Ньёрд

      Плавание длилось семь дней и восемь ночей, а девушка, замученная на наших глазах, больше не проснулась. Её смерть повлекла за собой ещё большую ярость и злобу от захватчиков, ведь нужно было довезти рабынь живыми в угоду покровителям. Смерть одной, а затем и второй полочанки заставили их умерить тиранию, но затаить на всех нас бесчинную злобу. Им было невдомёк, что такие раны, какие они нам оставляли, могут быть просто несовместимы с жизнью. Даже если кто-то и выдержал насилие телом — не было из нас ни одной, кто бы выдержал душой.       Меня не тронули. Слово того варяга значило гораздо больше, чем кто либо мог представить. Ведь казалось, что для этих зверей в человеческом обличии нет ничего святого, никаких правил. И всё же немногословный указ главного словно огромная плеть отогнал от меня всех тех, кто сладострастно косил взгляд, недвусмысленно намекал движениями бёдер у самого моего лица или осмеливался дать оплеуху. Никто не посмел трогать меня в самом грязном низком смысле. Но это не означало того, что я не видела всего остального.       О, как я горела злобой и страхом, наблюдая то, как моих землячек, подруг детства и дочерей друзей моей семьи используют подобно самым низшим женщинам. Это было невыносимо. Невозможно смотреть и невозможно отвести взор, ведь тогда каждая из них осталась бы наедине с насильником в этом жестоком, извращённом мирке боли и ужаса, что он создавал припадая к ней. Некогда сильные, гордые и благочестивые полочанки таяли на глазах. Их взгляд мутнел и терял признаки жизни, как только слышались шаги на лестнице, спускающиеся с верхней палубы. Этот звук был страшнее самого появления зверя. Этот глухой отдающийся на затворках разума стук тяжёлых сапог, которые не раз пинком били их по голове, был самым большим кошмаром, который не отступал ни во снах, ни в жизни. Ибо он означал, что всё снова повторится. Жестокость, какой не знают даже животные, невыносимая, адская боль, запах пота и смрада, режущая жгучая боль в самом сокровенном и новые увечья по еле затянувшимся разрывам ткани.       Бесконечная, по новому кругу повторяющаяся агония боли, страха и ненависти. Казалось, даже стены трюма впитали этот запах. Незримые тени расползались повсюду, не давая ни забыть, ни умереть. И многие считали смерть спасением от всего, что творилось на этот корабле смерти.       Каждый день я понимала, что лучше уж быть наравне с этими девушками, терпеть те же увечья и унижения, чем смотреть. Смотреть и не иметь сил для того, чтобы остановить это. Я чувствовала себя настолько оторванной от своих землячек, что часто в ужасе для себя замечала их ненавистный взор ко мне из-за того, что их заставляют вновь и вновь проходить эти мучения, а я остаюсь невредимой. Невредимой в их понимании. Никакие мои побои и телесные истязания не могли перекрыть их отчуждение ко мне. Я это понимала. Так однажды, после того, как один из варягов намеренно излился в утробу полочанки, тут же осыпая её низ живота градом размашистых ударов, и она потеряла сознание, по её пробуждении она первым делом помутневшим взором воззрилась на меня.       — Даже если сейчас ты не познала того кошмара, что творят с нами, — жизнь твоя будет в стократ невыносимее, чем все надругательства над нами. Так знай это и не обрети покоя.       Её ненависть, бессильная и испепеляющая, достигла меня, и душа моя переполнилась состраданием к ней и страхом за всё, что меня ожидало. Изо дня в день, из ночи в ночь я смотрела на всё новые способы доставить нам боль, приручить, сломать и испепелить в порошок все силы, что могли быть в наших душах, и мысли одолевали, ведь ничего другого мне не оставалось делать. Я думала и вспоминала, и память жгла меня не меньше, чем та боль внутри этих девушек, когда в них с остервенением проникали.       Воспоминания… Такие сладкие и невыносимые. Невыносимые до удушья.       Яркий искрящийся снег покрывал бесконечные поля моего края. Алое рассветное солнце отбрасывало на него тёплые блики, усеивали кристаллики льда золотой коркой. Почему-то родная Русь почти всегда вспоминалась мне в студёные дни зимы. Но тот день был особенным. О нём невозможно было вспомнить без улыбки.       День свадьбы моей дорогой подруги. Всеслава страшно волновалась. Она заламывала руки и побелевшими губами что-то шептала себе под нос, ходя из стороны в сторону. Скоро должны были прибыть жених со сватами и дружками, чтобы вызволять деву из-под нашей опеки. Мы тоже не находили себе места, ибо волнение Всеславы никому не давало даже глубже вздохнуть.       Вдруг за окнами горницы послышался хруст снега. Мы, как одна, вдруг повскакивали и еле дыша чуть отворили тяжёлую, покрытую инеем, осиновую дверь. Из-за щёлки высунулась бойкая курчавая голова паренька. Мы взвизгнули от неожиданности, отпрянув от двери.       — Ну-ка! Готовы вы, аль нет?.. — подмигнув, лукаво спросил парень, норовя просунуться чуть дальше за дверь.       — Тьфу, пропасть! Гор, а ну брысь отсюда, чтоб тебя, нечистый! — не выдержала напряжения Всеслава, со всей силы запуская в голову Гора расшитое полотенце, что уже битых два часа от восхода солнца мусолила в руках.       — Эге, ну и норов у невестушки! Так и быть, передам, что вы уж не живы — не мертвы, ждёте!       Девицы залились смехом, лихо отбрасывая тугие косы с плеча, а Всеслава, чернее тучи, вновь шикнула на Гора. Тот же, успев лукаво подмигнуть одной из подружек, отправился восвояси, прихватив рушник.       — Всеслава, ты хоть на паренька-то не чудись! Он же с добрыми намерениями пришёл, — прозвучал девичий голосок.       Невеста тяжко вздохнула и уселась на сундуке с приданым. Бледное лицо её словно потускнело за ночь, а глаза горели лихорадочным огнём. Василиса подошла к ней вплотную, беря за руки, и ахнула:       — Да что же это! Надобно в чувства её приводить: глядите, руки — точно у мертвеца хладные!       Все вокруг засуетились, доставая шарфы и шали, а кто-то сбегал на подворье и занёс домой чарку снега.       — Вот доживёте до своей свадьбы — тогда и поймёте всё, — бурчала Всеслава, прислоняясь спиной к белокаменной печке, вся по уши закутанная.       — Ты заместо того, чтобы ворчать на нас, лучше бы подсказала, где у тебя тут мята высушенная, — важно заявила Майя.       Хозяйка дома лишь тыкнула пальцем куда-то за печку. Майя тут же подлетела к высокой лавчонке, на которой стояли глиняные кувшины. Пошарив в них руками, она довольно хмыкнула, вытаскивая пучочки трав. Вскоре комната наполнилась сладкими ароматами заваренных трав. Майя попросила мягко растолочь снег в ступке, достала из ямки молоко и смешала его с мёдом. Когда из снега получилась хорошая кашица, она вытопила его сначала в травах, а затем в молоке с мёдом, после чего с белоснежной марлей подала это Всеславе. Та недоверчиво взяла из её рук странную смесь.       — Это для чего ещё? — спросила невеста.       — Не будешь упрямиться, тогда приведёт в порядок твоё лицо и успокоит душу. А то не лик девичий, а видение мертвецкое.       — Ой, много ты знаешь! — скривилась Всеслава, вызывая прищур у Майи. Послушно окунув марлю в жидкость она стала примочками увлажнять лицо.       — Ну вот, — выдохнула помощница. — Этот состав успокоит кожу, взбодрит морозной свежестью и придаст хороший цвет лицу!       — Спасибо вам, девочки, — внезапно выпалила Всеслава. — Не знаю, как бы я без вас выдержала…       — Да что же ты. — Я присела подле неё, обнимая одной рукой. — Негоже в такой день слёзы лить, подруга. Благо Гор додумался принять полотенце за подарочек, а то вернулся бы к жениху без невестиного подарка. Вот тогда бы горевали.       — И вправду! — вдруг сквозь слёзы засмеялась девушка. — Додумался, хитрюга. А я головой и не думала тогда.       — Едут! Едут! — прокричали девушки, смотря в окна, выходящие на главную улицу. — А сани-то каки богатые! Девоньки!       — Ну всё, хватит прохлаждаться! — вскричала я, смело пощипывая щёки Всеславы.       Нахлобучив на неё шубу и обувь, мы окурили вокруг неё пучок полыни. Я в спешке усадила невесту у окна, и мы произнесли перед ней прощальные напутственные речи. Закрыв на неё вид плотной шеренгой, мы обратились лицом к гостям прежде, чем в дверь избы уверенно постучали.       Я открываю слипшиеся от сна глаза новому дню. Дню такому же, как многие другие. Прошлое одолевает теперь не только наяву в воспоминаниях, но и во снах. Схватившись за голову, я пытаюсь вырвать эти картины вместе с волосами. Мне не выжить здесь, зная то, что я потеряла! Словно сама природа, моё естество были против меня самой: они душили слезами во время сна, заставляли вспоминать и вновь видеть то счастье, переполняющую радость былых лет. Казалось, что я могла отдать собственную жизнь за простое знание, живы ли те дорогие сердцу люди, что остались за много вёрст позади.       Но я уже никогда этого не узнаю.

***

      Слепящий взор рассеянный свет больно ударил в глаза, привыкшие к тьме трюма. Широкие, омываемые солёными брызгами, доски скрипели и стонали под тяжёлой поступью варваров. Людские крики и радостные возгласы заставляли вздрагивать каждый раз и сильнее жаться к остальным пленницам.       Нестройные дома, серой волной спускающиеся с гор к берегам морской расселины, громоздко нависали сверху. Холодный северный ветер старался своими порывами опрокинуть меня в пенящееся море, что холодными языками лизало голые ступни. Дрожь била всё тело, а волосы слиплись и легли на щёки, что невозможно было поправить из-за связанных рук.       Тёмные, покрытые синеватой прошлогодней зеленью горные кручи тускло обдувались ветрами, которые, казалось, никогда не прекращались. А люди на берегу смотрели лишь на нас, словно и не замечали этого лютого холода, что пробивал насквозь.       Бледные и светловолосые, они словно призраки стояли на причале, встречая своих героев. Выражение счастья и радости на их лицах заставили меня судорожно вдохнуть, но не надолго.       Накинутая на шею пеньковая верёвка дёрнулась вперёд под чьими-то грубыми руками. Полный синяками затылок обожгло болью, и я зло зашипела. На нас надели простецкие конопляные платья серого цвета, как и небо над нашими головами. Одежда совсем не давала тепла, и я уже не чувствовала пальцев ног. Всё вокруг гудело и кружилось, но вот верёвка снова дёрнулась, и пришлось идти.       Если просто смотреть вперёд себе под ноги, то ничего плохого не случится. Нужно просто пережить это. Наверняка осталось совсем немного.       Толпа, выстроившаяся по бокам, о чём-то оживлённо галдела, но я не разбирала слов. Всё доносилось до меня, словно я была где-то глубоко-глубоко, куда даже свет не проникает. Всё ещё где-то в корабельном трюме.       — Se, — расслышала сквозь гул я. — Dette er poloteskrinne*.       Помост закончился и дальше легла тугая притоптанная земля. Слегка сероватая, она отличалась от нашей. Я смотрела на неё, и мысли мои были далеко отсюда. Ветер гулял в волосах, под одеждой и даже в голове. Уставшее тело уже не сопротивлялось жжению в области шеи. Наш путь пролегал через центр варяжского поселения. Старые хижины, были нестройно выстроены на плавном спуске гор, что окружали со всех сторон. На домах висели обереги в виде черепов рогатого скота и пучки травы. На пороги повалили домохозяйки, что внимательными и настороженными взглядами провожали нас вдоль улиц. Где-то были расставлены сушившиеся на триногах шкуры, где-то играли дети, борясь межу собой на деревянных мечах, а где-то потрошили рыбу. Но, где бы мы ни шли, отовсюду на тело оседали эти отвратительные, липкие взгляды. Взгляды враждебности.       Мы остановились на широкой площади, в центре которой стоял огромный резной столб. Немного приглядевшись, я поняла, что это идол. Густая резная борода, глаза-прорези и руны, которыми были усыпаны все стороны столба. Идол стоял лицом к огромному строению, крыльцо которого выходило на площадь. Двери были распахнуты, и оттуда веяло огнём, теплом и готовой пищей. В животе что-то болезненно сжалось, и я сглотнула.       Стоявший впереди варяг бросил на нас смешливый взгляд и приказал встать в линию перед домом. Оказалось, что верёвка на моей шее была единой для всех полочанок. Одна за одной, мы были связаны ею. Толпа шла за нами по пятам, дыша в спины, и теперь держались там же, желая видеть зрелище, что, по-видимому, назревало.       — Отец мой, Род! Ты есть Бог Богов. Возьми меня под свою опеку… — заслышала я молитву краем уха. — Отец мой, Род…       Резкий свист прорезал воздух. Плеть с чудовищной силой ударилась о землю передо мной и молящейся полочанкой. Глаза её расширились от ужаса.       — Никаких молитв чужеземным богам перед Всеотцом! — рявкнул мужчина на нашем наречии. Сильный акцент покорёбил мне слух.       Воцарилась тишина, которую нарушали лишь вопли северного ветра. Проносясь по улицам, он создавал небольшие вихри, сквозь которые проглядывались крупицы снега. Спустя пару мгновений снег ледяной крошкой повалил с неба. Я уже не могла сдерживать безудержную дробь зубов. Холод проникал в каждую клеточку, и все внутренности, казалось, уже покрылись коркой льда.       Ожидание казалось бесконечным. Наверняка, мы провели там не больше пары минут, но из-за невообразимого холода они казались несколькими часами.       Наконец двери приоткрылись и на крыльцо вышла высокая девушка. Богатые одежды, расшитые золотом и драгоценными камнями, отделка из куницы и косы, множество кос на курчавой голове — всё это выказывало в ней госпожу. Она окинула нас мимолётным взглядом и неспеша спустилась. Мужчина с плетью в руке учтиво склонился, пряча взгляд и похотливую улыбку.       — Эта, — начала она медленно, проходя всё дальше вдоль ряда.       Наконец девушка остановилась напротив меня. До этого момента я смотрела вперёд, сотрясаясь от холода, так что её прямое плечо оказалось на уровне моего взгляда. В голове звучала лишь одна фраза: «Выбери меня, умоляю. Я не выдержу этого холода больше ни минуты», однако, что-то заставило меня перевести взгляд на неё, чего делать было нельзя.       Мои глаза встретились с её, и я сильнее сжала челюсти, чтобы не измениться в лице.       Передо мной стояла Всеслава.       Судорожный вздох вырвался из груди вместе с чувствами, и я окунулась во тьму.