Не помню точно, когда всё это снова началось. Но помню, что почти все эти годы в кошмарах я никогда не была одна. Представь, каково это — день за днём жить в страхе перед тем, что тебя ожидает, едва сомкнёшь глаза? Там новый непонятный мир, устроенный по своим правилам. И поверь. Всё, что ты о нём слышал и предполагал, всё, что тебе о нём говорили, было только тысячной процента от правды.
Я проснулась с тяжёлым, кислым привкусом на языке, в своей старой комнате, в квартире родителей, на низенькой кровати, некогда переделанной мной же в оную из старенького поднадоевшего дивана, обшитого тканью в цветочек. У нас в доме было не туго с деньгами, но их хватало только на нужные вещи. Сам знаешь, в такое время обычно не до кроватей.
Стояла глубокая тихая ночь. Такая, что мрак поглотил и стены, и пол, и потолок, и превратил всю комнату в сплошной чёрный кокон, а меня в нём — в куколку. В неродившуюся бабочку в ловушке паука.
Сколько я ни смотрела широко раскрытыми глазами по сторонам, столько не могла привыкнуть к темноте. Но даже не видя страшных вещей, я знала, что они здесь были — те, что пугали меня всё детство: мрачные углы комнаты с возвышающимися книжными шкафами по обе стороны огромного сталинского окна. Длинное зеркало у входа на стене, в отражении которого виден коридор и оборванный кусок входной двери. Похожее на портал в другой мир чёрное окно, в которое смотрели тучи, не освещаемые бледной луной.
Повсюду был мрак, и только в одном месте на стене кое-как различались светлые кляксы. Я упорно игнорировала их, старалась не смотреть, отворачивалась — но всё равно глаза туда и косились, потому что все мы рано или поздно, но смотрим туда, где страшно.
И в конечном счёте, боясь даже пошевелиться в густом вакууме душной спальни, я повозилась под одеялом и посмотрела прямо туда — на высоко подвешенную коричневую полку. Туда родители помещали всё красивое, но никому не нужное. На ней стояли небольшие серебряные часики, подарок родственницы из Томска; деревянная статуэтка слона, поднявшего хобот вверх — его кто-то привёз из Таиланда; и, конечно, там же в ряд сидели куклы. Номинально — мои, потому что я в семье была младшей и мне они перешли «по наследству»,
хотя мне вот ни к чёрту такое наследство не сдалось. А по факту это были куклы матери и старшей сестры.
С игрушками в доме было всё в порядке, с детства я в них не знала нужды. Любила играться с лошадками, плюшевыми зверьми, пластиковой и ну-прям-как-настоящей-едой. Но вот кукол по неясным причинам не то что терпеть не могла… Дико боялась с самого детства! Только когда выросла, узнала, как это называется по-научному — педиофобия. Читала, что прежде люди боялись кукол, потому что те были совершенно как живые люди, как настоящие дети. Они говорили, могли двигаться с помощью механики. Говорящие куклы есть и сейчас, да что там — теперь можно купить себе не просто игрушку, «мамкающую» каждый раз, как её опрокидывают навзничь, а такую, чтоб отвечала почти осмысленно.
Я могла бы написать целую диссертацию о том, почему куклы такие жуткие, и тогда тоже не могла смотреть в их мёртвые лица, пугающе застывшие в темноте, которая, словно нарочно, рассеивалась вокруг них. Стеклянные глаза холодно сверлили стену у меня над головой и казались удивительно живыми. И я подумала: а ну как сейчас они повернут нарисованные зрачки прямо на меня? Что будет дальше? Я инстинктивно поджала ноги ближе к груди и огляделась, стараясь делать это
быстро — и не выпускать из поля зрения трёх кукол в нарядных платьицах, сидящих на полке. Почему-то тогда мне почудилось, что отворачиваться от них нельзя, ведь это кошмар — мой кошмар — и всё здесь работает не так, как принято в обычной жизни.
Я мельком посмотрела в окно, удивившись тому, как быстро сменился вид за стеклом. Там, в его мутных разводах, за двойными деревянными рамами застыло густое и вязкое, словно желе, красное небо, в мареве которого болезненным нарывом светилась тускло-багровая большая луна, полная, похожая на глаз с воспалёнными нервами, вынутый из глазницы. Из коридора послышался
шорох. Я быстро повернулась туда и с беспокойством увидела блуждающий по потолку и полу красный свет, бросающий на стены неверные тени. Они были похожи на призрачные подводные блики от солнца, как если бы оно осветило сквозь призму воды дно.
Как глубоко я погрузилась в кошмар?
Прошла гнетущая минута. Затем другая. Мне показалось, что время замедлилось, и даже красные тени перестали шевелиться. Только моё сердце издевательски громко трепетало в вязкой тишине, оповещая всё, что было здесь кроме меня: рядом с вами — живой человек. Это было предчувствие затаившейся беды. Уверена, я хорошо знаю, каково бывает оленям, на которых охотится стая волков. Они наверняка точно так же шкурой ощущают безжалостные, голодные взгляды на себе прежде, чем их нагонят и разорвут на части. Несколько мгновений неминуемого ужаса — а потом смирение с самым страшным, что только возможно увидеть.
Я повернулась к полке и застыла, чувствуя, как страх липкой жижей пробирается по позвоночнику и прокатывается по всему телу волнами, становясь всё сильнее. Я глазам своим не верила!
Кукольные фарфоровые и целлулоидные лица теперь были повёрнуты прямо к моей кровати. Они пристально смотрели на меня, не меняя выражений на неживых лицах. Никто и ничто не могло меня спрятать от этих взглядов, и здесь, под одеялом, я была в самом центре комнаты — заметная со всех сторон.
Голубые неподвижные глаза недобро смотрели прямо мне в лицо. Конечности охватили холод и оцепенение, и я насилу, почти превознемогая себя, сжала в кулаках одеяло, комкая его.
Внезапно кто-то тихо заворочался в стенном шкафу, отчего я испуганно перевела на него взгляд. Кто мог туда забраться, я не пыталась вообразить — всё бесполезно, если ты здесь, в своём сне, и хорошо знаешь это. В зеркальной темной поверхности отразилось, как дверца медленно и абсолютно бесшумно открылась, и оттуда, помедлив секунды две, что-то мягко выпало на линолеум. Небольшой предмет… тёмный бугорок размером с двухлетнего ребёнка, даже меньше.
Я невольно всмотрелась в
это пристальнее. Мне вдруг почудилось, лишь на какую-то долю секунды… что это нечто внезапно
пошевелилось, и тут же что-то сбоку, на периферии зрения, мелькнуло широкой тёмной полосой. Я резко перевела взгляд на полку и оцепенела, покрывшись мурашками.
Помню как сейчас липкий ужас, от которого меня охватила паника:
— Проклятье…
Волосы на затылке зашевелились, когда я увидела, что на полке кукол осталось только две.
Но куда делась третья? Где она?
Я быстро обвела комнату взглядом. Тьма была густой и непроглядной, но всё же разглядеть куклу на комоде мне удалось. Она сидела там, сложив капризным бантиком розовые губки, и пугающе безразлично глядела на меня, склонив шарнирную голову набок. Ручки, прежде опущенные вдоль мягкого туловища, теперь были ровными белыми фарфоровыми линиями протянуты ко мне.
Я была здесь одна — в своей комнате и в своём кошмаре — и знала, что не могу позвать на помощь, потому что меня никто не услышит. Тьма вокруг казалась живой и опасной. Она тоже была ещё одним участником этого сна, и наблюдала за мной, делая своей пленницей и заставляя задумываться: что ещё жуткого ждёт там, в трёх шагах от тебя, за поворотом комнаты? Вдруг скрип старой половицы, застланной потёртым временем линолеумом, заставил меня резко взглянуть вниз, и я невольно вжалась спиной в стену и приподнялась на кровати, стараясь отодвинуться всё дальше от края.
Тот таинственный предмет, выпавший из шкафа, стал внезапно различим в темноте и оказался хорошо знакомым мне треклятым пупсом. Игрушечным лысым младенцем, старой игрушкой моей мамы, которая так давно, двадцатидвухлетней наивной дурочкой, купила этакую образину своему первенцу… то есть, по счастью, не мне.
Когда-то он стоил очень дорого, и мама рассказывала, что принесла его домой в красивой картонной коробке, перевязанной голубой ленточкой. В то время, пускай Советы шли к своему распаду, люди всё ещё жили,
доставая редкие, заграничные, дорогие вещи, вот и она
достала его. В коробке к пупсу шли соска, бутылочка и чепчик — совсем как для настоящего малыша, а также пинетки и два комплекта одежды: «на выход» и для сна. Со временем бесценные сокровища кукольного прошлого были утеряны и розданы маленькой хозяйкой по подружкам — а пупс остался. Одетый в мой старый вязаный детский комбинезончик, он прямо сейчас
был передо мной: вытянулся на полу из чёрной кляксы — в человечка, положившего резиновые ручки на линолеум. Со стороны он казался солдатом, доблестно ползущим под колючей проволокой.
В самом уголке левого глаза снова что-то снова мелькнуло, и я быстро посмотрела туда.
Он всегда велел мне смотреть туда, где страшно, и это было правильно. Иногда это может спасти тебе жизнь, особенно если спишь и не можешь проснуться.
Это была снова полка с куклами. Две из них по-прежнему смирно сидели на полке, но третья… третья была уже на краю комода, зазывно протягивая ко мне ладошки.
Ненавижу кукол!
Едва слышно, что-то стукнуло справа, и я обернулась на этот звук. В тишине только тикали серебряные часики, будто злобно посмеиваясь надо мной. Держать их всех в поле зрения — вот что было сложнее всего. И я поняла, что они хотят именно этого: моего внимания. Взгляда в упор только на них. И стоило мне отвернуться от пупса, как он ломано дёрнул ручкой, подтягиваясь на ней вперёд, ближе к моей кровати, и замер на мягком животе, набитом ватой, притворяясь неживым.
— Тварь! Я тебя заметила! — громко сказала я, и голос пружинисто отпрянул от стен и заглох в стылом неживом воздухе. — Видела, как ты шевелишься!
Теперь я была уверена в том, что стоит мне отвернуться, как он опять…
Вдруг что-то заставило меня быстро посмотреть на вторую куклу: шестое чувство ли или что-то другое — в такие моменты очень многое зависит от твоей внимательности и везения. Мне подарили её ещё очень давно, на один из первых дней рождений в моей жизни. Она была одета в клетчатое бордовое платье-шотландку и шляпку, украсившую волнистые локоны цветами. Такие ещё кладут на могилы, искусственные и вечно юные бутоны. Я присмотрелась к её лицу внимательнее. Только ли кажется, или ухмылка впрямь стала неприятной?
И как она оказалась на постели? На моей постели? На самом её краю? Это был главный вопрос. Она не поменяла позы и спокойно смотрела на меня, уже ступив на мою территорию, и я поняла, что скоро, если позволю этому продолжиться, случится нечто страшное.
Но что?
Что может произойти, когда она до меня доберётся?
Это главный вопрос любого кошмара, любого потустороннего физического воплощения твоих ужасов. Ты не знаешь, что с тобой могут сделать, но именно это незнание внушает страх ещё больший.
Страх — вот всё, что им нужно. Это как пропускной контрольный билет в мир кошмарных грёз, таких же настоящих, как эта комната, где мы сидим сейчас, и имеющих последствия.
Я беспокойно посмотрела на куклу-младенца. Лица его, опущенного к полу, было не видно, но он не успел замереть, так что я заметила, как он быстро сучит ручками-ножками, барахтаясь мягким телом, прежде, чем притворился простой куклой. Он был уже у самого края моей постели, возле длинного одеяла, спускающегося тяжёлыми складками до пола. Тогда я, пристально глядя уже на фарфоровую куклу, быстро вылезла из-под него, сбросила с себя как крысу, и с отвращением сжалась плечи. Что мне оставалось? Я старалась держать в поле зрения сразу обеих кукол. Вот только это было невозможно, одна то и дело ускользала, стоило внимательнее смотреть на другую… в итоге, отвлекшись на куклу в платье, подкравшуюся ко мне ближе сантиметров на десять, я упустила из виду пупса.
Где он может быть? Забрался под кровать? Это было худшим из всех вариантов. Я обняла колени и сглотнула вязкую слюну, выжидая, что будет дальше. А потом, заметив движение справа, закричала.
Крик мой жалко погас в комнате, он был преисполнен ужаса, потому что младенец приоткрыл белёсые глаза покойника и, дружелюбно улыбаясь, посмотрел мне в лицо, наползая брюхом на кровать.
Сердце от страха больно стиснуло, губами я схватила стеклянного воздуха, и он больно вспорол мне горло. Там, на собственной кровати, я смотрела на этих кукол, проклятие всего моего детства, а в висках пульсировала жалкая мысль: я так и знала, однажды они до меня доберутся. Я помнила, как часами не могла заснуть, наблюдая за ними и подмечая любое подозрительное движение, любой звук в ночной тишине. Я помнила, как дрожь охватывала всякий раз, стоило всмотреться в их лживые лица. Как, едва сдерживая холодный страх и омерзение, я брала их в руки и быстро складывала в большом шкафу — одну на другую — и подолгу наблюдала, слыша, как они шуршат и возятся там, вдали от моих глаз.
Я знала, почему их стоило бояться. Знала всегда.
Вдруг что-то заворочалось на полу, под складками одеяла. Зашуршало и замерло. Что-то в комнате изменилось, но в этот раз я поняла — не для меня одной. Очень медленно резиновый младенец медленно повернул голову к источнику звука, неожиданно яркому в сложившейся, как мозаика, тишине. А затем из-под кровати резко вскинулась чёрная мускулистая рука.
Пятерня в мгновение ока сгребла одеяло и уволокла его прямо под кровать — вместе с пупсом, запутавшимся в складках; оно же опрокинуло вторую куклу на спину, так что она осталась лежать вверх лицом на простыне. Из-под кровати послышались странные звуки, напоминавшие немую возню. Пару раз она даже подпрыгнула подо мной.
В комнате стало оглушительно тихо. Время замерло. Замерли и часы на полке, погружая комнату в душный, сонный морок, а потом из-под кровати вылез, отряхиваясь,
он: большой, чёрный, с алыми треугольниками восьми пылающих глаз в дымчатой тьме лица под капюшоном.
— Ну и ну… — выдохнула я, утерев потный лоб. — Как же ты меня напугал. Говорила, никогда не прячься под…
Внезапно что-то маленькое и юркое метнулось ко мне, и я вспомнила: та кукла!
Меня спасло лишь то, что я успела взглянуть… взглянуть на неё, прямо в страшно исказившееся, чёрное лицо, на котором застыла жуткая гримаса, полная злобы. Кукла остановилась сантиметрах в двух от меня, задрав голову вверх и глядя мне в лицо с кровожадным блеском в голубых глазах. Дрожа от испуга и не смея даже моргнуть, я едва выдохнула:
— …под кроватью.
Он тихонько хмыкнул и подошёл: я увидела по длинной, густой тени, лёгшей на куклу. Наверняка, сделал это своей обычной вальяжной походкой.
А затем, здорово размахнувшись, он хорошенько пнул куклу ногой, обутой в чёрный высокий ботинок — да так, что та со скоростью футбольного мяча комично улетела во тьму коридора.
Я посмотрела своему спасителю в лицо и спросила:
— А пораньше нельзя было?..
Он развёл руками. Мол, извини, подруга, пришёл и пришёл, скажи хоть за это спасибо.
— Спасибо, — буркнула я. — Пора уже выбираться отсюда, верно?
Он кивнул — верно, значит — и всё так же молча взял меня на руки, прижав к груди. Там, где рваная ткань его накидки расходилась, тёмно-серая кожа была обжигающе холодной.
— Они больше меня не тронут? — я кивнула на кукол.
Он молча покачал головой, и на лице его расползлась ещё более неприятная, чем обычно, улыбка. Перешагнув через край одеяла, торчащий из-под кровати, он направился в коридор, не собираясь оборачиваться. Но я смотрела ему за плечо и съёжилась от страха, когда оставшиеся на полке куклы одновременно повернули головы и посмотрели нам вслед.
— Знаешь, мне всегда казалось, что комната как-то побольше, чем сейчас, — заметила я и вздрогнула, когда он остановился и топнул ногой, опустив каблук ботинка на хрустнувшую голову пупса. Он всё же выполз вслед нам, собираясь вскарабкаться по
его ноге и добраться до меня.
Он с наслаждением нажал ещё. Под каблуком резина треснула и расползлась по старому шву. Мы встретились с ним взглядами, и я понимающе широко улыбнулась, когда он вдавил кукольную голову в линолеум и перехватил меня поудобнее, покачав ребром ладони и отвечая на мой вопрос.
Мол, всё может быть.
— Здесь с пространством каждый раз неладно, — сказала я, и он согласно кивнул.
Мы нырнули в липкий мрак коридора, и комната исчезла, словно её и не было, а я погрузилась в обступившую темноту. Она липла к его плечам и рукам, как живая. Давила и теснила его. Но он шёл, словно ему это было нипочём, но накрыл мои голые ноги и обнажённые плечи полой своей куртки с бахромой по рукавам и спине, словно пытаясь спрятать меня от незримого злого присутствия.
Я внимательнее присмотрелась к этому месту и поняла, что против нас было длинное зеркало, накрытое тканью. С каждым шагом ткань эта была всё более различима. Мне казалось, даже меняла свой цвет на белый — и когда глаза привыкли к темноте, я увидела, что мы шагаем по бесконечно длинному чужому коридору не моего дома.
— Ты давно не появлялся.
Он задумчиво кивнул, продолжая беззаботно скалиться зубастой пастью навстречу любым опасностям в моём кошмаре.
Коснувшись рукой его предплечья, я на мгновение прикрыла глаза и почувствовала, что он сильнее сжал руки. Он не мог сказать, но показалось, что очень хотел, и чувствовал ту же щемящую тоску:
— Я скучала по тебе, но ты не приходил.
Он снова кивнул, теперь уже медленнее.
Я прислонилась щекой к
его груди, слушая дыхание под рваной накидкой. Меня клонило в сон. Его длинные пальцы держали по-паучьи цепко; в руках покачивало, как в люльке. И в зыбкой тьме, расступающейся по сторонам, он нёс меня навстречу пробуждению, чтобы я наконец смогла закрыть глаза там.
И очнуться в своей постели, дома. Одной. В безопасности. Но я в тот день не знала, что это было только начало.
***
Мне было три, когда во сне я увидела дьявола. Серьёзно тебе говорю: на моём месте и ты решил бы, что это он. Во всяком случае, я думаю именно так, и ты можешь сейчас усмехаться.
Но тебя там не было. Ты этого не видел. И ты не знаешь того, что знаю я.
Мир был алым и кипел в дыму и огне. Воздух корчился от судорог и вспухал, будто его бичевали калёным железом.
За спиной красноликого колосса с искажёнными злобой чертами корчились длинные тени от маленьких человеческих фигур, мучимых телесной болью. И тогда я поняла, что это был ад. Быть может, не в церковном смысле, но похожим на него — однозначно.
Колосс передо мной был неведомым существом, которое только натянуло на себя оболочку, такую, как у нас с тобой, чтобы обмануть и подкрасться ближе, выступить из тени: тогда станет ясно, что он совсем не человек.
То было около трёх часов ночи. Все погрузились в сладкий сон. В комнате кроме меня на узкой софе спала старшая сестра. Стояла тихая тёмная ночь, такая, как сотни предыдущих, а может, даже спокойнее.
Внезапно тишину разрезал мой истошный крик.
Потом мне говорили, он был таким жутким, что от него кровь стыла в жилах.
В комнату настежь открыли дверь. Вокруг меня столпились. Я только слышала голоса, доносящееся до ушей словно из-под толщи воды.
— Ты в порядке, Соня?! Ты в порядке?!
— Сонечка, Соня! Милая, проснись!
Я слышала всё.
Как кричат родители.
Как кто-то (сестра) бежит за водой.
Как я нечеловечески громко кричу.
И получив своё, красный колосс тогда отступил в сизый сумрак погасшего мира.
Я кричала ещё столько, сколько длилось пробуждение. Оно всегда похоже на попытку вынырнуть из колодца. Где-то там, наверху, брезжит половинка света из-под крышки: ты плывёшь в чёрной невесомости, надеясь, что спасёшься, но думаешь: они вот-вот схватят меня, утянут за руки и ноги, будут держать, душить, топить.
Они меня утопят и не отпустят.
Никогда. Никогда. Никогда.
— Соня! — это мама трясла меня за плечи.
Она была так бледна, что кожей совсем слилась с волосами, крашеными в пепельный блонд.
Сестра, такая же бледная, маячила за спиной у отца. Он не понимал, что происходит, и спросонья шарил испуганно-сердитым взглядом по мне и комнате, словно искал невидимого врага, чтобы защитить меня, а от кого — сам не знал.
Потом, спустя много лет, я узнала, что он сказал матери, когда в квартире всё снова смолкло, а они легли в постель:
— Мне показалось, кто-то был у стены. Там, где шифоньер. Я думал, тень от лампы, но она зашевелилась.
И посмотрел на меня. В ту ночь, как и в одну из многих следующих ночей, я спала между ними в их кровати.
— Мало ли что тебе кажется, — с сомнением сказала мама. — Юр, это обычное дело у детей — плохой сон.
— Думаешь, когда ребёнок так кричит — это обычное дело?
Это правда. Детям часто снятся дурные сны. Все говорят в таких случаях: ничего, это бывает со всеми. Или: он много смотрит телевизор. Или: он просто очень впечатлительный, этот милый малыш! Ну и на самый край, у него режутся зубы, болит живот или он съел много сладкого. Такие дела.
Но на следующую ночь со мной было то же самое. И на другую. И через одну. И каждую чёртову ночь между тремя и четырьмя годами я ложилась спать, зная, что проснусь в кровавом мире с багровым нечто в нём. Он будет выситься надо мной и молча наблюдать — и в глазах его не будет ни одной эмоции, кроме чистой злобы. Чем сильнее стучит моё сердце, тем радостнее он улыбается из алой кипящей мглы.
Он не стоял на месте и приближался ко мне, каждую ночь по шагу, и мне становилось не по себе, когда днём, играя в безопасности со своими плюшевыми зверями, или обедая, или сидя в автобусе у окошка, я думала: что же будет, когда он всё же подойдёт ко мне слишком близко?
С каждой ночью я замечала, как он меняется и выглядит всё хуже, всё страшнее. Теперь я знала, что у него были невообразимо длинные, обезьяноподобные руки: мне чудилось, согни он спину горбом — и они коснутся ступней. Я понимала, что он хочет сделать со мной что-то ужасное. Ужаснее смерти, ужаснее, чем всё, что я могла и не могла вообразить. Я прожила так мало в те годы, но знала, что это будет не быстрый конец всего, а долгие муки, и самое главное — бесконечно длящийся страх, который забьётся в самое горло, под кожу, и что-то изменит во мне навсегда. По ту и по эту сторону реальности.
От моих воплей дома порядочно устали. Сестра надевала по ночам беруши, даже мама прекратила думать, что это просто плохие сны, и пригласила к нам в квартиру на Малой Алтынной священника. Он не сделал ничего — хорошего или плохого: спросил, крестили ли меня
это чтобы после смерти Господь прибрал мою душу в рай, как полагается маленьким ангелам, верно?
и добавил, чтоб разучила «Отче наш» и «Марию Богородицу». Но ночами у меня в глотке камнем стыло каждое слово, я не могла пикнуть «мама», не говоря уже о молитве. Я учила и знала, что всё это безнадёжно.
Ложиться спать было мукой.
Я плакала и просила, чтобы человек с красным лицом ушёл.
Одним зимним вечером, когда меня уложили спать и оставили в комнате, не прикрыв двери, я, уже переодетая в свою пижаму, стояла перед открытым настежь шифоньером, большим советским чудовищем, покрытым рыжим шпоном. Там пахло нафталиновыми шариками от моли и пылью, на полках лежали никому не нужные одеяла, старые вещи, узлы и ненужные тряпки. Шифоньер открывался редко. Там не было ничего, что могло бы меня заинтересовать. Я не могла уснуть, слушая за стеной разговор своей семьи за столом и музыку из телевизора, потому что шкаф в моей комнате медленно распахнул двери в стороны, и из его голодного нутра полилось красное свечение.
Я подошла.
Целый мир открылся передо мной. Подлинный ад, голодный и неживой, смотрел на меня оттуда. И он был там тоже.
Тот, с красным лицом, кто притворялся человеком.
Он сгорбился, но его глаз я не видела: только зияющий чёрный провал рта над длинным подбородком. Он потянулся ко мне, и его рука показалась из шкафа.
Он был теперь не только в кошмаре, но здесь. В моей комнате. В моём мире, где раньше я была в безопасности.
Я попятилась, но рука, кажущаяся гибкой, как змея, и резиново-ненастоящей, тянулась и тянулась вслед за мной, хотя красноликий не двигался с места. Он хотел меня достать и наконец забрать с собой, и никто не узнает, куда делся среди ночи ребёнок.
Никто никогда меня не нашёл бы.
Ведь правда?
Тень от его руки ползла, кривая и длинная, через весь шкаф и старый вытертый ковёр, на котором остались лежать мои игрушки, а затем накрыла меня, точно облаком. Я прижалась спиной к стене, дрожа от страха, и словно зачарованная смотрела туда, в красное зыбкое марево, от которого красной стала и вся комната.
И вдруг шифоньер с оглушительным грохотом закрылся.
БА-БАХ! — сказали двери.
КРЭК! — простонало зеркало на дверце шкафа.
Наутро мы нашли в нём трещину, разломившую стекло пополам.
Но в ту ночь я помнила, как другая рука — чёрная и большая, как у моего краснолицего врага, только цветом мрачнее ночи — скользнула длинными пальцами в щель приоткрывшегося шифоньера. И оттуда, из темноты, на меня кто-то посмотрел.
***
Только много лет спустя я поняла, что это и был Красный мир.
Место, куда я попала, откуда мне повезло выбраться… и куда я возвращалась снова и снова.
Что он такое? Он переменчив; каждый раз иной, каждый раз — непохожий на предыдущий.
Складки багрового неба над головой.
Альковы чёрных арок, где тени казались живыми и двигались сами по себе.
Комната, похожая на мою — но не моя, другая, опасная и живая, как и всё в том проклятом мире.
Город за окном, куда не стоит выглядывать.
В том страшном месте чувствовалось странное сверхъестественное зло, древнее и молчаливое. Дети всегда хорошо чувствуют подобные вещи: я была таким ребёнком. И ложась ночью спать, всегда с опаской смотрела в окно, на дверь и на шифоньер, заучив как дважды два простую вещь:
они появляются неожиданно, вместе с кошмарами, но приходят наяву.
Они открывают когтистыми длиннопалыми руками оконные створы и тяжёлые двери, они стоят на пороге и ждут, когда придёт их черёд шагнуть в эту комнату и поквитаться со мной.
Одна ночь сменяла другую. Раз за разом я не могла сомкнуть глаз, тревожно наблюдая за моими гостями.
От них всегда пахло по-особенному. Сыростью. Когда я уже выросла, узнала, что такой запах — мокрая земля после ливня — зовётся петрикор.
Тогда же я узнала, что в природе за запах этот отвечают бактерии-стрептомицеты: те, у которых есть мицелий, и выделяют они его, когда охотятся на членистоногих коллембол.
Всё в природе подчинено принципу единообразия, несмотря на огромное количество инвариантов. Всё создано кем-то и существует зачем-то. Нет такого хищника, на которого не нашлась бы своя жертва.
Тот же петрикор.
Учёные долго не знали, зачем бактерии источают его, пока не поняли — экспериментальным путём — что стрептомицетами питаются коллемболи, а после они же, перемещаясь в почве, распространяют споры.
Обычные биохимические процессы, протекающие в организме ради того, что подчиняет всё живое на Земле единой глобальной цели — выживанию.
А ещё петрикор — это аромат, который источает кровь богов. Так говорили в Древней Греции.
Странное совпадение, но я слышала тот запах всякий раз, как сбегала летом по сбитым гранитным ступеням своего подъезда, и там, у разбитых деревянных дверей, у каморки в подвал, в воздухе веяло землёй и дождём, озоном и грозой — как никогда сильно.
Так пахнет Красный мир.
