Сноходец

— Хотя бы на третью пару ты пришла, — это была Смуглова: она недовольно убрала сумку с моего стула. — Что так? — Решила порадовать нас своим присутствием? — а это — Жека Кривцов. Он лёг грудью на парту и придвинулся ко мне так, что обдал дыханием щёку. Я деловито отодвинула его физиономию, уперев ладонь в гладкий мальчишеский лоб под каштановыми кудрями. — Не лезь, — сказала Света, но я знала, что он ей ужасно нравится. — На первые две пары какой смысл идти? Сдвоенная социология, — я фыркнула. — Так и так получим по зачёту, а по ДРЯНИ — экзамен… Дрянью мы называли древнерусский язык. В расписаниях деканат сокращал его до ДРЯ, ну а дрянь прицепилась сама собой. Ведь взаправду более редкостной гадости найти для студента было невозможно. Продираясь через ошибки в написании слов и букв, подробно изучая исторические письменные документы того времени, дошедшие до нас, мы дружно желали, чтобы все до единой Берестяные грамоты были некогда сожжены в новгородском пламени, но чёрта с два — нашей задачей было изучать по ним фонетику, лексику и морфологию живого языка, существовавшего на территории Новгорода, Торжка и Старой Руссы. Старославянский с первого курса — и тот не казался таким жутким. Дрянь, одним словом. И от дряни этой деться было некуда. Профессор Стеблева, Таисия Афанасьевна — и упаси Господи назвать её Афанасией Таисьевной, как неизобретательно дразнились все старшекурсники — прямая узкая женщина с прямоугольными очками на кончике носа и в неизменно мужского стиля чёрном костюме иногда она сменяла его на праздничный серый в чёрную полоску энергично вошла в аудиторию. Едва за ней закрылась дверь, все смолкли. Мои одногруппники неохотно расползлись по своим местам. Она прошла к кафедре, поставила на полку старую, видавшую виды коричневую сумку под крокодила и недобро посмотрела на нас сквозь очки. Они из-за солнца блестели так, что глаз было не видно. — Лексикографические работы в области древнерусского языка. Она всегда так: только зайдёт — и сразу без вступлений: ни привет, ни пока, говорит по теме. Мы уже к этому привыкли. Третьекурсника филологического факультета после двух семестров древнегреческого, честно говоря, вообще трудно чем-то удивить. — Лексикографические источники изучения исторического русского словообразования с одиннадцатый по шестнадцатый века были охарактеризованы примерным характером изучения письменности по сохранившимся и зафиксированным источникам… Все склонили головы, быстро конспектируя лекцию. На задних партах пара человек резалась в «виселицу». Смуглова, как обычно, писала красиво и не успевала. Потом опять будет просить мой конспект. Жека за спиной скрипел ручкой так, что я почти слышала, с каким усилием он жмёт на бумагу. Айару, наша староста, строчила как пулемёт и вскидывала голову каждый раз, как заканчивала строчку, при этом с её короткого носа сползали очки. — В качестве примера издания, единственно сохранившего лексику того временного периода, отметим словарь Срезневского, содержащего сведения не только о лексической, но и о словообразовательной системе древнерусского языка… Ноябрьское солнце бледно светило в высокие пыльные окна. Аудитория была вся заполнена клубами этой воздушной, лёгкой пыли, парящей в столбах света. Со второго этажа были хорошо видны голые верхушки деревьев и кое-где — коричневые листья на чёрных ветках. Таисия журчала и усыпляла; словари, Срезневский и деривационные системы плясали по странице тетрадки, и меня начало клонить в сон. Подперев щёку рукой и стараясь не уснуть, я уже гораздо ленивее водила ручкой по строке, и очень скоро слово «диахронический» скрючилось и уползло вниз… — Не спи! — шикнула Смуглова и ткнула меня в плечо. — Я и не думала, — зло шепнула я в ответ и встрепенулась. Таисия расхаживала по невысокой ступеньке перед доской, где помечала узким, как она сама, почерком некоторые важные даты. Срезневский мне был глубоко безразличен, и как человек, и как будущая экзаменационная тема, но я прилежно записывала, изредка поглядывая на наручные часы. Но даже при должном усердии от начала пары прошло только двадцать пять минут. Я устало потёрла лоб и снова подперла рукой щёку. Таисия начала рассказывать, как этот самый Измаил Срезневский родился в семье профессора кафедры словесности древних языков и российского красноречия Демидовского училища высших наук. Какой кошмар. У парня совершенно не было выбора пойти по другой стезе. Таисия тут же добавила, что, когда мальчику было десять, отец его умер, но тут подключилась мать, и из Измаила начали лепить сначала литератора, затем философа, а уже после — языковеда… Бедолага. Пока я и вся аудитория, кроме дотошной Айару, изнывала от скуки, профессор Стеблева попросила двух студентов закрыть окна жалюзи, а затем выключила свет. Сразу воцарилась тишина. Жужжащие накалённые лампы в круглых советских светильниках погасли, облупленная голубая краска в стенах нашего высшего учебного стала тускло-серой. Аудитория погрузилась во тьму, а мы — из полудрёмы в здоровый сон. Профессор прошла в самый конец, к шкафам, постукивая каблуками старых ботинок. Несмотря на то, что они, и сумка, и костюм были, наверно, уже ровесниками Срезневского, Таисия держалась очень гордо и на очевидную свою бедность не обращала внимания — ни нашего, ни своего. Она усадила Клёвлову Машу, пухленькую и мало что соображавшую, за старый, советский ещё фильмоскоп, который иначе называли диапроектором. На доске показалась маленькая и размытая картинка. Раздувая тонкие ноздри, Таисия велела Маше «сделать что-нибудь с резкостью» и прошла к доске. Маша начала что-то растерянно подкручивать сбоку аппарата. — Вы видите сейчас литографию Измаила Ивановича Срезневского, сделанную по рисунку его друга, художника Ванифатьева, в тысяча восемьсот пятьдесят четвёртом году… Айару сняла чёрно-белый портрет коротко стриженого брюнета с интеллектуальным лицом и жёсткой складкой рта на телефон. Смуглова откинулась на спинку стула, под партой пытаясь незаметно полазить в сети. А я прикрыла глаза. Я чертовски устала и очень хочу спать. Всего на секунду просто сомкнуть веки, сделать глубокий вдох и выдох. Каждое слово Таисии звучало сначала громко, потом отдавалось эхом всё дальше и дальше от меня. Когда я просыпалась, голос снова был ясным и чётким. Это похоже на то, как слышишь звуки под водой и над водой. Снимки сменялись, тени от них плясали на стенах. Мои веки словно силой смыкались. Я ощутила, что тело теряет вес, и вздрогнула, снова проснувшись. Она уже поменяла картинку на какого-то бородача с проседью в усах и на висках. Это был тоже Срезневский, но постаревший на пятнадцать лет. Пощёлкивание меняющихся слайдов убаюкивало, стрёкот фильмоскопа походил на сверчков, если не вслушиваться. Этот день давил и теснил меня, и я, прежде, чем совсем выключиться, почему-то подумала: сейчас мне приснится что-то нехорошее.

***

Знакомо ли тебе такое чувство, когда ты, засыпая и закрывая глаза, летишь во тьму, кружась и проваливаясь спиной вперед, с таким чувством, что падаешь в пустоту? От этого сердце замирает и подкашиваются ноги, и ты резко вздрагиваешь всем телом и открываешь глаза… Просыпаясь уже не там, где заснула. Я осмотрелась… где я? Странное место для моих снов. Оно не похоже на те места, в которых я обычно бываю. Мир вокруг залит солнцем, таким ярким, что свет режет глаза, и мне приходится часто моргать, болезненно щурясь и слепо глядя по сторонам. Бескрайние зеленые поля бархатными холмами то поднимались к небу, то опускались. Голубой небесный купол покрывали белые ватные облака. Ветерок гнал их по небу, и тени падали на холмы. Зрелище — величественное, такой неописуемой красоты, что я невольно засмотрелась, разинув рот. Это всё очень похоже на что-то: но на что? Я затрудняюсь ответить на этот вопрос, хотя место кажется мне ужасно знакомым. Я задумчиво иду вниз с холма, каждый шаг дается легко, воздух свежий и дурманящий, и я глубоко дышу полной грудью, понимая, что бодрость моя испаряется слишком быстро, и я просто пьянею от такого кристально чистого воздуха и сладковатого запаха свежескошенной травы. Каждый раз бы мне такой красивый сон… Я невольно содрогнулась, вспомнив остальные свои видения, чаще всего — с участием Шороха… и мне стало жутко не по себе. Даже как-то поразительно, что сегодня все так тихо и спокойно. Поразительно и подозрительно. Я спустилась по холму и залюбовалась природой, а мозг механически отмечал: такие травы, и ни одного кузнечика, ни одной бабочки. Почему? Вокруг тишина… В небе не летают птицы. Я вспомнила, что в каждом кошмаре рано или поздно появляются свои законы, и, так или иначе, однажды, правда, с долгим опозданием, появляется Шорох. Опоздать он всегда любит. И где его каждый раз носит, интересно? Тогда, прогуливаясь по зелёным холмам и живописным склонам, я задумчиво смотрела на несомненно прекрасную, но какую-то неживую, ненастоящую, пластиковую природу, идеально вылизанную, точно красивая картинка на заставке монитора… Вверх и вниз. Вниз и наоборот… Как гудят мои ноги. Воздух уже не пьянил: дышать становилось тяжелее, и я утирала со лба выступившие капельки пота, потихоньку думая, как отсюда выбраться. Обычно сон прекращался сам по себе, когда я избывала какую-то проблему… находила дверь… или когда в случае, если это кошмар я испытывала весь комплекс профилактических мер по собственному испугу, которые регулярно заканчивались полётом во мглу. Вдруг на вершине холма, на который я уже замучилась взбираться, что-то блеснуло. Что это может быть? Изумленная и озадаченная, я решила посмотреть внимательнее: ясно же видела, что на холме ничего нет. Мной овладел непонятный интерес, так что я немного ускорилась — и вдруг очень легко взбежала на холм по траве, замирая на самом подъёме от неожиданности. Это что, зеркало? И впрямь, оно… Только что оно тут делает? Большое, тёмное, гладкое, до кристальной чистоты натертое зеркало плоской, тончайшей черной линией вырастало прямо из-под земли и пока не отражало ничего: ни облаков, ни холмов, ни долины… Странно это. Я медленно подошла к зеркалу и обогнула его кругом, уверившись в том, что никакой точки опоры, кроме как холм, у этого волшебного отражателя нет. Любопытно было заглянуть в темные глубины и увидеть там что-то… что? Меня манило и тянуло туда, и я, не особенно сопротивляясь, как по инерции подошла к гладкой поверхности и вгляделась в нее, слегка ошарашенная, поскольку там хоть и отражалась ожидаемо я, но… это была вместе с тем ни разу не я. Не понимая, откуда взялось это твердое ощущение ложности отражения, я смотрела на своё точное отражение в темной поверхности — медленно подняв руку к губам и так же медленно опустив. Я смотрела на тёмные волнистые волосы и растерянное лицо, на простенькое чёрное платье, в котором была вместо обычной одежды, на медленные, неловкие движения. И чувствовала, просто нутром чувствовала, что что-то здесь не то и не так. Продолжая двигаться перед зеркалом, я никак не понимала, что же меня так смущает. И всё же, пусть на первый взгляд всё с ним было в порядке, я вдруг заметила подвох. Отражение отставало. Неизбежно, неизбывно, постоянно отставало на какие-то сотые доли секунды, едва уловимые человеческим глазом. Когда я поднимала руку к подбородку, оно ещё держало эту же руку на уровне шеи. Когда вертела головой, повороты головы моего зеркального двойника были не столь резкими. А затем я похолодела, заметив, как дрогнула в отражении моя неподвижная, свисающая вдоль туловища правая рука. По спине пробежали мурашки, и я недоверчиво замерла, глядя на своё же лицо и своё же тело. Всё такое знакомое и близкое. Всё такое холодное и чужое. «Это не я» — закралось подозрение, и я решила проверить его, подняла к губам ладонь. Отражение сделало то же самое. Но тень улыбки — зловещей, недоброй, исказившей на мгновение все лицо и сделавшей его нечеловечески страшным — промелькнула на губах двойника, и я невольно отшатнулась, понимая, что в зеркале стою вовсе не я. Захотелось уйти. Я попыталась оторвать взгляд от зеркала… бесполезно. Словно эффект двадцать пятого кадра, каждый жест двойника, дублирующий мой собственный, очаровывал меня — гипнотизировал, заставлял стоять и вглядываться в зеркало, подходить всё ближе, и ближе, и ближе… Вдруг отражение медленно заложило за спину руку. Я поняла: оно догадалось, что я что-то подозреваю, но не могла даже пошевелиться. Теперь вместо меня двигалось отражение, а я неподвижно стояла и могла лишь наблюдать. Что у неё там, за спиной? Что она там держит? Я чуть прищурилась, желая вглядеться в зеркальную мглу… На плечо мне легла тяжёлая рука, другая резко повернула голову вбок, держа за подбородок — и я увидела Шороха. Как будто это мог быть кто-то другой! — Ты в курсе, что не отражаешься в зеркале? — спросила я и удивилась, каким вялым был мой голос. Он молча положил мою голову себе на чёрное плечо, покрытое курткой, и плавно увёл от зеркала прочь. Пару раз я хотела обернуться: он не дал. Настойчиво отворачивая меня раз за разом, он увлёк меня вниз по холму. И с каждым шагом мне становилось всё легче. Когда зеркало потерялось из виду, и когда мы скрылись за холмом, я почувствовала злобный, холодный взгляд в спину. Страх пробежал мурашками по рукам и спине. И вот тогда Шорох побежал. — Что случилось? — возмутилась я, едва поспевая за ним и зная, что он, конечно, не ответит. Он мчался очень легко, и казалось, даже не касался ногами земли. Он держал меня за руку и тянул за собой, как мощный тягач маленький вагончик вниз, вниз по холму, а потом — вверх на следующий. Трава под нашими ногами слилась в единое изумрудное пятно. — Полегче, Шорох! Шорох будто не слышал: бахрома на его куртке плясала за плечами, а сам он смотрел только вперёд. Но меня что-то заставило обернуться Зря я это сделала. По спине побежал предательский холодок. Ему не нужно было смотреть назад. Он точно знал, что было за спиной и от чего он убегал. Холм мелькнул под нами и пропал, а вместо него мы бежали уже по воздуху. Я выпучилась на землю, оставшуюся внизу, но Шороха это не смущало — его мало что могло смутить на моей памяти. Он очень элегантно опустился на другой холм и потащил меня за собой. Зеркало плыло за нами, приближаясь и сверля, как глазами, чёрным омутом стеклянной поверхности, а затем из него показались руки. Одна, две, три, пять бледных пар. Они выплыли из-под стекла и слепо потянулись за нами, и мне почудилось — они становятся всё длиннее и длиннее. И оттуда, из тёмного гладкого отражения, похожего на зеркало, на нас холодно смотрела зияющая пустота. И оно настигло нас. Руки схватили меня поперёк туловища и рванули к себе с такой силой, что моя ладонь выскользнула из холодной руки. А Шороха, ринувшегося за мной, они стиснули со всех сторон, как в капканы. Я упала в зеркало, как в воду, и окунулась в отражение, потеряв способность дышать. Там было холодно. Так холодно, что горло сжало спазмом. я тонула в чёрной толще, словно в ледяном озере, и там, далеко наверху, видела, как десятки рук ударили Шороха спиной о зеркальную поверхность, пошедшую трещинами. Бледные пальцы ползли по его накидке и цеплялись, перехватывая поперёк груди. Сжать. Раздавить. Сломать. Убить. А потом он пропал, и я канула во мглу, провалилась сквозь бездну и упала в бесконечность, а потом с хриплым надсадным кашлем вывалилась в густую темноту. Это не было похоже на то место, откуда я пришла. Багровое небо смотрело в старые окна; обшарпанные деревянные рамы ощетинились торчащими гвоздями. Кажется, даже сам воздух здесь тоже красный от непонятной взвеси. Дышалось с трудом. И я была здесь одна. — Шорох? — шёпотом позвала я и поёжилась. Конечно, его здесь нет. Меня охватило беспокойство. Удалось ли ему спастись от чудовищного зеркала? Я обернулась и попятилась, по коже пробежали мурашки. Так вот же оно, зеркало-двойник того, другого. Тёмная поверхность смотрела на меня с пристальным вниманием, словно следила. Я ждала, когда злая копия снова по-паучьи выпростает руки из-под старой рамы, забитой гвоздями, как и окна: что-то здесь не так. Я медленно отвернулась от него, внимательно разглядывая комнату, хотя в ней не на что было толком поглядеть. Старая скрипучая софа, застеленная гобеленовым одеялом. Большой бордовый ковёр занавешивал стену над ней. На нём — орнамент по краю, большое белое дерево в центре, олень под его сенью. В высоких кустах засел целящийся охотник. Кому придёт в голову такую сцену лицезреть каждое утро и каждый вечер? Кровавая расправа. Я отвела взгляд и скользнула по высокой стенке тёмного дерева напротив софы. Настоящая гордость времён наших бабушек и дедушек. Советская стенка. Чего в ней только нет! Под пыльным стеклом на пыльных же полках — хрустальные рюмки и старый сервиз. Вряд ли из него кто-то когда-то пил. Я вгляделась. В тот же миг от стен отскочил старческий голос, звенящий, как медная тарелка: — «Мадонна», ох, сколько золовка за ним бегала. Немецкий, фарфоровый… она бегала, а я теперь его береги… охотница треклятая, из Москвы его по блату притащила — переплатила двадцать пять рублей… И смолк. Фарфоровый сервиз. Не то что однотипные тарелки, из которых хозяйка этой квартиры ела каждый день своей угрюмой долгой жизни. Я заглянула на соседнюю полку. Фарфоровые пастушки и олени смотрели на меня мёртвыми глазами. Целый ряд кошек с цветными бантами на толстых шеях выстроились в ряд по размеру. Омерзительные улыбки застыли на лицах двух балерин, глядящих друг на друга. Их ножки застыли в изящных па, но пуанта у одной отколота. Я отошла от стенки и тяжело вздохнула, скользнув руками по голым ногам. Короткие спальные шорты вызывающе желтели в этом тухлом затхлом мирке. У окна стоял захламлённый стол. Бумажки, склянки и пузырьки от сердечных капель, горьковатый мятный запах «Корвалола», раскрытые письма, старые конверты, однотонная ткацкая тесьма. К столу приставлена тумбочка, на ней — швейная машинка «Зингер». Игла уже вставлена в специальный держатель, поблёскивая в тусклом алом свете из окна — оттого и она кажется красной. Ш-ш-ш… — вдруг раздалось у меня за спиной. Я насторожено развернулась на босых пятках. В кончиках пальцев закололо, когда на нижней полке стенки заработало старое транзисторное радио. Внизу было подписано белыми буквами: «Океан 209». Коричневые стенки под дерево покрыты пылью. Красная черта заплясала на диапазонах, словно кто-то невидимый крутил ручку регулятора. Шкала была подсвечена малиновым: радио шипело и плевалось обрывками тихих фраз. Оно заикалось — разобрать что-либо было невозможно, но я присела перед ним на колени. Взволнованно уставилась на частоты. — С-ш-ш-с-сна… Скачок частоты, новая волна. Я поморщилась, не в силах разобрать ни слова. — Б…ги… И опять скачок. — У-х-д-и-т-у-д-а Звуки проглатывались. Стрелка сама по себе двигалась по индикатору. Но я узнавала этот звук, этот голос. Этот безжизненный шёпот между десятков чужих голосов я могла бы различить даже по одному звуку. Тихий хрипловатый голос, мужской тембр, он шипел и посвистывал, и он говорил мне бежать! — Шорох! Ты живой? Я радостно прислонила руки к серебристой стальной шторке, дышащей пылью и звуками. И мне казалось, радио как живое действительно пульсировало с каждым словом, которое шептал Шорох: — Соня-соня-соня-сон-сон-сон… пора-убегать… — Что с тобой? Где ты? Белый шум занял частоту, прежде чем сквозь женские тихие рыдания, гаснущие где-то в эфировых коридорах, пробился его шёпот: — В-плохом-месте-Соня-соня… не-ищи-не-ищи… Спину прошиб холодный пот. Я вспомнила, как Шороха туго спеленали в объятия чудовищные руки. Слабо сглотнув, шепнула в ответ: — Почему? — Сам-приду-сам-с-с-с-сам-сам… За дверью скрипнула старая половица. Я встрепенулась и смолкла. Тишину прерывал только шум настраиваемой радиочастоты. Тогда я шепнула, остановив крутящуюся ручку: — Шорох, здесь кто-то есть. Он молчал. Скрип. Половица застонала у самого порожка, и я всмотрелась в стеклянную вставку на двери. Стекло настолько мутное, что толком за ним ничего не разберёшь. Но там был тёмный силуэт, длинный и худой, как оглобля, и высящийся куда-то под потолок. Волосы на затылке встали дыбом, когда я провела взглядом до самого верхнего откоса — и поняла: меня услышали и поджидают снаружи. — Шорох! — прошипела я и отчаянно закрутила ручку радио. — Шорох, отзовись! Я не знаю, кто или что это, если ты здесь, прошу, ответь! Тишина угнетала, шёпоты и голоса смолкли. Белый шум заполнил эфир, как набегающая на гальку волна. Раз за разом, я крутила ручку, стараясь поймать хоть эхо чужого голоса. Тварь снаружи перемялась с ноги на ногу. Скрип скри-и-ип, — сказали две половицы. Провалитесь к дьяволу! Я стиснула зубы и продолжила упрямо крутить ручку. Без толку. Тогда я вскочила на ноги. Как там он говорил? Плохое место. Пора убегать. Но куда?! Я метнулась к кровати и встала как вкопанная. Под гобеленовым покрывалом кто-то лежал. Так лежат покойники, укутанные в саван. Массивное неподвижное тело натянуло одеяло. Складки ниспадают с лица и торса. Но ведь в комнате я была одна, и на кровати никого не… В дверь постучали, звук откликнулся эхом от стен. Я прижалась спиной к стенке и перевела взгляд с постели на дверном проём. То, что стучалось в комнату, толкнуло скрипнувшую дверь. Я пугливо взглянула в темноту, брызнувшую по половицам, но почти сразу краем глаза заметила движение по правую руку. Оно уже здесь! Шуршание, новый скрип — что-то тяжёлое опустило ноги с кровати на пол. Я быстро перевела взгляд вправо и проглотила крик, застрявший в горле. У кровати, отражаясь в зеркальном трюмо, стояло нечто, накрытое гобеленовым покрывалом. Ростом едва выше меня, оно было человеком по силуэту — и что бы не протянуть тогда руку к одеялу и не сдёрнуть его? Я не могла даже пошевелиться от ужаса. Казалось, оно наблюдает за мной, и отвести взгляд было невозможно. Слева скрипнул пол. Цепенея, я посмотрела вбок. В чёрном дверном проёме были чьи-то покойницки серые ноги — невообразимо длинные и худые, с болтающимся подолом цветастого ситцевого платья. Они окружили меня, — мельком пролетело в голове. Я бегло взглянула на призрачную фигуру под гобеленом. Мне кажется, или она неуловимо ко мне приблизилась? Скрип — и прежде неподвижные ноги согнулись в коленях. Теперь подол платья было видно лучше. Я сглотнула и посмотрела на «гобелен». Он ещё на шаг ближе: под складками тяжёлой ткани нечто подняло руки. Половица натужно щёлкнула. Я посмотрела на дверь, и волосы на затылке зашевелились от ужаса. На меня глядело в ответ жуткое лицо — лицо морщинистой мрачной старухи, моей соседки, что жила двумя этажами ниже. Вот только тело — невообразимо большое, тяжёлое, с конечностями длинными, как у паука-косеножки — не могло принадлежать соседке. Пялясь на него, я потеряла слишком много времени и упустила тот момент, когда… — А-а-а! Меня почти коснулись. Я отшатнулась в сторону и вытаращилась на гобелен, тяжело дыша: под ним тварь уже протянула ко мне руки, ткань запала во впадину огромного рта. Она тянулась ко мне, чтобы схватить а дальше? Что будет дальше? Этого я не знала и узнавать боялась. Влево. Нельзя забывать, что слева — старуха! Дрожащий взгляд я перевела на неё, отступая в угол у окна, потому что существо под гобеленом будет двигаться прямо на меня. Мне нужно выгадать время. Мне нужно бежать! Старуха встала на четвереньки. Теперь я видела: у неё была свёрнута шея, так, что обрюзгший морщинистый подбородок смотрел в потолок, а седые немытые патлы свисали почти до пола. Колени и локти смотрели в стороны: груди, как сдувшиеся воздушные шарики, болтались в расстегнувшемся ситцевом платье. — Хочешь развлечься, дочка? — прокаркала она. — Тогда держи немного денежек. У тебя хватит денежек, чтобы сделать два круга… Что-то звякнуло. Из-под гобелена выпала маленькая круглая пуговка. Одна, вторая. Третья. Четвёртая. Их было всё больше, они сыпались как из копилки, отскакивая по половицам. Слева старуха икнула, кашлянула. Отхаркнула на пол перед собой такую же пуговицу — и захлебнулась в собственной рвоте. — Всё не то! — звенели фарфоровые балерины. — Всё не то! — дрожали пастушки. — Другое! Нужно другое! Нужна монета! Каждая вещь шептала и вздрагивала, точно живая, пока пуговки горстями сыпались изо рта и из-под гобелена. Меня захлестнуло отчаяние: оставалось только проскочить мимо старухи, растопырившейся перед самой дверью, как огромное насекомое, и выбежать из комнаты прочь. Но я знала: она следит за мной. И тварь, накрытая пыльным покрывалом с головой, следит тоже. Они ждут момента, чтобы броситься на меня. Звенели оконные стёкла и щеколды на них. Монеты всё сыпались, пока фарфоровые статуэтки злобно шептали: Не то! Не то! Крэк! Это треснуло правое зеркало в старом трельяже. Деревянная створа скрипнула, тёмная поверхность, отражавшая трёх призраков вместо одного, раскололась, словно кто-то метко пульнул в неё камень. КРЭК! В темноте вспыхнули два алых узких глаза, а следом, под ними по-паучьи — ещё шесть. Из зеркальной глубины показалась и высунулась серая рука Шорох а затем и вторая это он! Пальцы ухватились за край рамы, он подтянулся, показался из тьмы и вынырнул — высунулся из зеркала. Сначала это был верх его капюшона. Затем лицо. После — широкие плечи. Как одержимое, заклокотало само по себе смолкнувшее радио. Красная стрелка заметалась по частотам. Белый шум превратился в рёв: — Разбей сервиз-с-с, монеты там! Шорох вылезал из зеркала. Он уже опустил ботинок на столешницу. Склянка из-под капель лопнула под каблуком, когда он с удовольствием на неё наступил и втоптал в пол всем весом своего тела: — РАЗБЕЙ! Мой взгляд упал на сервиз. Поверх белоснежного фарфора — поднеси такой к солнцу, и он будет просвечивать — аккуратно нанесены копии мейсоновских пасторальных картин. Жизнь крестьян восемнадцатого и девятнадцатого веков, овечки, пасущиеся на заливных лугах тот заливной луг, где стояло тёмное зеркало — я узнала его на пузатых бочках фарфоровых чашек! На моём пути встал призрак под гобеленом, но присутствие Шороха здорово меня ободрило. Я взглянула на него. Он уже показался из зеркала целиком и спрыгнул на пол, грохнув каблуками о половицы. Во мраке под капюшоном зажглась яростная зубастая ухмылка, и он обвёл старуху и призрака восемью алыми глазами теми, что на лице: прочие горели на теле под рваной накидкой. И я поняла: пришёл мой черёд. Стоило мне сделать шаг, как Шорох шагнул навстречу тоже. Старуха рванулась в прыжке: миг — и она сбила бы его с ног, но Шорох резко развернулся к ней и сжал костлявые длинные руки в своих кулаках. У него под кожей вздулись вены. Напрягшись и оскалившись, он словно врос в пол — ботинки скользнули на пару сантиметров, не больше. Свёрнутая башка нависла над его лицом. Искажённые злобой тонкие губы скривились. Гнилые пеньки вместо зубов щёлкнули вблизи его капюшона. И даже до меня донёсся смрад из её рта. В один миг со старухой прыгнула и тварь под покрывалом, но Шорох пригвоздил её к полу, буравя взглядом. Его глаза разгорелись в полумраке затхлой комнаты ярче. — Я их задерж-ш-шу… — многоголосо зашептали голоса из радио. И тогда я прыгнула к стенке, дёрнув стеклянную дверку, не думая о страхе. Одна петля рассыпалась в труху, дверка жалобно скрипнула и повисла на второй. На пыльных полках задрожали как живые фарфоровые фигурки. Радио булькнуло динамиками и захлебнулось, дрожа и подпрыгивая: — С-с-скорее! Пастушки, кошечки, балерины — все эти мерзкие твари почему-то были повёрнуты ко мне кукольно-милыми дьявольски злыми, искажёнными, точно их раскрашивал какой-то злой художник лицами. Я замешкалась только на миг. И сразу за спиной — звук удара и душераздирающий треск старых половиц. Шорох упал на колено с такой силой, что разболтанные доски под облезлым линолеумом пошли щепами. Чудовищная старуха нависла над ним, она давила всей своей массой, налегая локтями и обвислой грудью так, что руки у Шороха от напряжения дрожали. Старухино полное рыхлое тело медленно становилось похожим на тараканье. Ситцевое платье порвалось на спине, плоть грузно осела, не поддерживаемая тканью. Спина оказалась панцирно-твёрдой, а сбоку и из-под расползающегося платья, срывая пуговку за пуговкой, полезли убого тонкие ножки. Они копошились, цепляясь за бурую накидку Шороха. Он не отводил взгляда от призрака под гобеленом. Тот уже повернулся ко мне, подобравшись на шаг ближе. Нужно действовать! — Маленькая суч-чка, ш-шлюха потусторонней твари! — зашипела, колотясь от злобы, балерина, так и застывшая в изящном па. Сложенные бантиком губы исказились в зубастом оскале. — Если ты коснёшься чего угодно здесь, будешь про… Я смахнула фарфоровую тварь прямо на пол. Победа! Она безвольно упала на грязный линолеум. Откололся кончик носа и ножка, вытянутая в ласточке. Так ей и надо! — Убить! Разорвать! Уничтожить! — зазвенели остальные фарфоровые товарки. Улыбнувшись им, я злобно смахнула всё, что было на полке, и фигурки зазвякали, упали. Две кошечки раскололись пополам, и из них на линолеум высыпалась горстка серого пепла. Шорох мучительно скривил зубастый рот и опустился на второе колено. Старуха наползала ему на лицо толстым тараканьими брюхом с дугообразными жёлтыми пластинами на нём. Она постоянно шевелила тоненькими лапками по обе стороны грузного тела, пыталась сорвать капюшон с головы Шороха — и наконец налегла на него. Она пыталась закрыть ему обзор. Она хотела, чтобы он не смотрел на тварь под покрывалом! Если Шорох не сможет, тварь схватит меня, а там — конец. Что будет после того, как тебя схватят в Красном мире? Я боялась даже думать об этом. Я бросилась к чашкам, блюдцам и молочнику. Там было пусто. На мейсеновских гравюрах, выкрашенных на стенках сервиза, кто-то отрезал овцам головы и расчленил пастушку. Голову насадили на ветку дерева. А на том дереве, что красовалось на чайнике, поверх лазурного неба качались висельники. Клокочущее радио захрипело. Я стремглав обернулась. Шорох уже не смотрел на существо под покрывалом, пытаясь отбиться от старухи. Она мучительно медленно пожирала его лицо. Толстый зоб довольно задрожал, пока Шорох наносил один удар за другим — то в грудь, то в панцирный живот, то в дряблый бок. Но замахи становились всё короче, а кулак работал всё слабее. — Держись! — выкрикнула я, но не успела отвернуться. Призрак встал перед моим лицом; ещё одно движение — и он набросится на меня. Только бы не моргнуть. Ведь ему хватит и доли секунды. — В этом сне застрянешь, — хрипло прокаркал он старушечьим голосом из-под гобелена, — наяву умрёшь! — Умрёшь, умрёшь, умрёшь! — зашепталась мебель и расколотые статуэтки. Я протянула руку к чайнику. Больше монете быть негде, только там. Едва нащупала крышку. Шорох ослабел и обмяк за спиной у призрака, тщетно пытаясь столкнуть с себя старуху. Она пожирала его живьём! Крышка зазвенела, когда грянула об пол. Я сунула руку в пузатый чайник и пошарила по влажным стенкам, словно там плесневело и тлело уже давно что-то смрадное, что-то мерзкое. Я буравила взглядом призрака, не смея отвернуться или моргнуть. В глазах уже щипало, но пальцы… пальцы наконец наткнулись на маленькую холодную монету. Она выскользнула только на миг, чтобы сразу найтись на дне. И призрак, точно почувствовав это, хрустнул костями под покрывалом. Его сломало и перекосило там, под тяжёлой тканью, выдохнувшей в воздух клубом пыли. — Что взяла, теперь моё! — прошептала я, чувствуя, что начинаю пробуждаться. Сон таял и исходил маревом по периферии зрения. Меня толкнуло в чёрную воронку. Опрокинуло, как в колодец. Я мельком успела взглянуть на Шороха: почти по плечи старуха заглотила его голову в треугольную огромную пасть. Я не могла и в этот раз так просто его бросить, и не выдержав, закричала: — Пошла прочь! — у меня было мало времени до пробуждения. — Прочь от него, тварь! Красный мир канул в колодец. Старуха влажно кашлянула мне вслед. С громким новым воплем «Прочь, прочь!» я вынырнула из мглы и подскочила на стуле в аудитории вся мокрая от пота. Передо мной, прямая и недобрая, стояла Таисия. Свет уже включили, фильмоскоп стих. И тут ладонь мою обожгло холодом. Я почувствовала, что держала в ней что-то — могильно ледяное, странное, как рука покойника, но посмотреть не могла, что именно это было. Таисия зачаровала меня своим неживым взглядом из-под толстых стёкол. — Можете на мои лекции больше не являться, — процедила она и, развернувшись, ничего не сказала больше. В этот миг в коридоре брякнул звонок. Убитая её словами и всё ещё испуганная, я посмотрела под парту и раскрыла ладонь. В ней лежала монета из сна.