты сейчас же не выйдешь из своей комнаты, я выбью эту дверь, — совершенно спокойным голосом заявляет женщина, но я понимаю, что она более, чем серьёзна в своих намерениях. — Хорошо, мам, — нет, не хорошо. Лицо, полное злости, разочарования и ещё чего-то, с чем трудно разобраться, встречает меня на пороге моей комнаты, стоит мне открыть дверь. Её бровь нервно дёргается, а глаза раздражённо заужены. Складывается ощущение, что я её злейший враг, а не дочь, хотя грань между этими понятиями, безусловно, очень тонкая. — Могла бы постучаться, — невозмутимо прохожу мимо, в глубине души надеясь, что это меня спасёт от… — Рюкзак, Куин! — не спасёт. Всё-таки вернувшись за злосчастным рюкзаком, быстро спускаюсь по лестнице, по привычке перепрыгивая две ступеньки за раз. Останавливаюсь около зеркала и, закинув лямку рюкзака на плечо, ладонями прохожусь по распущенным волосам, будто это хоть как-то поможет их уложить. В итоге, недовольно собираю их в сторону правого плеча и натягиваю капюшон. — Мне тебя отвезти? — прислоняется к дверному проёму и уже спокойным взглядом проходится по мне с ног до головы. Выражение её лица говорит само за себя: «Какого чёрта, ты оделась, как бездомная?». — Не надо, — обуваюсь в чёрные ботинки, принявшись поспешно завязывать шнурки, — Я навещу кое-кого и, обещаю, без опоздания прямиком в школу. — Кое-кого, — задумчиво повторяет, как бы невзначай подойдя ко мне, — А случаем это не тот парень… как его там? — ожидаемо снимает мой копюшон и бесцеремонно поправляет волосы. Я же опять чувствую себя маленькой девочкой, которую одевают в садик. — Коди, — закатываю глаза, почему-то всё равно умудряясь удивляться умению матери пропускать мои слова мимо ушей. — И нет, не его. — Ну, вот и хорошо, — довольно улыбается, но мне совсем не приятно от этого. — Я не хочу, чтобы ты с ним общалась. А вот Дилан, он… — Серьёзно? — резко отстраняюсь от женщины, непроизвольно нахмурив брови. Почему ни один день в моей жизни не проходит без упоминания этого типа? Это не столь раздражает, сколь поражает, ведь какого чёрта? Я попросту не понимаю. — Ах, иди скорей, пока мы не успели опять поругаться, — она тычет мне в щёку, и я понимаю, что они действительно тёплые, в смысле теплее обычного. Горячие. И это ужасно. Улица встречает меня привычной прохладой и серостью, ничем особо не отличающихся друг от друга, домов. Наш район не назовёшь оживлённым, скорее наоборот: ни один человек не поливает с утра грядки, детишки не резвятся с самого расцвета и абсолютно никто не выходит на веранду банально насладиться чашечкой кофе. Кажется, будто все спят и никуда не спешат, застряв в четырёх стенах собственного дома, но так, конечно, вижу я, та, кто выходит на улицу только ранним утром. Хотя есть ещё мистер Лотнер, одинокий старичок с целой дюжиной кошек. Ладно, может, с дюжиной я и преувеличиваю, но пять есть точно. Они более чем ухоженные, что удивительно, а ещё у них одна кличка на всех, что странно. Мистер Лотнер каждое, абсолютно каждое утро выходит в поисках, как минимум, одной из кошек, которые всё время куда то пропадают. «Бусинка!» — откликивает он обычно, безмерно расхаживая по чужим дворам, а порой и вовсе пытается издать нечто похожее на мяуканье, но с его хрипловатым голосом получается жутковато. Зрелище такое себе, конечно: хмурый старик с невероятно серьезным видом шастает по всевозможным уголкам, изображая кота, но если привыкнуть, терпимо. Это стало уже частью обыденной жизни, и я скорее удивлюсь, если не увижу мистера Лотнера, как сейчас, невозмутимо залезающего в домик на дереве соседского дома. — Доброе утро, мистер Лотнер! — не останавливая шага, поворачиваюсь назад и приветливо улыбаюсь, живо махнув рукой. — Какое же оно доброе? — привычное ворчание из уст старика не может не улыбнуть, — Я не могу найти Бусинку. Бедная Бусинка. Как же она без меня? Тьфу! Какая же она бедная? Сбежала, мерзавка! Ох, милая Бусинка, куда же ты делась? Мерзавка! Поджимаю губы, решив не вмешиваться в беседу мистера Лотнера с… мистером Лотнером. Он разговаривает сам с собой, при чём весьма противоречиво. Меня это его свойство поначалу пугало, но я опять же привыкла. В целом, можно привыкнуть ко всему, даже к самым странным вещам, которые со временем станут казаться совершенно обыкновенными. Забавно, что само это явление странное.

***

Я не опаздываю. Хочется в это верить, да. Но когда автобус с издевательским рёвом уезжает прямо у меня на глазах, всё, во что я могу верить, так это в свою не пунктуальность. — Чёрт, — запыхавшись от не так уж и долгого бега, упираюсь ладонями о колени, до последнего смотря на свою уходящую, вместе с тем последнюю надежду добраться до школы вовремя. Что-ж, мама меня убьёт. Озираюсь по сторонам в призрачной надежде увидеть чудесное спасение в виде ещё одного автобуса, но расписание есть расписание — чудом его не изменишь. Остаётся лишь один вариант, и он радует не больше. Позвонить маме. За это она меня убьёт вдвойне. Прекрасно. Превосходно. Потрясающе. — Ужасно, — скептично фыркаю, копаясь в рюкзаке в поисках мобильника. Тем временем поток людей всё усиливается. Становится трудно даже свой голос услышать, не то, что чужой. Впрочем, так даже лучше. Гудки следуют крайне не долго — мама ни на минуту не отрывается от своего телефона. Удивительно ещё, что линия оказалась не занята. — Что такое? — не без раздражения спрашивает она, наверняка догадываясь, в чём дело. Мнусь буквально несколько секунд и всё же решаюсь: — Мам, я… — но тут мой взгляд среди толпы цепляет нечто знакомое, нечто необъяснимое и непонятное мне до сих пор. …этот человек выглядит слишком худым, и его выпирающий живот никак не вписывается в общее телосложение… Тусклые, безжизненные глаза смотрят в пустоту, а кажется, будто на меня, аномально худые ноги ненормально искривлены под напором большого туловища, а пальцы… отвратительно длинные и тонкие крепко сжимают букет мёртвых нарциссов. -Жалко… жалко… жалко — Говори быстрее, Куин! Ты же знаешь я… — мамин голос вытаскивает меня из ступора и я бессознательно срываюсь с места, но этот… это создание начинает исчезать на глазах, растворяясь среди толпы, будто его и не было, а я всего лишь схожу с ума. В сомнениях застыв на месте, лишь секундами позже, когда до меня доходит оглушительный сигнал резко остановившегося автомобиля, осознаю, что бегу прямо по проезжей. — П-простите, — судорожно сглатываю, едва понимая насколько жалки те сантиметры, которые разделяют меня от чёрного форда. — Ты? Дилан мог бы охотно показать мне фак, но ограничивается недовольной миной, тонко граничащей с видимым желанием давить на газ. Он ещё раз нажимает на сигнал, а я вновь вздрагиваю, но отходить не спешу, потому что вот оно, моё спасение! Боже, это безумие… но к чёрту гордость. Мысленно собравшись с духом, как ни в чём не бывало, залезаю на переднее сидение и громко хлопаю дверью. Понятное дело, Дилана это не только невероятно раздражает, но ещё и поражает, поэтому он без остановки сверлит меня недоумевающим взглядом. — Школа в другой стороне, — пристёгиваю ремень безопасности и с напускной невозмутимостью поджимаю губы. — Какого… — заметно напрягает брови и сжимает зубы так, что на скулах выступают желваки. — С чего ты взяла, что я еду в школу? — Ну, зная тебя, могу сказать, что ты дрыхнешь, как минимум, до обеда, и единственная причина, по которой ты можешь проснуться в такую рань, это либо школа, либо конец света, так что… — Лучше бы я тебя сбил, — уж очень холодно протягивает брюнет, наконец двинувшись с места, и то благодаря разъярённым сигналам машин позади. — Что, прости? — Ничего, — откашливается, крепче сжав кожаный руль, — Просто говорю, что было бы лучше, если бы я тебя сбил. — Как мило, — не без сарказма фыркаю, скрестив руки на груди и направив взгляд в окно. Щурюсь, пытаясь рассмотреть то существо среди толпы. Его нет. А был ли он вообще? Встряхиваю головой и невольно, сама того не замечая, перевожу внимание на О’Брайена. Дилан и вправду красивый. Не хочется этого признавать, но сколько его знаю, мне всегда хотелось сосчитать все его родинки, провести пальцем по каждой из них, запустить пальцы в его густые волосы и взъерошить их так, как делает он сам. Безмерно, пускай и не совсем благоразумно, хочется прикоснуться к его пирсингам, маняще поблёскивающих на солнечном свете, и насладиться всем спектром его чувств, которые он почувствует от моих прикосновений. — Любуешься? — привычная ухмылка появляется на его лице, и я смущённо отвожу взгляд, поняв, что взаправду засмотрелась. Нет, я не влюблена в Дилана. Но я влюблена в его красоту. А любить внешность человека и любить самого человека это разные вещи. Действительно разные. И если научишься различать их, скорее всего поймёшь, что мало, кого любишь, а может, и вовсе никого. Это печально, но это правда. Погрузившись в пустые мысли, не сразу осознаю, что машина остановилась около жилого дома. А минутами позже из него выходит улыбающийся во все зубы Оливер Доусон, один из тех немногих, кого Дилан к себе подпускает. Правда, его улыбчивость быстро сменяется на удивление, когда он замечает меня. — Куин? Ты жива? — садится на заднее сидение и пожимает руку Дилану, но смотрит то он на меня, при чём как на какого-то призрака. — Есть такое, да, — подаю ему руку. Оливер на секунду теряется, но быстро берёт себя в руки и пожимает в ответ, вновь широко улыбнувшись: — Чувак, ты даже мне сидеть там не разрешаешь, — достаточно громко смеётся, непринуждённо стукнув О’Брайена по плечу. — А Куин, значит, можно? — Она сама села, — говорит правду, но почему мне кажется, что он оправдывается? — И потом ты же знаешь, она немного того, — крутит пальцем у виска, но взгляд от дороги не отводит. — А с такими лучше не спорить. — Ну, спасибо, — вновь этот кретин заставляят меня почувствовать все прелести раздражения. — Ведь быть немного того всё же лучше, чем быть намного того, ну, как ты, я имею ввиду. — На твоём месте я бы помалкивал, бестолочь, — Дилан хмуро косится на меня, а я невольно задаюсь вопросу: и почему он меня ещё не выкинул из машины? Наверное, сделает это, лишь хорошенько разогнавшись, чтоб наверняка. — От бестолоча и слышу, — честно, мне уже хочется выпрыгнуть из машины самой. — То есть ты признаешь, что ты бестолочь, да? — Но тогда получается, что и ты это признаешь, — невольно усмехаюсь, но не надолго. — Да, я признаю, что ты бестолочь, — пожимает плечами, мол, надо заканчивать предложение без осечек, особенно, когда разговариваешь с тем, кто цепляется за каждое слово. — Эм… ребят, я всё ещё здесь вообще-то, если вы не заметили, — Оливер, молча наблюдавший за нашей недоперепалкой, решает заявить о своём присутствии, чему я безмерно благодарна. — Как игра? — не понимаю, как О’Брайену удаётся так легко вернуть прежнюю невозмутимость. Ему оказывается достаточно всего лишь протяжно выдохнуть, чтобы забыть о моём существовании. Вот я, к примеру, не могу перестать хмуриться и, уверена, буду делать это весь день, год и всю жизнь, вспоминая, что Дилан считает меня бестолочью. Удивительно, как всего два слова могут зажечь искру в глазах Доусона. Он с непоколебимой страстью начинает во всех подробностях рассказывать про вчерашний матч по футболу. И хотя счёт был не на их стороне, Оливер в детском восторге от того, что ему удалось побывать квотербеком, потому что их действующего капитана стошнило в начале первого тайма и его отправили в скамейку запасных — это, кстати, знатно веселит Дилана, он даже искренне смеётся, хотя злоба в его смехе, безусловно, есть. Потом рассказ Оливера плавно перетекает в восхищение девчонок из группы поддержки команды соперников, и примерно с упоминания того, что он уединился с одной из них в туалете стадиона, я перестаю с живым интересом вслушиваться в его слова, с отвращением поморщив нос. Дилан, в отличие от неумолкающего Доусона, это замечает и усмехается, нароком поддакивая друга рассказывать дальше, при чём с мельчайшими, отвратительнейшими для меня подробностями. И когда речь заходит о том, насколько «глубокая у той девушки глотка», я понимаю, что больше никогда по своей воле не сяду в эту машину, хотя бы для того, чтобы больше никогда в своей жизни не слышать подобные разговоры. Когда форд наконец-то, после истечения десяти минут, казавшихся целой вечностью, может, даже больше, чем вечностью, останавливается около школы, тщетно дёргаю за запертую дверцу и раздражённо поворачиваюсь к брюнету: — Ну, что ещё? — А кто «спасибо» скажет? — ожидавший только этого, Дилан насмешливо ухмыляется, невозмутимо доставая пачку сигарет из внутреннего кармана куртки. Он курит в салоне? Теперь неудивительно, почему здесь всё пропахло никотином. — Спасибо, — в отличие от него самого, я хотя бы умею выговаривать это слово, — Спасибо, что не сбил. — И? — зажимает одну сигарету в полусомкнутых губах, продолжая рыскать в карманах, после чего многозначительно протягивает, — Блять, — закатывает глаза и разворачивается к Оливеру, который поняв его буквально с одного мата, подносит зажжённую зажигалку. — Спасибо, что подвёз, — когда я нервничаю, начинаю теребить пальцы — именно это я сейчас и делаю. — Пожалуйста, — откинувшись на спинку сиденья, выдыхает никотиновый клубок дыма и прикрывает веки, действительно находя в этом спокойствие — Но знаешь, что? Если тебе так сильно хочется на свободу, то прошу, — кивком указывает на кнопку перед собой, и я понимаю, что О’Брайен тот ещё гад, впрочем, я всегда это знала, но порой по своей глупости позволяю себе про это забывать, а зря. — Если ты думаешь, что мне слабо… — да, чёрт возьми, мне слабо, но я всеми силами пытаюсь доказать обратное, -…то ты ошибаешься, — мне требуется ровно полминуты, чтобы решиться, и всего лишь одно мгновение, чтобы потянуться к злосчастной кнопке, расположение которой вынуждает меня быть к Дилану настолько близко, что я чувствую его дыхание на своей щеке. Мелкая дрожь проходится по всему телу, и я быстро теряю былую уверенность, но всё же не спешу отпрянуть, осознавая, что впервые за столько лет, вижу его лицо вблизи. И почему он такой красивый? Раздражает. — А я так не думал, — и вновь эта ухмылка, самодовольная до чёртиков. — В отличие от тебя. — Надеюсь, больше не увидимся, — мне таки удаётся разблокировать двери. — Я тоже надеюсь, — делает протяжную затяжку и выдыхает дым мне прямо в лицо, заставляя поморщиться и поскорее выйти из салона. — Десятый год уже пошёл. Я просто не могла не показать средний палец, прежде чем хлопнуть дверью. Чёртов О’Брайен! Мне трудно сдерживаться рядом с ним — мои нервы попросту не выдерживают такого натиска. И я действительно надеюсь, что мы с ним больше не увидимся, но мечты так и продолжают оставаться мечтами. Практически закипая от злости, сама не замечаю, как оказываюсь на пороге двухэтажного здания. Ну, здравствуй, школа.