Ньёрд

Ай, ты ветер-ветерок! Отведи от нас свой рок! Ай, ты в море корабли Потопи их, не пусти Землю милую топтать, Красных девиц воровать!.. Ай, ты синяя волна, Пеной топишь берега, — На гребень возьми драккар, Что б варяг путь потерял! Ай, Перун, Отец ужасный, Сбей разрядами все снасти, Охрани дом от напасти, С нами в этот день прекрасный.

В тот день всё было мне любо и мило.       Утром взошло красное солнце, озарявшее снежный покров за окнами горницы. Вдалеке недвижно возвышались сосны, покрытые редкими ушанками снега. Ещё до рассвета я сквозь сон слышала шебуршение матушки в сенях: наверняка, она доставала блинное тесто, заведённое вчерась с вечера.       Солнечные лучи освещали деревянную лавку у сундука, в сторону которого в последние месяцы я смотрела всё чаще. На нём лежали алый гарсет, новая белоснежная рубаха, расшитая на рукавах пёстрыми поликами, красные чаравики и… панёва.       Напряжение разлилось по всему телу. Мать с отцом давно уже намекали мне на сватовство. За неделю до моего пятнадцатилетия отец разослал гонцов по всему княжеству и даже за его пределы. Так, в день, когда мне минуло пятнадцать, на именины были созваны юноши и мужи из семей знатных и работящих — по рангу и достоинству способных соперничать с нашей. Батюшка посулил, что это породнит нас с сильными родами за пределами нашего княжества, позволит контролировать дела в тех краях и усилит наше влияние.       Род наш уже как две сотни лет робит промыслом выделки шкур из дикого зверя. Я провела рукой по мягкой волчьей шерсти, что накрывала меня, и взгляд снова упал на сундук с праздничной одеждой.       Ни в своё пятнадцатилетие, ни позже я не выбрала себе жениха. Отцу пришлось тогда краснеть перед дорогими гостями за моё ребячество: «Токмо она из детских лет вышла, не готова, молвит, ещё! Ждите гонцов на будущие именины!», — молвил он, смеяся. Гости не стали держать зла, лишь настойчиво расхваливали своих сыновей, что не сводили с меня взоров. На заходе солнца, когда последние гости, напоенные батюшкиной медовухой, едва перетаскивая ноги, ушли в гостевой терем, отец выругал меня за детское безрассудство. Мама, как могла, защищала меня, уговоривала мужа в том, что я ещё не готова к такому шагу, что такова девичья доля — быть вечной целью сильных этого мира, желанным трофеем. Кому, как не ей было это знать. Гнев закипал во мне, и я уже не стесняясь стала яро высказывать отцу о том, как его хвалёные женихи рассматривали меня, словно я кукла заморская, которую нужно только рассмотреть хорошенько (чтобы всё было на месте), а затем купить. Словно я и не человек вовсе. Густые брови отца взлетели верх от такой наглости, и он хотел было сделать шаг ко мне, но мать цепко держала отца за руку, не давая ему ещё больше запугать меня, и всё говорила о том, что мне нужно время, а женихи никуда не денутся, коли суждено. Взор отца прояснился, и он крепко меня обнял, а мать расплакалась. Тогда я не поняла почему.       Расшитая юбка красноречиво говорила о том, что пора решиться на этот шаг. Поднявшись с кровати, я ступила на тёплый деревянный пол, устеленный шкурами, и прошла к сундуку. Взяла в руки панёву и тяжко вздохнула. Вспомнились последние девичьи дни моей подруги Всеславы: гордая и непреклонная, и лишь в компании своих ближайших девиц раскрывавшаяся, она долго отказывала своему будущему жениху. Однако родители её всё же уговорили, да и сама она порядком устала бороться, так и сговорились. В последний день перед свадьбой мы все сидели у неё в тереме. Светлица часто озарялась нашим смехом и шутками, солнце давно уже зашло и надо было идти домой, но никому не хотелось. Белокаменная печь жарко топилась, и у всех девушек ярко горел румянец, и не только от жаркого огня: все обсуждали кто что знает о первой брачной ночи, ожидавшей невесту. Она вдруг притихла за гомоном подруг и вся словно стала маленькой и хрупкой. Не осталось и следа от той могучей наследницы знатного рода, что на заре замуж выходит за статного и сильного друга отца. Я посмотрела на неё, пытаясь прочесть мысли, но как только взгляд её упал на меня, — глаза подруги наполнились слезами, и она горестно запустила пальцы в распущенные в последний раз среди подруг волосы, опираясь локтями в колени. — Девочки… Девочки!.. — лишь проговорила она надрывным голосом и тут же горько зарыдала. — Что ты, кумушка, что ты! — подбежали мы к ней. — Ты ведь души не чаешь в своём витязе, всё к руке его сильной жмёшься — отчего же печалишься? Всеслава лишь взглянула на нас и до конца посиделок грустно улыбалась. Тогда никто так и не ушёл к себе домой, а на следующий день Всеслава надела понёву.       Махнув на всё это рукой, я быстро оделась и прихватила алую скиндачку, опоясывающую голову, а затем вышла в гостевые палаты. Широкая сосновая лестница спускалась на первый этаж хором, в которых уже толпились мои подруги. — Милослава, долго же ты спишь! — захохотала Варвара, отбрасывая назад толстую косу. — И верно, гляди, — уже рассвело, и мы здесь, — тихо проговорила темноокая Алма, подходя ко мне, и мягко касаясь спины. Она была захвачена в плен за свою красоту в южных степях ещё ребёнком, и удивительно быстро свыклась с нашими обычаями. А также стала моей верной подругой. — Не крадите у девицы последние недели девичества — гляньте на её юбочку, — лукаво проговорила Всеслава, кропотливо перебиравшая разноцветные ленты. Девушки, как одна, осмотрели меня с ног до головы и, взвизгнув, накинулись с объятиями. — Да как же это? Наконец решилась? — не унималась Варвара, ища в моих очах тень подвоха. — Конечно, решилась! Всем завидно, как за ней весь Полотеск ходит! Тут уж гляди — не гляди, а милый среди толпы всё ж найдётся! — воскликнула Алма. — Матушка яснее дня дала понять, что пора замуж, — проведя рукой по волосам, проговорила я. — Просыпаюсь, и первое, что вижу — праздничный наряд на сундуке с приданым, да понёва. — Да уж, маменька твоя мастерица на намёки, — усмехнулась Всеслава. — И как мне теперь быть? Как себя вести? — воскликнула я, садясь на лавочку рядом со Всеславой.       Та дала мне в руки корзинку с лентами, словно что-то обдумывая. Синие очи её напряжённо блистали, а аккуратно заделанные на греческий манер волосы лоснились блеском. Отец и муж её занимались устройством ежелунных ярмарок в Полотеске, вели переговоры с купцами заморскими, оттого и вещи диковинные всегда были частью её одеяния. — Ты что же, с матерью не говорила насчёт этого дела? — сощурилась молодая женщина. — Нет, она вчерась весь день за готовкою была — вызвалась стряпать подношения Медведю. Так странно, она обычно никогда не готовила на праздники, — пожала плечами я, удобнее усаживаясь на резной лавке, и подставляя свои волосы Всеславе. Василиса и Алма сделали то же самое, усевшись рядом со мной. — А где она, кстати? Я её ещё не видела. — Мать твоя — мудра. Ты с этого момента девушка на выданье, и матушка твоя заботится о людском мнении о тебе. Куда это годится, что семья невесты не чтит наши традиции и не готовит встречу Бурому? Странно, что она раньше этого не делала, — призадумалась Всеслава, задумчиво стоя перед моими волосами. — Мать твоя нас на пороге встретила, за чай, тобою собранный, посадила и ушла в кудесную вашу — приглядывать за подмастерьями, чтобы они правильно шкуры снимали. Сказала, что к пробуждению твоему придёт. Как вести себя? А что ты этим изменишь? Все твои уловки или маски сразу же будут сорваны, как только месяц с мужем проживёшь, так что нет смысла притворяться. «Будетэ собою, и счастье вам будет», — как говорит наш старец. Так что делаем, Милослава? Хочешь сегодня надеть серпанок? Я могу сделать под него дивную причёску. — Что? — я возмущённо дернула головой. — Хочешь из меня старуху сделать? — Не старуху, а молодую женщину, готовую к брачной жити. — Оплети косы вокруг скиндачки, да лентами укрась, — не принимая напутствий огласила я. За спиной послышался тяжкий вздох, пока я перебирала ленты — какую лучше вплести. — А вы слышали, что молва говорит? — украдкой шепнула Василиса, хватая гребень. — О том, что мужики-то говорят? — усмехнулась Алма, распутывая толстую иссиня-чёрную косу. — Да не только мужичьё… Даже девки некоторые на ушах от этого. Страшатся, — Василиса многозначительно преподняла брови. — Князь наш велик и мудр, и град наш процветает. Купцы проложили через наши земли свой Великий путь, — наставническим голосом заговорила Всеслава, вплетая в мои косы, что шли венком по голове, яркие ленты, которые она взяла у меня из рук. — То, что говорят в городе, глупость, по-моему… — Да как же глупость! — вскочила Василиса, не удерживая возбуждение. Она подошла к окнам, перед которыми мы сидели, и, отодвинув в сторону кружевную занавеску, выглянула на улицу. — Ты видела, как волнуются варяги? Князюшка наш привёл их с собой для помощи, а они и остались здесь. Так сейчас говорят — дань-то Рогволод не платит! — Ну полно, — нахмурилась Всеслава, закончив мою причёску. — Не девичьи это разговоры. Скажите лучше, что там у ваших родителей происходит.       Пока девушки общались, я подошла к зеркалу и отодвинула в сторону белую ткань, любуясь красивым плетением. Излюбленными цветами своих лент я всегда выбирала малиновую и небесно-голубую: первая означала принадлежность к знатному роду, а вторая была поклонением стихии небес и ветра. Я всегда любила ветер. Выходя по вечерам на наш двор, я поднимала глаза к небу, считая бесчисленные звёзды. Месяц ярко светил на тёмно-синем небе, и ветер колыхал стройные сосны и ели. Вдыхая его порывы, я чувствовала единение со Стрибогом, а иногда и словно слышала голос сквозь шелко́вые струи полночной свежести. Ветер раздувал во мне чувство свободы. Тогда мне казалось, что я способна свернуть горы. Что мир лежит у моих ног, и стоит мне ступить, — как ветер поднимет меня, лёгкую, словно облачко, и вознесёт над землёю. — Милослава? Я вздрогнула и обернулась, натягивая улыбку. — До тебя не достучаться. Ответь на вопрос, — говорила Василиса, шикая от боли. Всеслава по своему обыкновению очень туго плела ей косы. — А? Какой вопрос? — Алма спрашивает, что у вас там с торговлей. — Ах, да всё так же! — махнула рукой я, усаживаясь в расшитое алое кресло. — Отцовские друзья всё скупают! Медведь, лиса, куница, даже бобёр. Мы уже и подмастерьев наняли, потому что отец и его друзья не укладываются в оборот. Варяги шлют нам по Заходней Дзвине через Псковщину оружие и рабов, а наш род им — меха. Одного не понимаю: на что им наши меха, ежели у них самих земля вся лесами покрыта? Зверья что ли мало. — Это торговля, Милослава, — важно проговорила Алма. — Торгуют ради связей и влияния, даже тем, чем другая сторона и так в достатке. — А вот мои тятя с маменькой торгуют и не жалуются, — показала язык мне Василиса, за что я, быстро нагнувшись, дёрнула её за косу. — Ай, Мила! Вот, слушайте, заказ нам пришёл от самого государя: расшитые шали из лучшей шерсти, обвязанные тесьмой, народный узорный шёлк, суконные жилеточки… — Василиса! — шикнула Всеслава. — Если это задание дал сам князь, то не надо об этом трепать! — Да полно тебе! Маменька тоже уже своим подругам рассказала, не станет ведь князюшка Рогволод гневаться на нас за девчачьи пересуды? — игриво подмигнула девушка. — И правду говоришь! — хихикнула я. — Однако, где же моя мама? Обещалась раньше прийти. — Кабы беды не случилось, — пробормотала Всеслава, зорко оглядывая двор через окна. — Насчёт беды-то, как раз, — неловко начала Алма. — Видали вчера на площади, какую смуту Хоук Одноглазый наделал? — Одноглазый? — хором сказали мы, и все вместе рассмеялись. — Да, жена-то его, Марена, — наша, кривичская. — Ну, знаем! — не выдержала я, складывая на груди руки. — Дальше-то что? Что было? — Так вот, — заговорчески пододвинулась ближе к нам Алма, и мы, как одна, неосознанно тоже наклонились к ней, притихнув. — На площади главной, как солнце взошло, выскочил Хоук Одноглазый из дома своего: весь, точно зверь, оскалившийся, глаза горят, борода варяжская дрожит от гнева. Мне всё это прислужница наша, Аксинья, рассказывала, она как раз тогда за молоком к молочнице шла. Так вот, — как встало красное солнышко Хорсово, так он в ярости слепой и выкинул свою жену за порог дома. — Как выкинул?! — на все голоса всполошились мы, не веря своим ушам. — Да вот так и выкинул: обвинил жёнушку свою в том, что она отказалась принять его бога, да традиции. Она бедная влюбилась в него по приезду, да и согласилась слепо на всё, что он обещал! А я её уже тогда предупреждала, что от этих варяг хорошего ничего не жди. — Да-да, так и есть! Делают здесь, что хотят. А помните, как десять зим назад они пять девиц насильно заарканили? Вот шуму-то было! Наши мужики чуть головы им не по сносили, одного, говорят, настиг рок, прибил его всё же кривич какой-то. Они тогда едва ли не на паучьей ниточке здесь держались, все хотели, чтобы князь спровадил их обратно, за́ море. — А что же с Мареною-то стало? Она же ведь токмо разрешилась, — схватилась я за юбку Алмы, прося о продолжении. — Выгнал он… Обеих, — грустно протянула девушка. — Сказал, что дочь её на него вовсе и не похожа, и что не подходит ему такая скверная жена, не уважающая традиции его предков. — Вот шлында же заморская… — не выдержала Всеслава, яростно сверкая взглядом. — Я помню Марену. Мы с ней одной осени рождённые, да только её отдали за Одноглазого пятаком лет ранее моего замужества. Никогда никому и слова против не говорила, всегда верная и добрая. Она всё мне доверяла: и влюблённость свою в него бездумную, и страхи свои, и даже когда она понесла, то сначала ко мне и к матери моей пришла советоваться. А потом этот чёрт верёвочный ей очи замылил, так и не стала она ни с кем более общаться. — А я её всегда немного не в себе считала… — осмелилась сказать я, исподлобья наблюдая за реакцией Всеславы. Она сжала плотно губы и с только ей ведомой болью процедила: — А попробуй пожить её жизнью, когда тебя насильно выдадут замуж, чтобы семью всю варяги не перерезали, да хамство и неуважение терпеть от насильника своего, ребёнка ему зачать и верить, что всё в конце концов будет хорошо, а потом остаться одной с грудным ребёнком за дверью собственного дома прямо перед священным праздником.       Мы посидели в молчании, обдумывая сказанное ею, а затем за окнами мелькнул женский силуэт. В гостевую вошла моя мать в прекрасном белоснежном одеянии и прикрывавшем светлые кудри платке. — Милослава, — важно произнесла она, складывая перед собой руки в замок. Все взгляды сразу же обратились к ней, сиявшей в утренних лучах солнца. — Ты готова к сегодняшнему дню?       Мама явно давала мне возможность подумать над этим решением. В день Радогощи мне минет семнадцать, и лето этого года — моя самая хорошая возможность найти своего суженого. В городе будет много народу, приезжие и купцы из разных стран привезут свои заморские фрукты, тканые ковры, шелка, мёд… Город наш цветёт и разрастается, так чего же я жду? Она положила юбку на сундук и ушла по делам, чтобы я могла сама решить это, без её советов, ведь жить подле мужа надобно будет мне, а не ей, и не моему отцу. Мама всегда учила меня тому, что брак — это прежде всего работа. «Многие девицы твоих лет думают, что любовь супружеская появляется из ниоткуда, выискивается среди толпы. Что лучший брак — это яркая юношеская любовь. Но это не так. Твой муж должен быть тебе и вашим детям защитой и прежде всего — кормильцем. На глупого, неработящего или нахального даже глаз не коси, не стоит он твоего взора. Но даже начинающий торговец, в котором много усердия и уважения к тебе, как к будущей матери его детей и родственной душе подле него, — может стать тем, кто будет тебя достоин. Будь мудра в своём выборе», — так всегда говорила она.       Она и отец никогда не давили на меня слишком уж сильно по этому поводу, но явственно давали понять, что затягивать с этим нельзя. — Да конечно она готова! — воскликнула Василиса, заливисто смеясь. — Вы посмотрите, как побледнела! — Лишить град такой невесты — ну просто преступление! — поддержала её Алма, пританцовывая на серёдке комнаты, изображая брачный танец молодых, и лукаво блестя глазами. Я метнула взгляд в сторону матери, ожидая от неё обыкновенной строгости в сторону своих подруг, однако, она вдруг озарилась улыбкой и тоже рассмеялась. Круглые серебряные серьги в её ушках остро сверкнули, отражая солнечный свет, и она внимательно посмотрела на меня. — Коли так, то собирайся на гуляния и будь готова к ухаживаниям с сегодняшнего дня. Вот отец-то порадуется, — обняла меня одной рукою мать. — Ну наконец-то! — взвизгнули Василиса и Алма, и быстро направились в сторону дубовой двери.       Всеслава подошла ко мне и, мягко улыбаясь, подала алую ленту. Алая красота — то, что я должна буду отправить с посыльным своему избраннику. В глазах её я прочитала понимание и некий отголосок грусти.       Пройдя через широкую комнату мы сняли с крючков свои шубы: она — беличью, а я — горностаевую. Мягкая шерсть лоснилась блеском, и я замерла так на пару секунд, наслаждаясь моментом. Народный праздник начинал закипать за дверьми моего дома, семья моя была сыта и счастлива, подруги — верными и весёлыми. Дом пах теплом и сосной. О чём ещё я могла мечтать? Всеслава тронула меня за плечо, выводя из мыслей. — Не переживай ты так, — лукаво улыбнулась она. — Не дождёшься, старуха, — высунула я язык и выбежала за дверь навстречу лёгкому морозцу. — Кто? Я — старуха?! — закричала она мне в спину, пока я, заливаясь хохотом, бежала к воротам. — Ну, держись, мелочь бесстыжая!       Наша псарня оглушительно залаяла, завидя, как две барыни носятся по двору. В конце концов мы с ней упали в снег, и тут на нас накинулись десятеро гончих моего отца. — Ах, Мила, убери их, убери! — визжала Всеслава, пытаясь спастись от бесконечно прыгающих и лижущих лица собак.       Сама я не могла ничем помочь, ибо была придавлена шестью здоровенными псами. Сквозь уши, хвосты и лапы я смогла разглядеть мужчину у будок псарни. Он ухмылялся, даже не считая нужным нам помочь. — Папа! Отец, прошу, смилуйся! — взмолилась я, вставая на ноги. — Hvat, allr eruð at mér*, — грозно сказал мужчина, и псарня тут же оказалась у его ног. Пока я пыталась отдышаться, отец подошёл ко мне и осмотрел с головы до ног. Холодные очи его цвета серебра блеснули, и он поднял моё лицо за подбородок, вглядываясь мне в глаза. — Характером да цветом кос своих золотых ты в меня пошла, а глаза у тебя мамкины. Вся южная кровь её рода — в них, — мужчина поднял брови, призывая к вниманию. — Надеюсь, ты сделаешь правильный выбор, дочь моя. Будь мудра, как сами Норны, и полна любви, как Фрейя. Красотой ты не уступаешь ей, — он поцеловал меня в лоб, и я крепко обняла отца.       Под собачий лай из-за ворот показались мои подруги и мать. Они заулыбались на увиденную картину, а затем Василиса прокричала: — Ну полно, Милослава, с отцом миловаться! Пошли искать того, кто тебя не по-отцовски миловать будет! Девушки разразились хохотом, а мама и Всеслава слегка покраснели, шикая на девушек. — Да… — пробормотал отец, выпуская меня из объятий. — Как скажут что твои подруги, — это не баран чихнул. Ну иди. И осторожнее там. Я подмигнула отцу и помчалась к воротам, хрустя снежным настилом под сапожками. — Стой! — крикнула мама, вдруг напрягшись.       Я недоумённо остановилась, смотря вверх, ибо мать и подруги мои что-то напряжённо высматривали над моею головой.       Громко крича, через двор летел ворон. Иссиня-чёрное оперенье блеснуло в лучах, и он сел над резными воротами, взволнованно каркая и клацая клювом.       Сердце глухо ухнуло у меня в груди, а взгляд потемнел. Ворон — предвестник бед, посланник мира Нави. — Ворон сел на ворота, — сказала моя мать, тревожно глядя на меня. Мы знали, что это значит. — Ну и что? Сел и сел, — недоумённо спросила Алма, пытаясь протиснуться ко мне через мать, чтобы наконец вывести на улицу. — Нет, — резко остановила её мама, оглядываясь вокруг, словно ожидая опасности прямо у нас во дворе. — Птица Чернобога села на ворота. Милослава по ту их сторону, не связанная с нами. Не к добру это, — проговорила женщина, и в ту же минуту за воротами послышался скорый бег ног.       Ко входу подбежал прислужник наш, Мушка, прозванный за предивную родинку прямо у губ. Весь красный, он едва дышал, всё оглядывая нас, как бы извиняясь за свой внешний вид. — Там… Там… — Что, ну? Говори же! — голос матери стал строже, однако глаза выдавали страх и тревогу. Прокашлявшись, и быстро поправив суконную накидку, он наконец вымолвил: — Утопилась. Марена утопилася. Я глянула на резной конек ворот. Ворона и след простыл.