Кончлагерь

-глава 1. Начиналось самое прекрасное и любимое всеми детьми время года. Лето. Чувства, возникающие только при одном его упоминании, невозможно описать никакими словами. Причем именно это лето должно было запомнится абсолютно всем без исключений, как самое лучшее лето в их жизни. Летний знойный ветер еле-еле сквозил через приоткрытые окна потрепанного временем и детьми транспорта. Автобус медленно ехал по пыльной дороге, периодически подпрыгивая на камнях и ямах. Держал он курс в сторону частного лагеря «Пыльная радуга», куда могли попасть лишь довольно богатые и имеющие деньги люди. И это было оправдано. Сам лагерь располагался в хорошем для подобных учреждений месте: редкий березовый лес, озеро с запада и, кстати говоря, еще одним немало важных плюсов был буквально огненно-красный закат над озером каждый вечер. Это место полюбилось и некоторым насекомым — бабочкам. Их здесь было просто немерено и каждая была по-своему интересна и красива. Здесь не было чего-то, что могло выбиваться из общей картины и нарушать гармонию. Даже асфальтированная дорога у самих корпусов лагеря смотрелась слаженно со всеми остальными деталями. Эту гармонию поддерживали ухоженные клумбы с цветами на территории лагеря. Если вкратце, то это было просто невероятное обилие красок и приятных ароматов. В самом автобусе стоял гул. Кто-то смеялся, передавал по рядам конфеты, жвачки и яблоки, травил анекдоты и громко горланил любимые песни. На заднем сидении Печорин со своей компанией в лице Кириллова и Шатова играли в карты, громко возмущаясь и хихикая над чьими-то проигрышами. Ленский читал очередной исторический роман, «по-дружески» привалившись к плечу Онегина. Тот в свою очередь втыкал в телефон, как впрочем и всю поездку, изредка поглаживая Володю по влажным от пота кудрям. А Верховенский, казавшийся как не от мира сего, сжался на переднем сидении у окна, затыкая уши наушниками и повторяя про себя, как мантру: «все будет хорошо, это была глупая шутка, он не будет доставать меня в лагере». Честно говоря, он сам не особо верил в то, что безуспешно пытался себе внушить. Как оказалось, не зря. Автобус качнулся и совсем не плавно затормозил. Те, кто уже начал вставать с мест, попадали друг на друга тихо матерясь и ругая водителя. Петруша тоже встал и начал медленно и осторожно пробираться к выходу. — Чего встал в проходе? Смех и толчок в спину. Если бы не рюкзак в руках Пети, то он точно удержал бы равновесие, но из-за этой дурацкой ноши он не успел схватиться за поручень, и вылетел из автобуса, врезался в грудь какому-то юноше. Тот наклоняется назад и Верховенский падает, прочесывая коленками асфальт. Вообще-то больно, даже очень, так, что в его глазах заблестели слезы. Но, в конце концов, он же не какая-то маленькая девочка, чтоб плакать от боли, правильно? Поэтому он закусывает губу и терпит. Тогда же, к его величайшему удивлению, сверху послышался голос того человека, в которого он врезался по чистой случайности: — Ушибся, не? В этот момент Пётр приподнял свои голубые глаза, в которых при лучах солнца все еще блестели слезы. На него смотрели чуть холодные, но все же невероятно красивые глаза, в которых явно читались забота и беспокойство. — Я. я — не.нет! Ни в коем случае! -словно позабыв о всем произошедшем до этого, в какой-то мере уверенно, даже чуть ли не вскрикнув, ответил Верховенский, у которого поначалу промелькнула мысль о том, чтобы оттолкнуть темноволосого человека от себя, но он в то же мгновение отказался от этой довольно глупой и сомнительной идеи, так как понимал, что с легкостью может испортить всё знакомство этим действием.- А ты. То есть вы. То есть ты сам в порядке? — Я-то да, а вот ты еще сидишь на асфальте с ободранными коленями. Поднимайся, надо обработать. Петруша, не послушав парня, в оцепенении оставался сидеть на земле, а темноволосый юноша, выждав секунд тридцать, сам присел перед ним на корточки и достал из черной сумки за спиной бутылку воды. — Как звать тебя хоть? — поинтересовался он, слегка ухмыльнувшись и подавая ему свою широкую ладонь. — Пётр. Пётр Степанович Верховенский. — сказал как-то робко и стеснительно он, отряхиваясь от пыли на своей рубашке. Рубашка, кстати, была с бабочками и довольно приятного молочного цвета. Юноша её до безумия любил и носил практически не снимая. А после, будто вернувшись в реальность после столь неожиданного для него поворота, он вздрогнул перед своим новым знакомым и в как-то важно и высокомерно поднял голову. — Мне не нужно, чтобы со мной таскались! — Оу, какие мы! -проронив тихий смешок, он вскоре продолжил, — А я Николай Всеволодович Ставрогин. Но можно просто Коля, Николя. Не люблю излишнюю официальность. - Несмотря на всю строгость своего вида, с непонятной для остальных людей теплотой и дружелюбием произнес Ставрогин, заприметив в себе непонятную заинтересованность в человеке напротив. *** Онегин немного подождал, пока рассосется толпа в самом автобусе, и принялся вытаскивать из-под сиденья свой джинсовый рюкзак и спортивную сумку Володи, попутно тормоша ее хозяина, который, как оказалось, заснул. Женя с напускной раздражительностью потряс его за плечи, и Володя наконец вскинул голову. Сонно улыбнулся. Онегин тут же растаял — за такие улыбки он был готов простить Ленскому абсолютно все. — Вставай, солнце. Да, Онегин звал Ленского солнцем и даже иногда солнышком, но это не мешало им оставаться просто лучшими друзьями. Хотя Женя несомненно что-то чувствовал к Ленскому, и, возможно, взаимно… Из раздумий его вывел как раз объект размышлений — Ленский, уже стоящий с сумками на выходе из автобуса призывной помахал ему рукой. Женя вздохнул, подхватил свой рюкзак и вышел из автобуса под палящее солнце. Любо-дорого было глядеть на копошащихся ребят, которые перекрикивались сквозь толпу, негромко матерясь, роняя чемоданы на нагревшуюся июньским солнцем землю. За этой вакханалией пристально наблюдали вожатые, директор и его заместитель, вечно хмурый и недовольный. — Эх, какое удовольствие мне приносит этот звонкий смешок, вся эта брань. Слышите? Это возгласы юности! нового поколения! -восторженно и с некой гордостью произнес Лев Николаевич, являющийся директором частного лагеря. Он донельзя как любил детей, даже, можно сказать, что относился к ним, как к своим родным. Где-то заботился и поддерживал когда было нужно, где-то мог дать совет подсказать правильное решение в спорной ситуации. Некоторые находили в нем как раз то, что он всем и показывал, а некоторые раздражались подобным поведением, искренне не понимая, сколько можно относиться к ним, как к малым детям. — Да, соглашусь, какое чудо! — натяжно и, понятное дело, с ноткой сарказма в голосе проговорил Достоевский, который, в отличие от Толстого, не терпел подобных выходок и сквернословия подрастающего поколения. Он считал, что дети не должны употреблять подобные слова в речи, и каждый раз упрекал их в этом, напоминая, что русский язык очень богат и каждому слову-паразиту в нем найдется замена. Не сказать, что он совсем не любил детей и постоянно из принижал, но при нем в разговоре стоило бы обходить некоторые темы стороной. — Ну полно, Федор Михайлович, не пугайте ребят своим внешним видом. Улыбайтесь! Кстати, где вторая половина вожатых? Серёжа, не подскажешь? — Оу, я не в курсе, с Володей мы попрощались уже на выходе из корпуса, где его перехватила Ахматова. А теперь Бог знает где их черти носят! — сказал Есенин, оглядывая окрестности, в надежде увидеть Володеньку. В последнее время, как ему казалось, они отдалились друг от друга. Тот начал уделять внимание планированию всей смены, чтению всяких «обучалок по рисованию» и беседам с Ахматовой на тему детской психологии. Естественно ему было до невозможности скучно! Его не спасал даже закадычный друг по универу — Саша Пушкин, с которым они прошли огонь и воду (медными трубами они видели именно эту смену). — Серёж, ну как так?! Ты и потерял Маяка, ой-ой-ой — слегка иронично произнёс Пушкин, наклоняясь своими грубыми чёрными кудрями к лицу блондина. — Вы же не отлипаете друг от друга ни на минуту! — А теперь отлипли друг от друга, Сань! — резко фыркнул Серёжа, надув свои порозовевшие от смущения щёки. — Ну не смущай ты так его, Саш. Переживает мальчик, что поделать? — неестественно для него самого усмехнулся Гоголь, подмигнув своему возлюбленному и по-лисьи улыбнувшись. — Ты меня всего на месяц старше! Никакой я не мальчик, я ясно выражаюсь? — обидчиво сказал Есенин и, опустив взгляд в пол, он начал разглядывать зелёную травку, словно она и какие-то внезапные приятные ему воспоминания интересовали его больше всего в жизни.  — Вы сами хуже детей себя ведёте, ей-богу! Вас на практику ради этого отправляли, а? — возмущённо проговорил Достоевский, который был явно недоволен этими пустяковыми ссорами. Особенно, когда это все спокойно могли услышать и увидеть их новобранцы. — Ну, Фёдор Михалыч, а что мы сделаем? Наши голубки (это слово было единственное, что было сказано ею особенно слащаво и протяжно) рассорились похоже, вот мы интересуемся.- спокойно сказала Цветаева. — А вот, кажется, они! Из-за горизонта показались две знакомые фигуры, несущие в руках стопки бумаг и связку шаров. — А вот и мы! — радостно крикнула Аня, отдавая папку Достоевскому и забирая шары из рук Маяковского. — Где вас черти носили, Володя?! С какого перепугу я должен был тут стоять и краснеть за тебя? — буркнул Серёжа, приблизившись к излюбленному телу, глубоко-глубоко посмотрев в карие глаза, и нежно-нежно улыбнулся, но тут же он наступил свои брови, в знак недовольства. — За меня? Что ты несёшь, балалаечник? — угрюмо произнёс Володя, не отпуская взглядом своего молодого человека. Вообще свои отношения они афишировали среди друзей уже давно, буквально с первого дня своего романа. Во-первых, они были в доверительных отношениях с Колей и Сашей, Аней и Мариной, а во-вторых, это было невозможно было скрывать свой ураган, который бушевал между ними еще с их первой встречи. — Ой, голубики бранятся, только тешатся. Володь, не ЗА тебя, а ИЗ-ЗА тебя. — сказал Александр, забирая несколько шаров из ладони Ахматовой. — Сколько нам в руке нужно держать? Или непринципиально? — По два, по одному. Сейчас посмотрим. — сказала Аня, пробегая всех и вручая шары. — К чему этот детский сад? — проворчал Федор Михайлович, поправляя папку с документами и планом на смену. — Федор, не будь столь угрюмым, а то смотреть тошно. Кстати, с шарами хорошая идея, Аня, Володя. — проговорил Толстой, радостно улыбнувшись. — Давайте уже встречать! — Да, Лев Николаевич, согласна с вами. — произнесла Цветаева, прижавшись к Ахматовой. — Они там тоже уже заскучали, наверное. — О, нет, Марина, я уверена, им там весело. — сказала Ахматова, приобняв её. Такой гурьбой они и направились к автобусу, где их уже поджидали «дети». Вы спросите, почему же слово дети занесли в кавычки? Ну, скорее всего, что по большей части там были рослые лбы, окончившие девять классов школы или даже десять. Поэтому называть их детьми не очень и корректно. *** Отмотаем время немного назад. Раннее-раннее утро, автобус только тронулся и Родя еще честно пытается читать. Но удается ему это с большим трудом: автобус встряхивает, буквы скачут перед глазами, начинает подташнивать. Раскольников убирает книгу и откидывается на спинку сидения и трет руками лицо; ехать в какой-то лагерь ни свет ни заря было не самой лучшей идеей. Он вообще с утра никакой: чувствует себя хреново и соображает плохо. Ему надо минимум часов до десяти быть в хотя бы относительно спокойной обстановке, а не дергается туда сюда. Да, не самое лучшее начало дня — голова кружится и побаливает, спать хочется жутко, но эти спинки неудобные такие… — Родь, ты в порядке? Выглядишь уставшим… — М? А, нет-нет, я в норме. — ничего он не в норме, он чувствует себя так, будто сейчас в обморок свалится. — Ты бы поспал что ли, а то потом весь день будешь как овощ. Водички хочешь? В Родину руку настойчиво пихают бутылку с водой. Он нехотя открывает глаза, делает несколько крупных глотков, после чего вернул бутылку ее законному владельцу. — Правда, поспи, Родь, лучше будет. Разумихин читает его, как раскрытую книгу. Видит, когда ему плохо, когда можно подойти, а когда лучше оставить одного. Раскольников не стал сопротивляться. — Я бы с радостью, правда. Но на этих креслах сдохнуть случайно можно, если заснуть. — На плечо ко мне ляг, что ли… Ну чего ты как не родной, а? Ты практически мой парень, если вдруг забыл. Дима улыбнулся, мягко надавливая на напряженную шею Раскольникова. Он поддается и бессовестно спит на плече у Мити всю оставшуюся часть поездки. А Диме как-то даже и приятно. Приятно чувствовать на плече тяжести и тепло головы любимого человека, приятно, когда горячее дыхание Роди щекочет шею. Приятно, что Раскольников никому не позволят к себе прикасаться, а с Разумихиным ведет себя как кот — тактильный и мягкий. Когда автобус подъезжает к «пыльной радуге», Родя еще спит. Разумихину очень не хочется его будить — лицо спящего Роди такое умиротворенное, не задавленное грузом проблем. Митя не замечает, в какой момент преступная мысль вынести Раскольникова из автобуса на руках перерастает казаться преступной. Он мягко подхватывает Родю (боже мой, он хоть и высокий, но весит всего ничего!) и поднимается с кресла. Тот явно почувствовал перемену обстановки и слабо задергался, приоткрыв глаза. Дима, не особо понимая, что делает, поддаваясь какому-то внутреннему порыву, дарит Роде практически невесомый поцелуй в висок. Раскольников стал просыпаться еще на том моменте, когда Разумихин поцеловал его, но окончательно пробудиться заставили радостные возгласы от людей впереди И сейчас ему абсолютно наплевать, что те, кто еще не вышел из автобуса, пялятся на них. Ему хорошо. *** Возвращаясь к происходящему на данный момент, нельзя было не отметить очень позитивный настрой всех вожатых и директора. Должно быть, это было некой традицией и чем-то в подобном духе — встречать своих новых детей с праздником и своеобразной торжественностью. Как бы то весело не было, но не всем такое обилие внимания и доброты с порога и просто так пришлось по душе. — Приветствую, Вас, в летнем лагере «Пыльная Радуга», мы рады, что вы и ваши родители решили, что вам будет интересней скрасить летний досуг именно здесь. Вас ожидают бурная и активная жизнь, на протяжении девяноста двух дней! А помогать вам в этом будут наши прекрасные вожатые, знакомьтесь — Николай Гоголь и Александр Пушкин для первого отряда. Их помощницей будет Анна Ахматова, а во втором отряде это — Сергей Есенин и Владимир Маяковский. Им в этом будет помогать Марина Цветаева. Меня зовут Лев Николаевич, для тех, кто позабыл, а это уже моя правая рука — Фёдор Михайлович Достоевский, отвечающий за порядок на территории лагеря. Также будут проводиться факультативные занятия и творческие вечера. Подробно вы можете ознакомиться с расписанием на стенде, который находится при входе в корпусы. — с ясной улыбкой проговорил Толстой. Вожатые подошли к каждому из приезжих и начали раздавать шарики. Пушкина резко потянула к ребятам с «левой части»: Тане и Оле Лариным, Евгению Онегину и Владимиру Ленскому, а также к Дмитрию Разумихину. Ему они казались безумно обаятельными. — Добро пожаловать, господа. — проговорил он и язвительно кивнул, будто намекая, что будет очень весело. Его инициативу поддержал Есенин и подошёл к Печорину, который с нетерпением ждал момента уединения (курить хотелось, что страх берет). — Рад, вас всех тут видеть! Мы ещё не знакомы, но мне кажется, подружимся и очень тесно! — восклицал Серёжа, озаряя всех своей улыбкой. — Ради таких моментов и стоит жить, наверное. — Мягко произнёс Толстой, глядя на Достоевского. -Эх, что-то мне подсказывает, что это будет самая тяжёлая смена в моей жизни. — сказал Фёдор Михайлович, тяжело вздохнув. После долгих приветствий, довольно тёплых и дружелюбных, многочисленных фото «на память» в инсту Ахматовой, ребят начали разводить по отрядам. -Первый отряд: Евгений Онегин, Владимир Ленский, Родион Раскольников, Дмитрий Разумихин, Максим Грушницкий, Иван Шатов, Алексей Кириллов, Павел Зарецкий и Вячеслав Эркель — спокойным голосом произнёс Николай, стараясь перекричать толпу. — Вам следует пройти за нами, по той тропинке в левое крыло. — Пошли, ребзя — весело сказал Пушкин, направляя толпу в сторону двухэтажного здания. Шёл он очень задорно, даже пританцовывая и насвистывая какую-то песню. — А теперь второй отряд… -Володь, а можно я? — прошептал Есенин, кокетливо улыбаясь ему. — Нет, тебе только песни петь. И то слуха нет, не услышат они, -усмехнувшись слегка, Маяковский продолжил. — Так, у нас идут — Николай Ставрогин, Пётр Верховенский, Татьяна Ларина, а.Ольга тоже Ларина, Андрей Болконский, Наталья Ростова, Александр Чацкий, Григорий Печорин, Алексей Молчалин. Вы с нами по правому крылу. Товарищи, за мной в комнаты! — прокомандовал Владимир, уходя с толпой ребят. Серёжа пошёл замыкающим в этом ряду. Сам по себе лагерь был довольно современным, даже несмотря на леса вокруг и непривязанность к городу. Перед самими зданиями была небольшая, выложенная камнем площадь с фонтаном, в котором, по обыкновению своему, часто плескались воробьи и подобные им маленькие птички. Как было подмечено ранее, лагерь состоял из двух белокаменных двухэтажных корпусов, соединенных между собой длинным коридором. В корпусах на первом этаже располагались небольшая по своей функциональности кухня и просторный холл. На втором этаже было по четыре жилые комнаты, в каждой из которых спокойно размещались по два-три человека. В обязательном порядке было довольно большое окно с глубоким подоконником, принадлежность которого задавал каждый человек сам, исходя из собственных потребностей. *** Ставрогин подвернул аккуратно край Петиных шортов и принялся поливать его колени водой из бутылки. — Прости, бинтов нет. Довольствуемся тем, что имеем. — усмехнулся он, срывая подорожник возле тротуара. — На, приложи, пока не высохло. Верховенский озадаченно и слегка с недоумением смотрел то на этот подорожник, то в глаза Ставрогину, искренне не понимая, почему тот кинулся ему помогать (если это можно так назвать). — Ну, чего застыл? — проронил Николя, убирая обратно бутылку воды в сумку и когда поднялся сам, протянул Петруше руку. — Я не понял. Я сейчас в тебя врезался, сбил с ног, упал сам, а ты мне помогаешь? Зачем? — А что в этом такого? Это нормальная, адекватная реакция, ничего сверхъестественного. –с неким непониманием ответил Николай, вопросительно изогнув одну бровь. — Да нет, просто подумал… — Ну-ка, иди сюда. — строго прервал его Ставрогин, снова опуская на Петрушу взгляд. У него вдруг возникла мысль о том, что Пьер после этого будет хромать. Но никого ответного действия от Верховенского не последовало, из-за чего Ставрогин с хитрой улыбкой, подобно Ахиллесу, уверенно схватил Петра за талию и легко взял на руки. Тот брыкался и кричал: — Поставь туда, откуда взял! Я сам дойду! В конце концов, я же ходить не разучился! — Не дойдешь. — Николай снова улыбнулся и понес его в сторону группы их отряда. *** Печорину хотелось курить. Не просто хотелось, а до рези в животе и непонятной агрессии ко всему подряд. Выдержать несколько часов без сигарет для него было почти нереально, а сегодня ему не удалось улизнуть покурить ни разу. Сейчас он отчаянно старался придумать уважительную причину, чтобы тихо свалить, и с наслаждение выкурить сразу две, нет, три подряд. Сзади к нему довольно быстро подошел один молодой человек, который успокаивающе положил руку на плечо и слегка сжал его футболку. Гриша вздрогнул. Не то чтобы от испуга, сколько от неожиданности и злости. Он терпеть не мог, когда к нему прикасались без его разрешения. Позади него стоял Макс, с беспокойством смотревший на него и так и не убиравший руку. Печорин зло зашипел, дернулся, шагнул вперед, одновременно сбрасывая руку Максима и оставляя его позади. После этого тот обернулся, хмуро посмотрел на Грушницкого и объяснил: — Не надо так делать. Пожалуйста. –последнее слово он сказал с особым раздражением и негодованием по этому, казалось бы, пустяковому поводу.– Я это ненавижу. Еще раз так сделаешь, я сам тебя потрогаю, и уже не за плечо. Тут в его голову пришло осознание того, что все уже ушли, и он может спокойно, не боясь за то, что может попасться на глаза вожатым, в конце концов, покурить. Он достал зажигалку и двинулся в сторону каких-то чахлых и тонких березок, попутно вытаскивая из кармана джинс полупустую пачку сигарет. А самому Грушницкому, который так и остался стоять позади и провожать Печорина взглядом, ничего больше не оставалось, кроме как тяжело вздохнуть и в который раз понять, что лучше сейчас за ним не идти, ничего не говорить и не пытаться оправдаться. Поэтому он, печально склонив голову, положил руки по карманам и ушел вслед за своим отрядом. Близился обед.