Ньёрд

      Страх. Раньше я не знала, что это такое.       Боязно было тогда, когда к отцу приходили его родичи, — такие огромные и страшные, все со шрамами, — и требовали от него работы, доли, добычи, Боги знают, чего ещё. Но тогда он был рядом, мой отец: всегда сильный и готовый положить голову за наши с матерью жизни. Пугалась я того, что мы увидели с Всеславой на площади, но пока она тащила меня сквозь толпу, я знала, что Светозар придёт за мной, или я сама найду его. Всё моё естество чувствовало, что по-другому и быть не может, что он — моя тихая гавань и защита.       Я не знала страха в своей жизни, до этого самого момента.       Удушливый, сжимающий грудь паникой и беззвучными слезами, он парализовывал и не давал спокойно даже дышать.       Я осознала это только сейчас. Только в этот момент, когда сознание вернулось, и боясь открыть глаза, я лежала на сырых досках, связанная по рукам и ногам. Качка вызывала тошноту и головную боль. Она тупой пульсацией отдавалась в темени. Гомон и шум, окружавший меня, заставил зажмурить глаза ещё сильнее — до фиолетовых вспышек.       Я не верила. Боялась даже представить, что увижу, когда открою глаза. Воспоминания страшными картинами предстали перед взором: огонь и боль, разрубленные тела людей, которых я знала с младенчества; ужас и кровь, боль-боль-боль… и матушкино лицо, исказившееся судорогой. Её тяжёлый хрип, и кровавое пятно в груди от топора.       Я подтянула ноги ближе к себе, обхватывая их руками.       Моё сердце билось, и тело чувствовало боль и страдание, а её уже не было. Её белое тело в праздничном чистом наряде лежит среди крови и грязи, и солнце не взошло над моими землями. Наверное, белый снег снова лёг на поля, желая скрыть этот ужас, накрыть белым одеялом навеки уснувшие любимые тёмные глаза.       Что скажет отец? Что сделает?       Я представляю, как он мечется среди толпы с глазами полными страха и бешенства. Как он ищет среди усеянной телами площади то самое, что обнимал на заре. Как глаза его замирают, а сердце пропускает удар, когда он видит белую ткань, изрезанную, изуродованную, а под ней покинутое душой тело любви всей его жизни. Я вижу, как он падает на колени и подхватывает её на руки, — безжизненную и холодную, — и кричит. Так оглушительно, как ревел бы медведь, пронзённый вилами. А вокруг ложится хлопьями снег, погружая мир в могильную тишину.       Слёзы оставляют борозды на моих щеках, а я всё вижу её. Вот она смеётся над моими попытками научиться прясть, а вот она смотрит на меня через толпу, пока я сжимаю кушак Светозара.       Тело бьёт дрожь, а я никак не могу это остановить. Не могу оставить страх и боль от натянутой под верёвками кожи. Я нага. Волосы слиплись в чём-то смоляном, но я не могу пошевелиться. Оледеневшая моя душа заполонила всё тело.       Что от меня осталось? Кем я стала? Всё, что я когда-то любила осталось где-то далеко, — там, куда я не знаю дороги. Там, где я не знала страха. Там, где были он, матушка и отец.       Ледяной сквозняк потянул по деревянному полу, и я услышала крик.       — Нет! Нет! Не трожь меня! Я не дамся! Не дамся!       Послышалась звонкая пощёчина и звук глухого удара. Кого-то тащили по полу, подобно мешку. Металл шаркнул по доскам и звон цепи брякнул за закрывшейся с хлопком дверью. Послышались устрашающие мужские проклятия на незнакомом языке, а затем ритмичные удары о стену где-то в глубине помещения.       Я раскрыла глаза. Взгляд упёрся в окно. От непривычки глаза заболели и белые пятна пошли передо мной кругами. В окне было серое небо и брызги. Холодное чужое небо темнело грозовыми тучами, и я поняла, что плыву. Морская качка мутила внутренности, и подавшись вперёд вся пища внутри меня мерзкими ошмётками оказалась на досках. Рядом привиделось движение.       Девушка со спутавшимися смоляными волосами была нага так же, как я, и огромными серыми глазами смотрела на меня.       Я стёрла о плечо струйку у рта и на трясущихся руках приподнялась. Девушка переводила взгляд то на меня, то на широкую низенькую дубовую дверь. Я тупо смотрела на неё, ничего не соображая.       — Пятая. Она уже пятая, — позвякивая цепью на трясущихся запястьях, прошептала она.       За дубовой дверью слышались удары о стену, и я вдруг увидела, что мы с этой девушкой здесь не одни.       Половецкие девы сидели связанные по рукам и ногам в помещении, что, видимо, было корабельным трюмом. Несмотря на то, что многих из них я знала или видела мельком в толпе града, — никто не разговаривал и не общался. Гнетущая тишина прерывалась лишь всхлипами, звуком стучащих от холода зубов, позвякиванием цепей и ударами о стену за дубовой дверцей по правую сторону от лестницы наверх. Что же там происходит?       Я потёрла саднящие виски и тут же покривилась от боли. Верёвки до мяса протёрли кожу. Почему-то, я одна была не в цепях. Может потому, что мне приложили укладом, а остальных взяли в плен только силой.       — Я любила петь на дудке… — тихо проговорила одна из девушек. Все взгляды обратились на неё. — Играла с менестрелями на празднике. Это была честь. Кажется, посмертная.       Тут же ей в ответ раздался голос откуда-то из глубины:       — Может… может мы не умрём…       — И что с того? — пустым голосом ответила та. — Если не умрём, так нас забьют до смерти хозяева или осквернят так же, как это происходит сейчас. Заморят голодом, работой. Только время покажет, как с каждой из нас разделаются.       Спустя некоторое время заговорила другая:       — Я была в простой рабочей семье хлебопашцев. Мы возделывали землю и садили рожь. Что будет с моими малолетними детьми? Кто их пригреет?..       — На всё воля Богов, — глухо ответили ей. — Но житья нам на чужбине не будет. Говорят, там и Боги другие — злые, кровавые.       — Ой, девочки… — разрыдался девичий голос. — Да за что же это? Да как же это?..       Я сглотнула ком в горле. Нет у нас будущего. Всё в одно мгновение обуглилось, развеваясь пеплом по ветру. И кажется, выход только один.       Сверху на палубе послышался заливистый женский смех. Всё у меня внутри похолодело. Смех здесь казался чем-то страшным и зловещим. Не может на этом корабле быть радости. Она осталась там, в прошлой жизни.       Я обвела взглядом трюм: нас оказалось сорок. Мои предки верили, что это число двоякое. На девятый день после смерти душа человека покидает тело, а на сороковой — этот мир. Число перехода, после которого не знаешь — где твой путь, и где ты окажешься.       Наверху продолжал слышаться шум. Стук склянок и топот ног, а иногда и грозные басистые выкрики.       Эту речь я уже слышала, и оттого всё происходящее казалось мне безумием.       Варяги — такие же, как мой отец, — как могли они такое совершить? Неужели разногласия с князем стоили всех этих убиенных жизней? Смертей женщин и детей, безоружных, счастливых праздником весны. Они знали. Знали, что в граде будут гуляния. И всё же осквернили самое святое, самое важное, — саму жизнь. Её праздник и рождение. Посыпали пеплом и обуглившимися истерзанными телами городскую площадь. Неужто и для них нет ничего святого? Неужто они забыли о том, что в этом граде были и их родичи?       Ничего уже не вернуть. Снежная лавина спустилась с отрогов и завалила всё под толщу. Они обрушились на нас подобно этой лавине.       Вдруг за дубовой дверью прекратились удары. Она тут же с грохотом открылась, подгоняемая мощным ударом ноги. Грузный варяг заправлял свою нижнюю часть в штанины и с злорадной усмешкой оглядел нас, а то, что я увидела за ним, заставило меня задрожать ещё сильнее.       В маленькой каморке, на грязной холщовой подстилке, прислонившись к обитой деревом стене, бездыханно сидела девушка. На бледном теле алели и синели синяки, а бёдра были умазаны в крови, вся фигура её скривилась, волосы местами были выдраны.       К горлу подступила тошнота, и меня снова вырвало.       Варяг брезгливо посмотрел на меня, пока грудь моя содрогалась в рыданиях. Девушки жалобно запищали и стали поджимать под себя ноги, и скрестись по полу, отворачивая глаза от этого ужаса.       — Tispe… Vil du logge ut? * — прошипел насильник, сплёвывая на пол. Глаза его горели яростью, и он стал надвигаться.       Я была открыта и безоружна перед этой яростью, перед этим безумием его гигантской фигуры. Единственное, что я смогла сделать — это стиснуть до боли зубы и напрячь всё тело, на котором и так не было живого места.       Схватив меня рукой за волосы, он рывком стянул верёвки, — они упали в ноги, невыносимой болью пройдясь по содранной коже, — а затем с силой ударил по ягодице.       Я держала челюсть сомкнутой и лишь благодаря разгорячившейся крови стерпела подвешенное за волосы положение.       Руки отчаянно прикрывали всё самое сокровенное в женском теле, но более жалкой, уязвимой я себя больше никогда не чувствовала.       — Что, сильная, да? — облизываясь, шептал на на ухо. — А я, знаешь ли, люблю покладистых. Чтобы только тело, и ничего больше. Открой ротик.       Я, не отрывая взгляда, смотрела в его глаза. Грудь горела злобой, какой я раньше никогда не знала. То, что он сделал с той девушкой… «Она пятая», — проносятся в голове слова землячки.       Дыхание учащается, и я послушно открываю рот.       — Вот умница. Только не смотри так на меня, словно волк на овечку. Дела то обстоят совсем наоборот, ага?       Грязный мозолистый палец помещается в мой рот, и я начинаю чувствовать боль от натянутых волос. Глаза не отрываются от его — игривых и жадных до похоти.       Один.       Девушки затихли, боясь поднять на нас глаза.       Два.       На лестнице с палубы слышен шум приближающейся дюжины пар ног. Сердце бьётся прямо у горла, а я мысленно молюсь и думаю: «Терять мне больше нечего».       Три.       С звонким лязгом я смыкаю зубы на его пальце. Громкий хруст пронзает помещение, утопая в шуме людей на лестнице и мужском разъярённом крике. В следующую секунду варяг, дёрнув за волосы, отшвыривает меня, и я отлетаю в стену с окном, с грохотом ударяясь о неё спиной и затылком. Поднявшийся гомон вокруг словно опускается в бочку, и челюсть сводит судорогой.       Варяг истошно кричит, а когда с воинственным рёвом бросается на меня, какая-то девушка, пискнув, прыгает на него со спины, перебрасывая цепь на руках на его шею. Он выпускает булькающий звук и руками пытается дотянуться до нападавшей, но та плашмя повисла вдоль его спины, со злобой рыча и утягивая цепь на его шее всё сильнее.       Тут же к ним подбегают несколько дружинников и вырывают варяга из железного капкана полочанки. Та мешком падает ниц.       Меня мутит, и всё происходящее доходит словно сквозь туман.       — Что тут, чёрт возьми, происходит?       Голос мужчины разрезает трюм и звоном отдаётся в ушах. Я приоткрываю глаза.       Две дюжины захватчиков осматривают пространство. У всех бороды и мечи наперевес.       — Эта… эта… — варяг показывает на меня пальцем. Только сейчас я осознаю, что рука его кровоточит, а большого пальца по самую ладонь нет. — Эта тварь откусила мне палец!       На удивление нам, ватага разражается хохотом, пока в глазах изуродованного мной тирана горит бесовский огонь. Они переходят на свой язык и что-то грузно обсуждают. Нагие девушки по всему периметру трюма отчаянно вжимаются в стены.       — Ну, раз так, — начинает один из них, — надо проучить озверевших баб их же методами.       Говорящий приближается ко мне, и я отскакиваю в сторону, когда его лапа чуть ни смыкается на моей шее. Из горла вырывается дикое шипение, и только сейчас я чувствую металлический привкус во рту. Все губы, подбородок и шея залиты чужой кровью.       — Nok! — оглушительно проносится чей-то голос. Кулак одноглазого истязателя останавливается надо мной, замахнувшись.       С лестницы сходит русоволосый варяг с огромным шрамом от уголка губ до середины шеи. Он обводит всех холодным покровительственным взглядом, и разговоры сразу умолкают. Затем его внимание обращается на меня, зверски оскалившуюся.       Он изучающе смотрит, поддёргивая взгляд показным отчуждением, но оттенок волнения проскальзывает в сизых глазах.       Несколько дружинников подходят к другим девушкам, то бесцеремонно похлопав их по щекам, то издевательски щёлкая по носам.       — Что не так? — огрызается Одноглазый, нависающий надо мной. — Ты сам сказал, можете делать, что хотите.       — Делайте, что хотите, но эту — не трогайте, — рычит главный.       На лбу Одноглазого выступила пульсирующая жилка, и он то разжимал кулак, то снова сжимал, хрустя суставами.       Яростно сплюнув рядом со мной, он хотел уже развернуться, но молниеносно повернулся обратно и отвесил мне звонку пощёчину. Я упала в угол, не в силах больше держаться.       Эти мучения никогда не кончатся. То место, куда мы плывём, станет нам могилой. Могилой бесславной и никому ненужной, какими и сами мы станем.       Наблюдая за размытой удаляющейся фигурой Одноглазого, я медленно поднялась. Глаза мои упёрлись в того, кто позволял всё, что происходило. Мужчина заворожённо наблюдал за мной, пока все остальные дружинники смеялись и веселились. Тихо перекатилась цепь рядом, и я поняла, что должна сделать.       Забитые в угол взгляды полочанок обратились ко мне, и тогда я сказала тихо — так, чтобы только они услышали:       — Это не жизнь. Уж лучше смерть, чем это.       Из последних сил я подняла сидевшую рядом девушку за руки и встретившись с ней взглядом, кивнула. Глаза той налились слезами, и она, сжав плотно губы, кивнула в ответ. Вдвоём мы подняли тяжёлую цепь и со всей силы вдарили в окно трюма.       Ледяной ветер засвистел с сумасшедшей силой и ворвался в помещение диким вихрем, перекрывая ругательства и возмущения за нашими спинами, а стёкла разлетелись в стороны.       На море начался шторм, и стоило лишь наклониться вперёд, отвесно падая вниз, чтобы стать частью его стихии. Уйти от этой боли. Покончить с отчаянием.       Перед глазами предстала мама в пенных брызгах. Ветер хлестал по всё ещё горящим щекам. «Прими меня, волна», — пронеслось в голове, прежде, чем я, зажмурившись, перекинулась через оконную раму.       Я падала, но почему-то снова оказалась на полу. Меня усадили в угол, и я измученно раскрыла глаза.       Главный среди варяг всматривался в моё обескровленное лицо. На нём всё ещё были капли морских брызг.       Сил биться не осталось.       — Чёрт их, этих русов, знает. Надо было дать ей выкинуться! На голову меньше проблем бы было! — звучит чей-то бас.       — А почему, собственно, её не трогать? — раздался вдруг игривый женский голос.       Я не верила своим глазам, лёжа на боку без сил, — среди варяг была девушка.       Злата. Дочь кузнеца.       Платье съехало, оголив её плечо. Волосы слегка подрастрепались, а на щеках горел возбуждённый румянец. Она без стеснения рассматривала нас. Словно… Словно уже не была нашей землячкой. Словно ей было всё равно на наши мучения.       Я отчаянно замотала головой, что не укрылось от пытливого напряжённого взора главного варяга. Не могу в это поверить. Не могу! Она сделала выбор, о котором ни одна из нас даже не помышляла.       Такого не должно быть. Это становилось каким-то кошмаром, из которого нет выхода, нет спасения.       Непонимание и отчаяние накрыло меня с головой вместе с болью и накатившими слезами.       — Злата… Ты ли это? — прохрипела девушка рядом со мной. Голос её дрожал.       Эта девушка выглядела настолько замученной и исхудавшей, что даже по сравнению с нами выглядело до дрожи ужасающе. Растрепавшиеся волосы цвета наливной ржи в некогда тугой косе, острые с затемнениями синяков и серостью черты лица, загрубевшие маленькие руки со слегка потрескавшейся кожей — всё говорило в ней о тягостном ярме голодающего простолюдья и той жизни, что она подобно нам утратила. Обагренные запёкшейся кровью бёдра были усеяны растяжками. В это лето северный народ отчаянно голодал, и люди худели и хирели на протяжении месяцев. Её судьба не была лёгкой на родине, и другая на её месте могла бы надеяться на иную, более благосклонную после разлуки с родной землёй. Но разве может хоть какая-то жизнь показаться плохой после всего, что обрушилось сейчас?       Злата вдруг боязливо бросила на ту взгляд. Она боялась, да. Боялась такой участи, что настигла нас.       — Знал бы твой отец, что ты сделала… — не договорила девушка и потеряла сознание.       Предательница вздрогнула, и тень пробежала по её лицу. Губы её задрожали. Это длилось всего мгновение, потом же она снова изобразила развратность всем своим видом, и требовательнее спросила, недовольно поглядывая на меня:       — Что с ней не так-то? Больна она что ли чем-то?       Орава гоготнула, разглядывая меня.       Грязно. Как же грязно. Противно…       Я поджала к себе колени и уткнулась в них носом. Забыться. Как же хочется забыться. Всё тело было одной большой раной.       — Просто забудьте о ней. С остальными делайте, что угодно, — отчеканил главный.       Варяг бросил на меня взгляд, а затем, помешкав, быстро поднялся по лестнице наверх.       Как только все вышли, остался лишь Одноглазый. Он присел передо мной и достал резной кинжал. Холодное лезвие медленно загуляло по моему лицу, но я не шелохнулась. Есть ли уже разница?       — Теперь, — опалил он меня дыханием, — из-за твоей выходки ей будет плохо. Я же видел: это ты хотела подговорить всех сброситься. Вот и смотри.       Всё остальное происходило словно в кошмаре.       Он заломил её закованные руки кверху и раздвинул ноги. Кожаный ремень полетел в сторону, и вставив свой кулак девушке в рот, он впихнул свой орган в неё.       Словно от удара молнией она вся затряслась и попыталась отползти, но выпутаться было невозможно. Кровь потекла под ней по доскам, а от варяга был слышен смех.       Девушки стали жалобно взывать к нему. Они рвали на себе волосы и качались, истошно крича.       Глухие удары отдавались болью в моей голове, а слёзы текли по щекам, хотя я и не осознавала этого. И тогда я запела. Ай, волна, ай… Думала, что подвал — темно, Думала, не найду окно. Ай, мне сказали, что уже давно, Что глаза давно, света не знали. Айя, незрячая. Аай, волна, ай… Думала, что земля дрожит, Может, её туман страшит? Ай, мне открыли, что по морю мы Три чужих страны переплыли. Айя, солёному, айя… Ай, волна, ай…       Девушка пустыми стеклянными глазами смотрела на меня, пока её тело ритмично подёргивалось. Всё вокруг замерло: я смотрела в её глаза и пела.