***
Прошло десять лет, а я его помню, будто видела только вчера. Мне иногда кажется, люди на улице выглядят более нереальными, чем он. Если бы ты спросил меня, смогу ли я описать до малейшей морщинки твоё лицо, я бы засомневалась, но с ним такого нет. У Шороха — тело гранитного цвета. У Шороха — восемь алых глаз, четыре по правой стороне лица и четыре по левой, но второй верхний глаз слева вечно прищурен. Он носит капюшон и никогда его не снимает. Лицо его кажется бесплотным чёрным облаком, облёкшимся в скулы, и губы, и надбровные дуги: оно похоже на то, как человек прячется в полутьме, и ты едва можешь различить его черты, но чувствуешь объём, плоть и кости там, в зыбкой мгле. И если вглядеться в самое сердце этой мглы под рваным краем капюшона, можно увидеть, что он выглядит всегда насмешливым. Или всегда удивлённым — что странно для того, кто живёт в Красном мире так долго, как он. Он всегда улыбается, хотя это нельзя назвать дружелюбной улыбкой. Скорее — оскалом. В его длинной пасти много острых неровных зубов, смыкающихся друг с другом плотным частоколом, пёстрых от разнообразия бело-жёлтых оттенков. Иногда от него пахнет талой водой, иногда — разрядом молнии. Каждый раз по-разному. На теле у него — шестнадцать пар алых глаз. Они рубиново горят в тонких складках незакрывающихся век, и где-то там алые склеры топят огненно-оранжевые зрачки. У Шороха надёжные сильные руки, со сбитыми до багровых ссадин костяшками. Длинные крепкие мышцы плавно перекатываются под плотной тёмно-серой кожей, показываются в прорехи драной накидки: неясно, чем она была когда-то — плащом? Пончо? Жилетом? Курткой? На груди лоскутов особенно много, истлевшая и выцветшая ткань когда-то была чёрной; теперь она бурая. Кожаные штаны истёрлись на ногах, истончились. Со временем они оборвались, стали короткими: едва опускались лохмотьями на тяжёлые высокие ботинки, которые плотно обхватывают узкие щиколотки. Поверх он носит тяжёлую куртку с грубо нашитой бахромой по спине и рукавам. И при каждом его движении бахрома пляшет вместе с ним. Шорох ходит бесшумно. У него походка хищника и паучий взгляд. И он никогда ничего не говорит. Долгое время он был в моих снах незванным и нежеланным гостем, и я предпочитала делать вид, что не вижу, не слышу, не замечаю его. Я думала, если игнорировать его, однажды он уйдёт или растает, обделённый моим вниманием, как любой прежний кошмар. Но он не сдавался. Наблюдал за мной из чёрных закутков затхлых квартир немигающими алыми глазами. Ходил длинной тенью по пятам. Я росла, он подходил всё ближе. И чем чаще мы виделись, тем сильнее сперва я его боялась. Немного позже я поняла, что он был странным безразличным хищником, который разрешал бродить по своим угодьям. И прошло достаточно времени прежде, чем я поняла: всё в моих кошмарах боится его. Слышал такую фразу: враг моего врага — мой друг? Вот так и он стал моим другом. Это не случается враз. Только постепенно. На долгие годы я забыла о страшных снах, и они перестали мучить меня — благодаря ему. Жизнь вошла в привычное русло. Я росла, становилась старше, но одно было неизменным: он был всегда рядом, даже в ночь, когда случилось что-то особенно плохое — то, что в итоге привело нас сюда, в Оклахому. Так далеко от дома.***
В ночь, когда всё началось, мне снился кошмар. Мы прятались в большом зале заброшенного с советских времён Дворца культуры: в нашем городе тоже был такой, стоял на раздолбленной временем площади, окружённый толстыми лапами старых высоких елей, с окнами, заколоченными досками, и унылой ярмаркой тканей из Индии на первом этаже, среди мраморных колонн. Ту ночь я помню очень хорошо. В зале было мрачно и пусто. Длинные багровые занавеси из тяжёлого пыльного бархата были от самого верха разорваны, будто о них точила когти гигантская кошка. В коридорах за тяжёлыми двойными дверьми стояла тишина. Тёмные и длинные, как узкая глотка, они туго вились по нутру всего здания в четыре этажа, сплетаясь в лабиринты. — Ты слышишь, как здесь тихо? — я поёжилась. — От этого очень не по себе. Хоть бы какой-нибудь звук… Он скептично поглядел на меня и приложил указательный палец к пасти. «Тихо». Всегда он так! Надувшись, я скрестила руки на груди и поплелась за ним, думая, почему мне приснилось именно это место, хотя для снов вопрос «почему» всегда странный. Впоследствии я научилась задавать правильные вопросы, и правильнее в этом случае было бы спросить — зачем. Мы подошли к окнам. Шорох остановил меня рукой, когда я хотела выглянуть наружу, и тихонько отодвинул рукой штору. В прорехи багровело небо Красного мира. — Знаешь, в китайских городских легендах есть одна о потустороннем мире, куда можно попасть во снах или с помощью различных жутких ритуалов. — Я помолчала и неловко добавила. — Как думаешь, они говорят о Красном мире? Или о каком-то другом? Он не дал знать, что думает на этот счёт. Прижавшись плечом к стене, изрытой трещинами, осторожно изучал обстановку снаружи. — Хотя, что такое название… только слово. Есть одна наука — ономатология, она изучает все собственные имена. Мы считаем, что без имён никак. Тебе ли не знать. Пока не назвала Шорохом, откликался на «эй, ты». Он прикрыл глаза. «Да-да, конечно» — словно процедил он, безразлично махнув рукой. — Отнесись к этому серьёзно. Философы говорят, назови любую вещь, дай ей имя, и она станет этим. — Рассудительно продолжила я. — Положим, вот стул… Внезапно Шорох метнулся вбок и накрыл мне губы ладонью, крепко сжав в объятиях. Большая рука легла мне под грудь, предплечья закаменели. Он вжался спиной в стену с осыпающейся бежевой краской когда-то бежевой: теперь покрытой червоточинами и коричневой засохшей кровью широкими мазками и брызгами, будто здесь поработал мясник на скотобойне и прижал меня к себе. Сделай так обычный человек, и я лопатками ощутила бы биение сердца. Но в этой груди было пусто. Всё живое на земле дышит, у всего живого стучит сердце. Но у Шороха… … он отступил по стене глубже в полутьму зала, и мы покосились на гигантскую тень, упавшую на вытертый паркетный пол ёлочкой… … у Шороха — нет. Что-то огромное посмотрело на нас оттуда, из окна. Оно всё время было по ту сторону стекла, за стеной дома, как монструозное морское чудище, всплывшее из глубин подводного царства к жалкому крохотному батискафу. Смотри. Любуйся. Оно уже здесь. Оно тебя видит. Шорох отступал дальше, не отрывая глаз от окна. Тихо скрипнули старые деревянные рамы. Взвизгнули тугие шпингалеты. Что-то неожиданно мягко, очень деликатно для таких габаритов надавило на окно снаружи. А если оно проникнет сюда? В воздухе запахло озоном и аммиаком, будто прошёл сильный дождь, пролившийся на набрякший почернелый асфальт. Шорох всё ещё держал руку у моего рта, и я овевала его ладонь слабым испуганным дыханием. Мы оба застыли. То, что было снаружи, надавило сильнее. Стёкла задрожали и зазвенели, а потом шпингалеты отстрелили в стороны и разлетелись как металлические пули, грохнув по полу. — О мой Бог, — шепнула я одними губами в серую кожу. Что-то медленно надвигалось на нас. Сначала — огромный палец с когтем, острым, как пика: он скрипнул по полу, оставив на паркете глубокую царапину. Меня передёрнуло. Аммиаком запахло сильнее, когда колоссальных размеров рука колыхнула тяжёлые рваные занавеси, поднимая в воздух тучу пыли. В носу защекотало. Рука гигантской твари бесшумно вползла в зал, похожая на щупальце глубоководного кальмара. Воздух стал густым, душным и вязким, как кисель. В ушах появился противный тонкий звон: это тишина достигла абсолютного пика. Можно подумать, звенело, только когда я испытывала страх, но это было не так. Мерзкий вертлявый колокольчик в костлявых пальцах потусторонней тьмы — он никуда не исчезал, это я привыкала к нему. Он назывался тиннитус: так однажды я прочла где-то в газетной заметке, пока ждала в дождь автобус, прячась под стеклянной крышей автобусной остановки. Там тоже пахло дождём. Было лето: в газоне из-под земли наружу вылезли дождевые черви. Я скользила глазами по чёрным печатным буквам. Они плясали мушками в грязном окошке, за которым сидела безразличная толстая продавщица. Учёные из допотопной газеты объясняли мне с дешёвых страниц, пахнущих краской, что тиннитус «представляет собой восприятие звуковых сигналов при отсутствии внешних акустических стимулов». Что есть объективное и субъективное объяснение: из первого — миоклонус мышц уха, спазм иными словами. Ухо вещает само себе, потому что у стременной мышцы, которая напрягает барабанную перепонку, появляется слышимый шум. А во втором случае звон в ушах — это только следствие реакции мозга на поражение слуховой улитки. В ушах звенело так, словно мне раздавили черепную коробку и вещали прямо в мозг. От этого звука ты цепенеешь и не можешь даже пошевелиться. От него тонкие волоски на руках и бёдрах встают дыбом, как у животного. И в тебе просыпается нечеловеческий страх, который побуждает либо замирать как замирают олени в свете фар, и их сбивают и под колёсами прокручивают в мясные туши либо бежать что есть сил в онемевших ногах. Когда рука вползла в зал, звон усилился, страх накрыл меня густой пеленой. Шорох отступал всё дальше, в темноту. Мне в бедро больно упиралась рукоять его пистолета: он крепко засел в кожаной кобуре. Огромные пальцы перебрали воздух, по-паучьи пробежались по доскам. А потом ладонь раскрылась, и малиновый тусклый свет брызнул с неё: это тварь обнажила выпуклый влажный глаз в самом её центре, обрамлённый чёрными длинными ресницами. Шорох попятился быстрее. Прятаться здесь было негде — разве что присесть за рядом низких колченогих стульев. Он так и сделал, нырнув за них и запахнув меня рваной накидкой: самое надёжное, мать его, укрытие! Я затаила дыхание. За пределами этой накидки, за ненадёжной рваной стеной, несомненно, обладающей явными экзорцистическими свойствами, что-то происходило. Глаз зашевелился в ладони. Огромный — размером с мою голову, а может и больше — он обвёл зал узким чёрным зрачком, похожим на ониксовый шар. Как сканер, столб малинового цвета заскользил по полу и сцене с деревянными ступенями. Пока он смотрел в другую сторону, не туда, где притаились мы, Шорох, скрюченный за стульями — места ему тут было явно мало — заозирался. Выбежать вон за двойные двери или спрятаться получше здесь? Зрачок-точка замер в центре влажной склеры, утопленной в гигантскую алую ладонь с сеткой чёрных сосудов. На миг застыв, он посмотрел в сторону сцены — и тогда Шорох распрямился, схватил меня за запястье и потащил за собой. О нет! По коже мороз: а ну как эта тварь нас заметит?! Я даже не хотела думать, что будет тогда! Охватил не просто страх: панический ужас, когда сознание превращается в кашу — и я, чертыхаясь про себя и ругая Шороха последними словами, нырнула вместе с ним за бархатную портьеру, которая обрамляла двойные двери в зал. Там было пыльно и тесно. Портьера отступала от стены, что позволяло спрятаться за ней, но всё равно малейшее движение выдало бы нас. Стараясь сдержаться, чтобы не чихнуть, я ткнула Шороха в грудь пальцем и одними губами шепнула, вытаращившись на него: — Какого чёрта ты творишь?! А если бы оно нас увидело?! Он прижался лопатками к стене, вытянувшись по струнке вдоль неё, и молча посмотрел на меня всеми своими многочисленными глазами. Взгляд был убийственно холодным. — Не надо намекать, что нам пришлось это сделать, — проворчала я. Шорох отвернулся и тихонько отодвинул край портьеры, щурясь: там, в разорённом зале, как змея в распотрошённом птичьем гнезде, огромная рука почти деликатно заглянула за кулисы в поисках кого-то живого. Я потеснила Шороха, прижавшись к нему плечом: он хмыкнул, но чуть подвинулся. Мой взгляд упал на распахнутое окно — рука занимала его целиком, от предплечья до кисти и ладони, шарящей за кулисами, а всё остальное было там, снаружи, и терялось в багровом тумане Красного мира. Каких же оно размеров? Я представила, как неимоверно тяжёлое тело разрезает собой пурпурное небо. Сложно представить, как оно выглядит: я уже знала, что твари в Красном мире не всегда похожи на людей — возможно, только какими-то своими частями. А какое тогда у него лицо? Шорох ткнул меня пальцем в рёбра, и я возмущённо обернулась к нему. С широкой невинной улыбкой он воззрился на меня. Почудилось, что в его прищуре притаился смех. — Я тебя укушу, если сделаешь так ещё! Мы шутим. Я шепчу почти беззвучно. Звуки гаснут в воздухе, как обронённые камни, но твари чутки даже к такому. Шорох, к счастью, умеет читать по губам. Он нем и бесшумен, а потому живёт так долго в Красном мире. Я спрашивала у него, что он помнит до него. И оказалось, ничего. И пусть он напускал на себя беззаботный, дурашливый вид, но мне всё равно было страшно. Он улыбался, хотя зубы у него — острым частоколом вразнобой, как страшная акулья пасть, повисшая во мгле под капюшоном. Я знаю, что он шутит, потому что мне так легче. И знаю, что весёлого здесь мало, но он старается сделать так, чтобы я прекратила бояться. Вдруг рука резко показалась из-за кулис, и наши лица в узкой щёлочке между тяжёлых портьер озарило малиновым светом. Шорох шарахнулся от него к стене и увлёк меня за собой. Я видела, как он потянулся к ручке пистолета — очень медленно, нерешительно. Монструозная рука гибко плыла в нашу сторону: чёрный зрачок-точка в белом влажном глазном яблоке метался по стене в поисках едва уловимого движения. Оно искало нас. Каждый мой сон наполнен звуками, ощущениями и запахами. Этот не исключение. С влажным шлепком будто на пол швырнули неотжатую кучу мокрого белья что-то упало на паркет. Едва видя зал в щёлочку между портьер, я заметила, как оно быстро шмыгнуло в бок, двигаясь под рядом стульев и опрокидывая один за другим. Шорох решительно сжал мою руку в своей, и я приготовилась. Я знала этот жест. Делай, что я велю, иди за мной и ничего не бойся. Ладонь выжидающе замерла посреди зала, слепо поворачиваясь в стороны. Стулья всё ещё гремели: в воздухе гадливо завоняло тухлятиной. Я сморщила нос и смолчала, взглянув на свои босые ноги… В зале стало подозрительно тихо. В ушах вновь зазвенело, когда я заметила близ ступней что-то чёрное, что-то тонкое, что-то… что-то, медленно и осторожно заползающее под портьеру. Словно усики гигантской сороконожки, гладкие влажные щупальца вмиг обвили мою лодыжку. От одного только касания по телу пробежали мурашки. Я закусила щёку до крови, лишь бы не заорать от омерзения, и из последних сил впилась в ладонь Шороха ногтями. Он опустил взгляд. И взметнул рваной накидкой, вынимая пистолеты. — Шо… Оно рвануло меня за собой с такой силой, что я взвизгнула и упала, волочась следом за удлинившимися чёрными щупальцами. Брыкаясь и отбиваясь свободной ногой, я отчаянно вопила, забыв главное правило: все твари Красного мира охотятся, ориентируясь на страх и звуки. Щупальца были ресницами, плещущими в воздухе словно пара десятков тонких рук. Они крепились к тонким векам, полупрозрачными лохмотьями свисающим по глазному яблоку. А оно — о Господи, какое омерзительное! — упрямо каталось по полу, чтобы как можно быстрее оттащить меня ближе к гигантской руке. — Шорох, помоги! Ладонь слепо взметнулась под самый потолок и нависла надо мной чёрной тучей. Я прекратила биться в чудовищных силках и замерла от страха, глядя на неё и думая: если она опустится, раздавит меня в лепёшку. Хрустальная помпезная люстра угрожающе закачалась: подвески бросили алые блики на стены и громко звякнули, когда рука небрежно задела их костяшками. В тот момент Шорох налетел сбоку. Он спустил курок у своего пистолета: коричневая деревянная рукоять прокрутилась в руке, и Шорох спустил второй курок, и сгустившийся воздух из воронёных дул стал пулями. Одна бесшумно прострелила глаз сбоку, вторая оторвала длинную ресницу. Тварь омерзительно завизжала, так громко, что у меня запросто могли лопнуть барабанные перепонки. Пока крик взвился под потолок эхом, Шорох налетел на меня и схватил в охапку. Рывок! Он был силён, очень силён, но маленькая тварь, даже раненая, оказалась сильнее. Она упорно волочил меня следом за собой, брызгая кровью во все стороны. За ней оставался широкий полосящий след. Ресницы поползли всё выше по моим ногам, от лодыжек до колен, и сжали их так, что я взвыла от боли. Казалось, мне дробят кости. Ещё рывок! Шорох не сдавался. Я вцепилась ему в предплечье: — Тяни! Он рванул снова, упёрся ботинками в пол. Скрипнули подошвы его ботинок. Под рукавом куртки мышцы стали тугими и жёсткими. Шорох шаг за шагом начал отступать назад, и вот уже глаз поволочился за нами, буксуя на месте и не желая отпускать меня. Меня — свою добычу. Воздух взвихрил мне волосы, будто бы откуда-то здесь, в стоячем воздухе, взялся порыв ветра. Всё случилось за миг: я только успела задрать подбородок вверх и крикнула: — Берегись! БАМ! Рука упала туда, где секундой назад стоял Шорох. Он отпустил меня и бросился вбок, рухнув в груду перевёрнутых колченогих стульев. Ладонь поднялась снова, впечатавшись в паркет, и оставила в нём воронку от удара. Поднялся страшный грохот. Ресницы яростно заплескали уже по бёдрам. Перекрутились в жгуты, впиваясь в плоть. Я была уверена, останутся розовые припухшие следы, как от верёвок, но это пустяк, главное — выбраться отсюда! Шорох кое-как встал из-под груды стульев, нашарив выроненный пистолет. Второй он крепко сжимал в руке. — Сверху! — прокричала я, отчаянно извиваясь. Глаз притянул меня ближе к себе, точно змея, опутывая ресницами. Зрачок сузился, стал крохотной точкой — а затем резко расширился до крупного шара размером с мою голову. Тогда из него хлынул малиновый поток света — хлынул и ослепил меня. Последним, что я видела, был Шорох. Он отскочил назад и попятился, лишь на пару мгновений опередив ладонь, готовую прихлопнуть его, как муху. Шорох ловко перемахнул гигантское запястье оттолкнувшись от него рукой. Его чудовищно большая пасть застыла в оскале. Он на бегу прицелился. В эту секунду мир утонул в багрово-малиновом цвете. Яркая пелена озарила моё лицо, затопила сознание, уничтожила и очистила всё, что было в голове, заменив страх и панику на кроткую пустоту и оцепенение. Сон, это всего лишь сон. Помни об этом. Свет говорил со мной множеством голосов, перекликался в ушах и в черепной коробке, убеждая: расслабься и прекрати дёргаться. Ты просто спишь, а во сне тебе нужен покой. Шорох дрался молча. Я слышала топот ног — его ног, и протяжный хищный визг. Шумели так далеко. Звуки доносились как из-под одеяла. А может, так оно и есть? Может, я действительно просто лежу в своей кровати в попытке проснуться? Рывок. Кажется, он отстрелил ещё одно щупальце-ресницу. Тело придавило странной тяжестью, я вытянула руки — слепо, потому что свет всё ещё сиял прямо перед глазами. Вытянула — и упёрлась ладонями в широкую мягкую грудь. — Шорох, пять минут… — простонала я, не желая просыпаться. Он подхватил меня на руки. Понёс куда-то. Зачем? Я же не хочу просыпаться! Одной рукой удерживая меня под ягодицы, он вытянул вторую, сжимая в ней обрез. Малиновый свет, озарявший мне лицо, погас. В голове и во взгляде прояснилось, и я озадачено посмотрела, как Шорох мотнул головой. Мстительно, непримиримо. Не будь он нем, сказал бы что-то напоследок — жёсткое, язвительное, крутое. Но он лишь крепче перехватил меня, вжимая себе в плечо и грудь, и отступил к двойным дверям, испепелив взглядом глаз прежде чем выстрелить в него — прямо в узкий зрачок. Мне почудилось, он прострелил его насквозь. Зал огласил вопль. В окнах дрогнули стёкла, под потолком заметалась ослепшая гигантская рука. — Она сейчас нас размажет по стенке! — взвизгнула я. На бегу Шорох пригнулся, и над головами рука махнула с такой силой, что могла бы с лёгкостью сделать из нас два мокрых пятна. Шорох мельком взглянул на глаз. Тот яростно атаковал поваленные стулья — вслепую расшвыривал их в стороны, и шарил по полу и портьерам дрожащими чёрными щупальцами. В итоге, уцепившись за стену, он подтянулся и пополз выше под потолок, похожий на большущую чудовищную улитку. А если он упадёт нам на головы сверху, что будет тогда?! — Надо выбираться отсюда! — крикнула я. Шорох кивнул. Уклоняясь от взмаха огромной руки, она била вслепую, с каждым разом воздух разрезало с таким свистом, что ветер подымал мне волосы, как при урагане бежал к единственному выходу — к двойным тяжёлым дверям в другом конце зала. В воздухе пахло кровью. Рука, просунутая в окно, нетерпеливо попыталась снова нас схватить, ориентируясь на звук — бесполезно. Шорох ловко перескочил через груду поваленных стульев. Откуда их здесь столько появилось?! В тот самый миг, как он сделал это и толкнулся ладонями в запертые двери, от пола и до потолка зал наполнился аплодисментами. Издевательски громкими, мать их, аплодисментами. Будто десятки людей хлопали нам, как в театре. Шорох медленно обернулся. По быстрой тени на чёрном лице я видела: это его задело. Рука нависла над нами багровой тенью. Ещё немного, и она нас схватит. Что будет потом? Я не знала: стараниями моего немого защитника, я никогда не умирала в Красном мире, но помнила, как однажды сотнями голосов через радио Шорох прошептал мне в уши: — Сгинешь здесь — не проснёшься больше никогда… Что страшнее? Стать заложницей вечно страшного Красного мира или безвозвратно исчезнуть? Я не уточняла, да и мне никто не разъяснял. Я схватилась за дверь и отчаянно царапнула полотно ногтями: в ней остались только дырки для ручек, самих же ручек не было. Проклятье! — Ты в курсе, что дверь заперта?! — взревела я. Шорох даже не отреагировал. Он пристально следил за подкравшимся к нам глазом на потолке, подобравшим свои щупальца-реснички перед атакой. А потом случилось сразу две вещи. Рука метнулась навстречу нам: вместе с ней от стены оттолкнулся и глаз. Он хлестнул щупальцами в воздухе, словно желал накинуть петлю на шею Шороху и вздёрнуть его к потолку. На короткий миг моё сердце перестало биться. Всё тело охватило оцепенение. Шорох толкнул меня вбок и спустил оба курка пистолетов, которые успел вынуть из кобуры. Из чёрных дул закурился тонкий дым, истаял в воздухе и растворился, а глаз дёрнулся в воздухе и тяжело, сочно шлёпнулся на пол шагах в двух от нас. Я рухнула на паркет, ударившись бедром и плечом. Мир стал грязно-алым — и спустя секунду рука врезалась в двери и разбила их в щепы, заставив меня взвизгнуть и закрыть голову руками от обломков. Шорох успел увернуться, а затем вскочил на ноги и метнулся ко мне. Вперёд, вперёд! Он схватил меня и поднырнул под огромной рукой, остервенело сжимавшей дверное полотно, вырванное из петель. Пока она, как голодная змея, глотала свою добычу в слепых поисках нас, мы выскочили в красный коридор и обнаружили, что он здесь не один. Их — целое сплетение. — Чёрт подери, — брякнула я, замирая плечом к плечу с Шорохом. — Как же мы отсюда сбежим? Он уверенно повёл меня за собой. Мы шли быстрым шагом: повернули за угол, оставив зал и чудовищную руку позади. Мы перестали слышать стоны, которые издавала гибнущая древесина. Нас снова захватил безжизненный вакуум Красного мира. — Мне здесь не по себе, — поделилась я с Шорохом. Он криво ухмыльнулся. «Да-да. Будто где-то в этом дрянном месте тебе может понравиться» — словно говорил он. Коридоры были похожи на кишки огромного монстра. Пахло здесь неважно. Покосившиеся портреты и натюрморты на стенах были пусты, лишены лиц, предметов и красок, да и сами стены, пошедшие трещинами и червоточинами, заливались струйками чёрной крови. Что-то дрогнуло под нашими ногами. Что-то сказало «крррррак» над головами. Шорох забеспокоился и крепче сжал мою руку. Пусть его ладонь была холодной, но я торопливо семенила за ним. И пусть он часто пугал меня одним своим видом, но я не могла убежать от него. Когда перед тобой встаёт выбор между страшным и очень страшным, ты выбираешь меньшую из зол. — Где здесь выход? Дверей не было, ни одной. Мы быстро шли вдоль стен, чувствуя, как коридор качается и шевелится под ногами. Нас будто проглотила огромная змея. Шорох перешёл с шага на бег трусцой, и я похромала за ним, тихонько потирая ушибленное бедро. Я узнавала эти коридоры. Когда-то давно я была здесь: после семи лет в музыкалке, класс фортепиано, в одном из кабинетов я сдавала экзамен, сидя за старым чёрным роялем. Я вспомнила этот паркет и эти стены. Сливочно-жёлтую краску. Коричневый отциклёванный пол. Круглые дешёвые люстры над головой — остались целыми ещё с советских времён, правда, часть плафонов уже разбита. Но здесь не было ни одной двери, и сам коридор, запущенный и длинный, казался кишкой навытяжку. Желудком чудовища. Вдруг что-то в отдалении мелькнуло красным. Шорох встрепенулся и припустил бегом: я за ним. Дыхание с хрипом вырывалось из груди, я больше не могла бежать. Казалось, если сделаю ещё хоть один шаг — упаду! Но Шорох упорно волочил меня за собой. А когда я увидела прорубленную в стене дверь, единственную дверь, залитую багровым, открылось второе дыхание. Была проблема: коридор удлинялся по мере того, как мы приближались к двери. За нашими спинами с громким хлопком разбилась люстра, затем другая. Коридор канул во тьму, но мы быстро выбежали из неё и пустились дальше. Бах! Это грянул ещё один стеклянный плафон. Бах! Бах! По пятам лампы на потолке лопались, обжигая наши спины калёной тьмой. Она наползала, совсем как живая, на стены. Я обернулась и увидела, что коридор за нами скрутило в тугую спираль. Пол под ногами тряхнуло. Дверь была пусть ненамного, но ближе. — Не останавливайся! — прокричала я, задыхаясь. — Беги! Шорох мотнул головой. Коридор заволновался, как море при шторме, и тогда он снова сжал в руке свой пистолет. Он взглянул назад. Тьма завопила на разные голоса: там были и детские, и женские крики, и карканье старух, и мужской вой. Не целясь, Шорох выстрелил, и голоса захлебнулись монотонным гулом: — З А Ч Е М В Ы Б Е Ж И Т Е Л У Ч Ш Е О С Т А Т Ь С Я З Д Е С Ь Н А В С Е Г Д А Н А В С Е Г Д А Н А В С Е Г Д А… Что-то отделилось от пола и потолка и протянуло за нами десятки рук. Внутри стен забарабанило множеством кулаков. Из своего заточения те, кто когда-то был заточён здесь, намеревались выбраться, чтобы утащить нас с собой. Сделать частью страшного коридора. Поселить под слоем штукатурки и краски. Дверь была всё ближе. Она алела прямоугольником почти перед глазами. Добежать до неё было трудно: лёгкие горели, будто их подожгли из зажигалки. Шорох сцапал меня на руки. — Я не… Он рванул вперёд. До двери — всего несколько шагов. -… брошу тебя здесь… Я знаю, что это не так, и каждый раз покидаю, оставляя сражаться с моими ночными кошмарами. Сегодня против него — целый живой коридор. С потолка что-то густо потекло на пол. Слюна? Желчь? Шорох увернулся от мутной огромной капли. Ещё рывок. Ещё. — Я тебя не оставлю! Он не слушал и не спрашивал. Подлетев к двери, молча разжал руки и толкнул меня в спину. — Нет! Я начала падение в беспробудный красный колодец, оставленная своим защитником. Я знала, что пробуждаюсь. Там, из ниоткуда, донёсся влажный многоголосый шёпот: — Она придёт с-снова… Счёт от десяти к одному всегда помогал проснуться. Красный калейдоскоп вертелся, будто я была Алисой, упавшей в кроличью нору. — Десять. Колодец сузился. — Девять. Он стал узким и тесным, как кольцо. — Восемь. Мир разделился на чёрное и алое. Два цвета — и больше ничего. — Семь. Из пустоты начали проявляться первые очертания знакомых предметов. Я падала вверх — в этом не было логики, во всяком случае, в Красном мире. — Шесть. Я едва угадала, как выглядит моя кровать. — Пять. И дверцы шкафа, распахнутые настежь. — Четыре. Колодезная дыра наверху завращалась быстрее, сжимаясь, как желудок при желчной судороге. — Три. Короткая вспышка света заставила зажмурить глаза. — Два. Меня ударило о стену, припечатало бедром обо что-то острое. Некстати мелькнуло, что будет синяк. — Один. Мир завращался и схлопнулся. Меня крюком подцепило под живот и потащило вверх. И там, немилосердно швырнув на кровать, наконец стихло, смолкло и оставило в покое. Я тревожно села в постели, затем обернулась к шифоньеру. Как и каждый раз наутро, дверцы сами по себе медленно закрывались, словно створы в сказочный ларец. И после, погасив сияние Красного мира, двери захлопнулись с громким стуком. Там, за ними, остался тот, с кем мы начали долгий путь. Тот самый, что привёл меня сюда.