Жёлтые нарциссы

В школьном туалете шумела вода, из-за рваных движений руками неопрятными брызгами разбиваясь о белую раковину. В потоке воды кружил одинокий жёлто-фиолетовый лепесток, пока Урю с остервенением отмывал кровь с рук, что окрашивала воду в бледно-розовый цвет. Когда это началось? Урю не мог сказать, когда, но точно мог сказать, почему. Каждый нежный и ласковый взгляд, что дарила Орихиме, каждый влюблённый вздох её были предназначены не ему, но безнадёжному слепому и глупому в этом аспекте отношений человеку, который, казалось, не замечал взглядом Орихиме. Ичиго Куросаки не видел вокруг себя ничего, кроме того, что хотел, словно ему не нужна была эта влюблённость. Хотя, кажется, она и в самом деле была ему не нужна, Орихиме была ему подругой. Да, он был готов ради неё отправиться в Уэко Мундо, сразиться с эспадой, но всё это он делал для подруги, не девушки. А сама Орихиме не замечала взглядов Урю, не знала, что каждый её взгляд, он хранил в сердце, как величайшее сокровище. В самом деле верный пёс, готовый на всё ради своей хозяйки. Какое унижение для гордеца — ждать подачки в виде капли нежности. Урю снова тяжело закашлялся, словно его лёгкие выворачивало наизнанку, и в раковину, подняв алые брызги и запачкав серый рукав гакурана, упал жёлтый бутон нарцисса с фиолетовыми вкраплениями у стебля. Злая ирония. Самые гордые цветы — нарциссы — самого солнечного цвета — жёлтого с самыми безнадёжными пятнами — фиолетового цвета дружбы. Цвет того, что Урю обречён, что бы не говорил, он просто друг для той, чью улыбку он хранит в сердце. Кто-то дёрнул за ручку двери школьного туалета, и Урю резко схватил бутон, пряча его в карман и надеясь, что никто не заметит алых пятен на белоснежном фарфоре раковины. Распахнулась дверь — и вошёл Ичиго, махнув Урю рукой, которому повезло, что это был именно Ичиго, а не кто-то другой. Он точно не заметил мокрые пятна у кармана гакурана, перепачканную манжету и крошечные алые капли.  — Идёшь сегодня к Иноуэ? — поинтересовался Ичиго, включая воду, чтобы вымыть руки. — Ты так ничего и не ответил.  — Разумеется, иду, Куросаки. «Как я могу не прийти?»  — Ну вдруг не хочешь, — пожал плечами Ичиго. «Ты в самом деле слеп, Куросаки. Иноуэ-сан хотел видеть тебя, а меня с Чада пригласила за компанию с тобой». ***  — Пока, Куросаки-кун! — Орихиме махала рукой с порога Ичиго, который шёл вполоборота вместе с Чадом, махнув рукой в ответ. — Пока, Садо-кун! Урю только закончил завязывать шнурок на ботинке, стараясь, чтобы Ичиго с Чадом отошли подальше, чтобы он мог идти домой, не беспокоясь, что кто-то из них заметит, как он кашляет. Неизвестно, каких усилий ему стоило скрывать свой недуг ото всех, хотя это было не так сложно, как казалось. Но сдерживать кашель в гостях стоило титанических усилий, и сейчас плотные бутоны, готовые вот-вот распуститься, рвались наружу.  — Иноуэ-сан…  — Ох, да, пока, Исида-кун, — Орихиме улыбнулась ему. Урю уже открыл было рот, чтобы ответить, но подавился кашлем, заставившим его согнуться пополам.  — Исида-кун, — испуганно охнула Орихиме, но Урю, прижав ладонь ко рту, жестом остановил её.  — Всё в порядке, Иноуэ-сан, не беспокойся, — с трудом прохрипел он, давясь кашлем. — Просто подавился.  — Ох… Хорошо, — Орихиме обеспокоенно подняла брови, сложив ладони на груди. — Может, что-то нужно? Стакан воды? Урю отрицательный мотнул головой и, согнувшись, направился домой. Под ноги Орихиме упал небольшой жёлто-фиолетовый лепесток, покрытый кровью. Каждый шаг давался Урю с таким трудом из-за невозможности толком вздохнуть от сдавливающего грудь кашля, что проще казалось просто осесть на землю у ближайшего забора и просто сдаться. Отдаться на произвол судьбы-злодейки. Очевидно, что это его последние дни. Как за такой короткий срок признаться девушке и получить от него ответное признание, когда она смотрит на другого? На Урю ведь смотрели многие девушки в школе, даже несмотря на его нелюдимость и излишнюю холодность, но по распоряжению беспощадной судьбы его сердце принадлежало той, кто об этом даже не подозревала, и теперь Урю из-за своей глупой влюблённости вынужден был давиться бутонами. «Как романтично! Погибнуть из-за цветов в лёгких, что выросли от неразделённой любви!» — так многие характеризовали этот недуг. Ханахаки — это красиво? Урю мог бы только криво усмехнуться на это утверждение, сгибаясь пополам и упираясь рукой в стену, чтобы не упасть на землю из-за того, что ноги резко перестали его держать, а глаза застлала мутная пелена. Это красиво? Когда лёгкие раздирает нестерпимая боль из-за невозможности вздохнуть, когда прекрасные цветы распирают гортань, стремясь выйти наружу вместе с кровавыми каплями. Когда ты сгибаешься в три погибели, давясь воздухом и цветами, силясь вздохнуть — и не можешь. Или же вместе с воздухом забивается ставший тошнотворным яркий аромат цветов и металлическая вонь крови. Мертвецы, что погибли от удушья, никогда не казались красивыми. Урю не хотел оказаться одним из них, одним из тех несчастных, что погибли, будучи лишёнными живительного воздуха. Урю схватился за грудь, сжав ткань рубашки в кулак и силясь вздохнуть. Худощавое тело сотрясал непрерывный сухой кашель, из угла рта уже текла тонкая струя крови. Урю упал на колени на асфальт, второй рукой схватившись за горло, словно так он сможет заставить бутон откашляться быстрее. Урю снова сотряс приступ кашля, и на землю упал уже полураскрытый цветок. Сложно было уже из-за количества крови разобрать, что когда-то он был жёлтым — лепестки казались ярко-алыми. Осталось совсем немного. Сознание Урю затопило немое отчаяние, что даже если бы его чувства были взаимны, он бы не успел уже признаться. Он умрёт в ближайшие сутки — цветы почти распустились. По бледным щекам покатились бессильные слёзы, а худощавое тело снова содрогнулось, но уже не от кашля — беззвучных рыданий. Урю не хотел умирать, не хотел, он не был готов к этом. Тем более по такой нелепой причине как неразделённая любовь. Урю медленно поднялся на ноги и, сгорбившись, продолжил шаткий путь домой, надеясь хотя бы дойти до собственной спальни, а не умереть посреди улицы или на пороге.