Сноходец

— Я всё уладила, — сказала Соня за ужином и подвинула к Мише глиняное расписное блюдо с острыми куриными крылышками. Всё было перчёным, приправленым, таким, что запах и вкус мяса не чувствовался — только острый перец и ещё что-то вроде сладковатой паприки. Миша поморщился и вынул изо рта маленькую тонкую косточку. Куриный хрящик. Почему-то в голову холодно вползла мысль о тонких детских косточках. — Что именно? — У нас встреча завтра вечером, — она сделала загадочное лицо и ухмыльнулась, очень довольная собой. — Я писала два месяца сюда, ты думаешь, впустую? Нет уж, дудки. Он пожал плечами. — Ты бы сказала, в чём дело, я бы тоже порадовался. Наверное. — Вряд ли, — кажется, она не замечала, что курица перчёна так, что её буквально больно держать во рту?! — У тебя атрофировалось чувство радости за меня ещё очень давно. — С каких это пор? — буркнул Миша. Это было обидно. Чёрт, и к столу совсем не подали никаких напитков! Воды стакан — и то было бы хорошо. Миша с досадой осмотрелся. — Водой острое запивать бесполезно, — объявила Соня, словно мысли читать умела. Миша нахмурился. Да что за… — Перец заливают молоком, так что закажи хотя бы кофе. Если уж тебе так жжёт. — А тебе, хочешь сказать, нет? Она хмыкнула, но промолчала, и Миша с ненавистью ковырнул сладкий картофель у себя в тарелке. Он не понимал, почему его обычно спокойная весёлая жена ведёт себя как вылитая самодовольная стерва, отмалчивается или язвит. Он мрачно поднял на Соню глаза. В лёгком цветастом платье на бретельках она сидела у окна, кутаясь в шерстяную рубашку, и крутила в пальцах цепочку с пером. Словно только что заметив это, Миша нахмурился и кивнул: — Что это у тебя? — А? — Соня рассеянно вскинула брови. — Говорю, что это такое? Она пожала плечами и убрала под рубашку перо. — Да так, — бросила она. — Подарок. — Правда? Чей? — Мише было трудно в этом признаться, но его охватило раздражение. Кто-то дарит его жене дурацкие дешёвые цацки. Какая разница, казалось бы, но… От кого это? — Он у меня уже давно, — будто оправдываясь, сказала Соня и положила ногу на ногу. Миша прищурился. Если решила объясниться, возможно, чувствует себя виноватой? Он протянул: — Никогда его прежде у тебя не видел. Можно посмотреть? — Нет. — Она прямо взглянула на него. В глазах у неё появился опасный блеск. Он предсказывал в доме сильные шторма. С него начинались все большие ссоры у Володарских. Кажется, Миша нажал ей на больную мозоль, сам того не зная. Или ступил на территорию, куда ему ходу не было. — Странно. — Только и сказал он. Она сняла зубами с вилки курицу, прожевала и проглотила, даже не поперхнувшись. У Миши горели рот и мозг. Черепная коробка пылала. Он мог бы сейчас осушить целую речку, вот только ни одной достойной в этой пыльной местности не водилось. Вдруг он услышал, что Соня хмыкнула себе в тарелку, задумчиво подперев висок рукой. — А что такого смешного? — Я его ношу уже одиннадцатый год, — и она неприятно улыбнулась, подняв на мужа глаза. Он никогда не видел, чтобы она так улыбалась. — Хотя, что я от тебя жду? Ты не видишь ничего дальше своего компьютера. Из офиса, кстати, не звонили целых два часа. Это победа, Миш. Тебе надо срочно с ними связаться, мало ли, что. Миша с ненавистью ковырнул сладкий картофель у себя в тарелке. — При чём здесь снова работа? Она перевернула вилку вверх зубцами и постучала ею по столешнице. — При всём. Возможно, задумайся ты об этом раньше, прозрел бы насчёт… многих вещей. — Например, каких? Она вздохнула и обвела взглядом потолок. — Да всяких. Или хочешь сказать, в последнее время всё было хорошо? — Я думал… — Миша растерялся. Он правда считал, что в его семейной жизни всё о’кей. Соня покачала головой и промолчала. Они ужинали в местном баре, где кроме выпивки 2,17 доллара за Туборг, ну куда это годится! предлагали ланчи и ужины. Вообще, местечко было симпатичное даже по мнению очень недовольного Миши. Оленьи и бычьи рога украшали стены. Между ними были развешены картины с вестерн-тематикой в простых широких деревянных рамах. На крючке висела чья-то шляпа. Глупо полагать, что её повесили ради смеха, так что это, скорее всего, тоже часть интерьера. Большие кожаные кресла и уютные диваны обступали столы. Кроме меню, Мишу здесь устраивало всё — даже вид из окон на парковку и ночную равнину. Даже публика, хотя она была очень разная: мужчины разной степени трезвости в баре, пожилая пара за соседним столом — эти тоже ужинали и были не слишком довольны едой. Хотя, кто знает, может это их постоянное выражение лиц. Наконец, к Соне с Мишей подошла официантка и предложил аперитив — можно было выбрать безалкогольный или алкогольный напиток. Соня предпочла апельсиновый сок, Мишин выбор пал на вермут. Скривившись, его жена едва слышно шепнула, шевельнув пухлыми губами, сухими от жары, не спавшей даже вечером: — Не пей, пожалуйста. Но Мише было надо, правда надо: дома он даже не пригубил бы, а здесь был не дома, и согласно этой железной логике имел право. Подумаешь, вермут! Он трясся пятнадцать часов и слушал Сонино молчание, пусть это будет платой за всё дерьмо, которое с ним случилось здесь. И дома тоже. Дома… Он поморщился и не стал вспоминать. В стакане для виски ему принесли креплёное вино. До ноздрей донёсся горький запах полыни. Вдобавок с этим с подноса сняли лимонный сок. Миша сделал маленький глоток и удовлетворённо кивнул: один к двум разбавлен тоником, верная пропорция. Хороший вермут. Горло и рот обожгло, но уже приятно, не огнём, а теплом, спустившимся по глотке ниже в желудок. Он откашлялся, отставил стакан в сторону и хлопнул в ладоши, потерев их: — Ну… так ты сказала, с кем-то договорилась. Интересно, по поводу чего? — и отпил ещё. — По поводу встречи, — прохладно сказала Соня и процедила через плотно сомкнутые челюсти свой сок. Она чувствовала себя синим китом, у которого вместо зубов — настоящая щётка, китовый ус, и он цедит, цедит сквозь него криль и планктон, этакая туша, парящая в бесконечных глубинах океана. — Господи, неужели нельзя сразу всё выложить? Обязательно клещами тянуть? — протянул Миша и отпил глоток. С каждым таким глотком он становился всё увереннее в себе. Полёт и жара его вымотали, он пьянел быстрее обычного. — Его зовут Аарон Крапчатое Крыло, — сказала Соня и отставила стакан, стукнув им по столешнице. — Тебе это о чём-нибудь говорит? Мужчина, вот о чём говорит. И имя у него странное. Господи, неужели индеец? Миша поморщился и залпом допил весь вермут, иначе рассмеялся бы. — Крапчатое Крыло, — невозмутимо повторил он и ухмыльнулся. Рот раздвинулся в широкой улыбке. — Не-а. — Что я и твержу. Она взялась за вилку. Муж напротив в своей любимой как она ненавидела её! клетчатой рубашке взял из маленькой глиняной миски, расписанной оранжевым и синим, горсть солёного арахиса. Когда мимо прошла официантка, с акцентом попросил повторить аперитив. За окном тем временем пошёл дождь, как и предсказывал утром таксист. Хотя нет, не просто жалкий накрапывающий дождь: целый ливень! Миша развалился на стуле с вермутом и, посмеиваясь, смотрел на жену, бледную как никогда. — А мне тут тоже дадут какое-нибудь дурацкое имя? — Не смешно. — Ты что, очень смешно! Обрядимся в перья, покурим трубки мира, что там ещё ты хотела… — Да что ты обо мне знаешь, — сказала вдруг она со странной досадой. Он только хмыкнул: — Всё. Она вскинула брови: — Вот как? — Именно, — кивнул он и скучающе поболтал остатки вермута в стакане, даже не глядя на Соню. — У тебя тридцать седьмой размер ноги, ты любишь горячий кофе и терпеть не можешь, когда на столе накрошено, а ещё бываешь форменной психичкой. Усмехнувшись, он отпил свой алкоголь. Соня кивнула: — Продолжай. Глаза были холодными и зелёными, как кислый дачный крыжовник, но его понесло. Вермут, перелёт, десять лет брака и, кажется, катастрофа на работе с опозданием в пятнадцать часов доконали его, и он правда продолжил, чувствуя странную слабость в пальцах рук: — Ты коллекционируешь свечи и никогда их не жжёшь. Меня это, честно говоря, бесит. Год назад отощала, как дворовая кошка, но к врачу не идёшь, что ты, это выше тебя, Софья Владимировна. Ну или ты просто боишься, что он тебе скажет что-нибудь неприятное. Ты не пьёшь алкоголь. В том месяце ты потратила на новую посуду восемь тысяч, ума не приложу, нахрена — готовишь ты так себе. У тебя на лобке родинка, и ты царапаешься, когда кончаешь: один Бог знает, зачем. Это вообще-то неприятно. — Я в такие моменты о тебе не особенно думаю, — холодно сказала она. — Ты ни в какие моменты обо мне не думаешь. В голосе засквозила обида. Он вообще-то редко пил и напивался, Соня могла по пальцам одной руки посчитать, сколько было раз, когда от него могло пахнуть алкоголем — притом он был стеклянно трезв. А вот сейчас пьянел. Этот взгляд — ухмыляющийся и задорный, когда трын-трава всё вокруг и гори оно синим пламенем, хотя наутро впору молить о пощаде — Соне был незнаком. — Мне иногда кажется, что ты меня больше не любишь. Я говорю: на работе аврал, но ты — нет! Не слушаешь. Ты никогда меня не слушаешь. Не идёшь мне навстречу. Помнишь все совещания? Как ты их называла? — Бездарная трата времени, — Соня сложила на груди руки. — Вот-вот. А я когда-нибудь так относился к твоей… — он поморщился. — …работе? — Всегда, — пожала она плечами. — Да-да. Что, не ты один такой непонятый? У меня к тебе тоже есть претензии. Хотя это всё такая мелочь. Чхать я хотела на эту работу с высокой колокольни, Миш; не это меня сейчас волнует, и не твои офисные перипетии. У меня и без того проблем хватает, ты ещё… Она чуть не брякнула: свалился мне на голову, но у Мишки был и без того жалкий вид, так что она вовремя прикусила язык. — Что? — переспросил он мрачно. — Ты ещё — что? Договаривай. Какие у тебя могут быть проблемы, м? Вот я приеду с незаплари… Короткий вздох. Он же не мог перебрать так быстро, с двух стаканов вермута? — С незапланированного отпуска. Тогда да. Ты меня дома вообще недели две не увидишь. — Как будто что-то изменится, — заметила она и снова с тихим стуком перебрала ногтями по столешнице. — Значит, мои проблемы тебя не касаются? — он спросил с вызовом и откинулся на стуле. — Ладно. Тогда валяй, расскажи о своих. М? Что у тебя стряслось такого, что ты как в задницу ужаленная полетела аж в Штаты? — Призраки прошлого, — туманно ответила Соня и отвела глаза. Муж хохотнул и стукнул пустым стаканом по столу. Соня даже не вздрогнула, а вот пожилая пара на них обернулась. — Призраки прошлого?! Ты так прикалываешься? Сонь, какие призраки, если у тебя до меня нет никакого прошлого. Ну то есть… Он запнулся. Думал, бежит к любовнику? Думал, на всех парах хочет выдернуть себя за косичку, как барон Мюнгхаузен, из брачного болота? Держи карман шире, жена просто поехала умом. Призраки прошлого. Да что там было-то, в этом прошлом? Он её знал как облупленную и снисходительно сказал: — Давай, расскажи мне всё, ну же. Муж и жена — одна Сатана. И в горе, и в ра… — Прекрати, не заканчивай, — скривилась Соня, — в нашем случае всё слишком однобоко, и мы пребываем только в твоём горе, печали и унынии. Она взяла салфетку в руки, принялась перебирать её. Хотелось смять и разорвать на тонкие полупрозрачные лоскуты, а затем резко встать, шаркнув ножками стула по дощатому полу, и выйти вон отсюда, навстречу завтрашнему дню и той встрече, которую она ждала так долго. Но за окном лил дождь. Он стучал и бился в окна, пытался ворваться внутрь. Дождевые потоки стекали по стёклам. Снаружи было так погано, что она бы не стала выходить туда ни по одной из причин. В конце концов, кто здесь им помешает? В родном городе, в нормальной жизни, оставшейся позади, у них не было времени и желания обмолвиться даже словом по поводу всего творящегося дерьма, и там Миша не хотел слушать. А вот здесь сам просил об этом. Так что кто её остановит? Старички, решившие насладиться ужином? Официантка? Бармен, небрежно протирающий пыльной тряпкой стаканы? Кто? Соня опустила глаза и небрежно сказала: — Я могу всё рассказать, но для этого тебе надо будет вспомнить, что случилось одиннадцать лет назад. Она замолчала. За столом воцарилась пауза. В воздухе продолжала играть тихая лёгкая кантри-музыка, до них доносилось металлическое звяканье вилок и ножей о тарелки. Миша несколько раз непонимающе моргнул. — Один… — начал он и запнулся. — Сонь, ты сдурела? Давай ещё Меловой период вспомним. — Если надо будет. Она смяла салфетку в кулаке. Смелости пришлось набраться, потому что снова воскрешать всё это в памяти было не по себе. И потому что небо рыдало навзрыд, и было страшно до мурашек, и не хотелось снова погружаться во всё, что произошло, хотя она знала: это неизбежно. Соня так и не смогла признаться себе, чего боялась больше: правды? Или того, что она принимала много лет за правду? — Если ты помнишь, я с прошлого марта очень плохо спала, — медленно начала она. Миша недоумевающе вскинул брови. — И? Она закатила глаза. — Что — и? — Соня раздражённо взяла из стеклянного стакана хлебную палочку и сломала её пополам, избегая смотреть на мужа. — Я плохо спала, потому мне прописали нитразепам. Потом я перешла на золпидем. Мидазолам был похуже всего этого… к тому же, к таблеткам быстро привыкаешь и они теряют свою эффективность. А спать без них я не могла — опасно. — В каком смысле — опасно? — не понял Миша и подался грудью вперёд, на стол. — Ты лунатничала или что? — Скорее, ходила во сне, — уклончиво ответила Соня и на миг замолчала, чтобы продолжить. Тихим, переменившимся, почти чужим голосом. — Но только в те места, где живым быть не положено.