Сноходец

— Вот это тебе не повезло, — посочувствовала Света, отстукивая кому-то сообщение на телефоне и пытаясь одновременно сунуть руку в рукав куртки. К слову, сочувствовала она уже четыре пары кряду, и мне это порядком надоело. Мы забрали вещи из гардероба и собирались по домам, но чувство, что я только что вышла с ДРЯНИ, осталось. — Она остынет, — небрежно поморщилась я, хотя внутри всё было липким и холодным. Неясно, что напугало больше: чудовищный сон или заявление Таисии. Все знали, она в своих решениях была чертовски непреклонна. — Куда денется. Но сама знала, что Таисия может и не остыть, это раз. А может, меня напугала та монета, которую я спрятала во внутренний карман сумки. Это два. На улице быстро смеркалось. Поднялся колючий холодный ветер, студенты торопились каждый по своим остановкам, и каждый — в свою сторону. Унылый старый корпус университета снаружи выглядел ещё печальнее, чем внутри, построенный ещё в пятидесятые годы и переживший явно меньше ремонтов, чем требовалось. Длинный переход из одной части здания в другую был остеклён, но в деревянные дырявые рамы всегда дул холодный ветер с чёрных полей, которые можно было легко увидеть, поднявшись на второй этаж. Корпус окружал частный сектор, а за ним — неухоженное захолустное разнотравье. А если пройти немного дальше, вдоль овражка, посечённого сухими кустарниками, и попадёшь к старой трамвайной остановке. Грязные, мутные окна в длинном тусклом коридоре были наполовину заставлены растениями в разномастных кадках и горшках. Они появлялись здесь фантастическим образом, словно из ниоткуда, и кто их приносил — завхоз, или сторож, или уборщицы, или преподаватели — один чёрт знает, но главное — однажды они просто возникали на своих местах, как по волшебству. И их тоже приходилось поливать. Впрочем, не все выживали: многие так и усыхали в кадках. В подвесном горшке спускался желтоватыми листьями-сердечками сциндапсус. Жухлые листья старой монстеры мешались с ещё бодренькой и молодой монстерой с гладкими, тёмно-зелёными, тугими шапками на толстых стеблях. Из-за них казалось, коридор был джунглями, и по стене напротив плясали жуткие длинные тени, похожие на длиннопалые руки. Ещё немного, и что-то выглянет оттуда… — Соня, ну так что? — М? Ей пришлось с неохотой повторить, сообразив на лице сердитую гримасу, и я потёрла кончик носа. Так делала всегда, если смущалась, чтобы скрыть, как краснею. — Где ты витаешь, в каких облаках? — Хорош меня распекать. — Я говорю, всё на выходных в силе? — Ты о чём? Голова у меня, как камень, мысли ворочаются с неохотой. Мне не хотелось идти домой: там пока что только сестра, а родители приедут не раньше девяти. И не сказать, что мы с Евой не уживаемся, но и друзьями назвать нас трудно. Во всяком случае, слушать целый вечер её поучения и занудства меня вообще не прельщает. Я буквально жила и молилась, чтобы она нашла себе мужчину и отвлеклась со своими нотациями и беспокойствами с меня на него — ведь, кажется, пару заводят, чтоб портить настроение второй половинке, а не несчастным родственникам? Но Ева упрямо оставалась одиночкой. Если это ради меня такие жертвы, пожалуйста, лучше не надо! — Я о квартирнике, — Света округлила глаза. — У Севичевой. А, ну да. Кристина Севичева пригласила нас на свою вечеринку. Нас — значит, симпатичных девчонок и ни в коем разе не заучек. Она планировала организовать одну из тех вечеринок с бутербродами, дешёвым вином и пивом, где будут её знакомые парни с юрфака и технического. Ещё должен был спеть на гитаре её парень: он играл в какой-то неизвестной группе, Севичева им очень гордилась. Я лениво пожала плечами и ответила, как всегда, абстрактное: — Посмотрим. Но сама ужасно не хотела никуда смотреть. Разве что на ту монету. Она даже в сумке не давала мне покоя. Волнами то накатывало, то уходило в тёмные глубины подсознания нарастающее беспокойство. Я знала, почему это чувствую. До сегодняшнего дня Красный мир был таким же неясным и ненастоящим, как далёкая страна, нарисованная где-то на глобусе. Ты до конца так и не веришь в то, что где-то такая есть — с мангровыми зарослями или паковыми льдами — ну разве что на картинке. А может, и не про глобус речь, а про нарисованную карту придуманного мира из книжки. Вот и Красный мир был далёким, как те карты из книжек, и я надеялась — он нереален. Даже если сны дарили мне кошмарные эмоции, и тремор в руках, и стремительно колотящееся сердце, они не могли ничего мне сделать. Так я надеялась. Растерянная, я спускалась по гранитным сбитым ступеням вон из корпуса, сжимая в руке лямку сумки и думала, как так могло случиться — чтобы не кошмар затащил меня в свою бездну, а чтобы я вытащила из кошмара что-то материальное. Ощутимое. Настоящее. Мы со Светой почти молча дошли до остановки и попрощались там, сев каждая на свой автобус. Наконец, я осталась одна. Взбежав по ступенькам в душный салон и вдыхая запахи бензина, пыльных кресел и сладковатого пластика, я оплатила кондуктору билет и устроилась внизу, на одном из первых десяти мест у большого пыльного окна. Передо мной была только кабина водителя, отгороженная жёлтым поручнем — и тишина. Скоро люди начнут заходить на остановках, здесь станет шумно, кто-то сядет рядом со мной. Подожди до дома, — сказал мне голос разума. Если людей набьётся как рыб в бочку, можешь потерять её… Но я не могла долго терпеть и холодеющими пальцами открыла сумку. Расстегнула маленький внутренний кармашек. И вспомнила, как старуха обгладывала его лицо под рваным капюшоном. Монета была ещё холоднее моих рук, когда я взяла её, и она обожгла кожу, точно кусок льда. Я сглотнула поднявшийся тошнотный ком и поднесла её ближе к глазам, желая рассмотреть лучше. Автобус повернул, мир затанцевал круговертью бледных ноябрьских красок на периферии зрения. Серебряный тусклый диск с выпуклой чеканкой теснил четыре цифры: 1937 А сверху была надпись: LIBERTY Центр казался затёртым и изображал человеческий профиль. По орлиному носу, глядящему вниз, и по выступающему подбородку, и по косе, спускавшейся на покатое плечо, и по двум перьям на затылке я безошибочно определила: это индеец. Повернула монету и увидела трёхногого бизона с косматым горбом и тесной надписью над ним: UNITED STATES OF AMERICA А снизу — наплывшую на ободок: FIVE CENTS Это была американская монета в пять центов; бык на ней оказался почему-то трёхногим, и я мало что соображала в таких вещах, чтобы сделать больше выводов. Зато нужную информацию вполне можно найти в сети. Это было просто. Я взглянула в окно: автобус проехал чуть больше половины пути, время ещё есть. Я достала смартфон, вбила в поисковик американские пятицентовики и листала одно изображение за другим и разглядывала их, желая отыскать нужное. Из раздела «Картинки» в поисковике только со второй страницы на меня посмотрел тот самый индейский профиль. Я открыла вкладку. Меня отправили на сайт, посвящённый нумизматике и сделанный в тёмно-красных благородных тонах. Сев повыше в кресле, я углубилась в чтение: «Редкая монета станет украшением коллекции любого нумизмата. Разглядывая чеканку и просто держа её в руках, вы невольно думаете о важных событиях былых эпох. Коллекционеры бережно хранят их, а особенные ценители рассматривают как ценную инвестицию. Одна из самых желанных для нумизматов монета: ТРЁХНОГИЙ БУФФАЛО 1937 ГОДА Относится к категории редких монет, пользующихся особым интересом коллекционеров. На самом деле, это ошибочная, бракованная монета, связанная с бракованным тиражом. Стоимость изготовления штампов для монет в те времена была высокой. Время от времени штампы шлифовали, чтобы продлить срок их службы. Один усердный работник монетного двора отшлифовал штамп до такой степени, что удалил переднюю ногу бизона на реверсе. Эти монеты долгое время находились в обращении и не сразу обрели популярность, однако, несмотря на умеренную цену, «Трёхногие Буффало» — ценный трофей для состоятельных коллекционеров, так как экземпляров осталось слишком мало…» — Остановка «Улица Революционная», — сказал сухой механический голос на записи, и я подняла голову от светящегося экрана телефона. — Следующая остановка — «Глазная больница»… Здесь мне и нужно выйти. Я быстро сжала пять центов в кулаке и выскочила из автобуса в дверь возле водителя, протолкнулась в толпе вон с остановки и остановилась под фонарём, посмотрев на «Буффало», который как ни в чём не бывало лежал на моей ладони. У обочины остановился новый автобус, и я задумчиво подняла от монеты взгляд, наблюдая за тем, как в открытые двери вливался поток пассажиров. Неужели ко мне попал настоящий «Трёхногий Буффало»? Поверить не могу. При чём здесь американская монета и комната старухи из моего сна? И как вообще — теоретически даже — я оказалась в своей реальности с пятью центами из кошмара в руке? Вопросов было слишком много, а ответов — ни одного. Небо совсем заволокло, опустились и без того низкие кучевые облака. Тогда казалось, вот-вот посыпет мелкий колючий снег. Я энергичным шагом направилась к светофору. Он красным-красным маревом дрожал в лужах под ногами и, мерцая, шептал об опасности. Красный всегда был цветом опасности. Остановись, иначе случится несчастье. Но я не могла остановиться. И прежде, чем перейти через дорогу на зажёгшийся зелёный, вдруг увидела потрёпанное ветром и непогодой рекламное объявление, наклеенное поверх десятков точно таких же. А потом я шагнула назад, посмотрела на стену дома и увидела, что их там были сотни, и все словно в унисон подсказывали, куда мне нужно попасть. *** Вопросы подлинности всегда всех интересуют. Подлинное — значит, настоящее; настоящее — то есть, единственно верное. Признанное. Ценное. Настоящей была моя монета или нет, но я хотела это узнать и выискала на одной из станций метрополитена ломбард. Спустившись в подземку и проехав две станции, я только отдалилась от дома, а когда вышла на поверхность, закрыла сумкой голову: обещанного снега не было. Был проливной дождь. Светофоры бросали зелёные и красные пятна на лужи, заливавшие асфальт. Так и держа сумку на макушке, я бегом припустила к нужному дому, беспомощно разглядывая в ранних сумерках вывески: магазин одежды, оптика, парикмахерская, продукты двадцать четыре на семь… В кулаке я сжимала ту бумажку с адресом. Ломбард нашёлся между ними и цветочным киоском. Я заозиралась, прежде чем туда войти: район не самый благополучный, да и такие заведения я стараюсь обходить стороной. Ломбард, как и контора с микрофинансовыми займами — показатель того, что у тебя что-то не в порядке, так говорили мои родители. Но мне-то нужна была там только услуга оценщика, верно? Я решительно опустила сумку и потянула на себя белую пластиковую дверь. Внутри пахло сыростью; в маленьком помещении с гранитной ступенькой и полами, застреленными линолеумом, светила только одна тусклая лампа над низким потолком. Да уж, не так я себе представляла место, где торгуют золотишком. Или принимают его у тех, кому нужны хоть какие-то деньги. За грязным старым стеклом сидел полный мужчина лет шестидесяти. В глубине, в тенях за его спиной, крутился какой-то длинный тощий парень. Завидев меня, он юркнул прочь и пропал. Мужчина смотрел новости по маленькому кухонному телевизору, и, когда я вошла, даже не сделал потише. Я поджала губы и спустилась со ступеньки к нему. — Здравствуйте. — Добрый вечер, — сказал он, не отрываясь от новостей, которые смотрел поверх маленьких очков, спущенных на середину носа. Я плохо знала, как начать, поэтому сразу достала монету и положила руки с ней на стойку, скрестив их в запястьях, и замолчала, покосившись на маленькую грязную бумажку на стекле с фамилией «П.Н. Зильбер». — Я прочитала, у вас можно оценить один предмет… — Золото, серебро? — привычно спросил Зильбер. — Давайте сюда, посмотрим. Я посмотрела поверх его головы, поверх чёрных волос, уже припорошенных сединой, как пеплом из сигареты, и запнулась. Там была комнатка для сотрудников; дверь в неё приоткрыта, и внутри моргал свет. Так часто моргал, будто кто-то включал и выключал лампочку, выжидая по несколько секунд между этими действиями. Зильбер смерил меня недовольным взглядом. Я стояла, молчала, пялилась ему за спину и мешала смотреть телевизор — что ж, его гнев понимаю! Я спохватилась и протянула ему монету. — На стол положите. Мне было жаль выпускать её из рук, но я оставила серебряный пятицентовик на потёртой клеёнке. Зильбер вытянулся лицом, нахмурился, взял монету и поднял очки на нос. А я опять посмотрела туда, в глубину подсобки в конце тёмного коридора. Свет дрогнул, точно в лампу стукнулась жирная муха, и перестал моргать, будто всё было в порядке. Только всё равно что-то не давало покоя. Я переступила с ноги на ногу; с подошв «мартинсов» на линолеум уже натекла грязная лужица. Зильбер наконец изрёк: — Ор-ригинальная штуковина. Хм. М-м-мгм. Откуда это она у тебя? — У вас, — машинально поправила я. И продолжала искоса поглядывать ему за спину. Зильбер вскинул на меня бесцветные глаза и хмыкнул, копошась с монетой. В его больших полных пальцах она казалась совсем крошечной, даже игрушечной. Я вспомнила фарфоровые голоса балерин и холодный укус у себя на руке, и машинально потёрла эту самую руку. Зильбер надел ещё одни очки, прямо под первыми, и взял лупу. — Она из себя представляет что-нибудь…. — я запнулась, пока он сгорбился над столом, а затем включил настольную лампу, рассеявшую тусклый жёлтый свет. — …ценное? — Ценное? — эхом повторил Зильбер и скривил толстые губы, медленно начиная качать головой. — Нет. Не-е-ет, я так не думаю. Но я видела, что он врёт, по подрагивавшим пальцам. По толстой складке нахохлившейся шеи. По жадному блеску в маленьких глазках. Сзади него свет снова погас-зажёгся. Я беспокойно нахмурилась. — Что она, совсем ничего не стоит? — Ну, может, пятьсот. — Пятьсот чего? Зильбер насмешливо выпрямился и положил монету на стол, накрыв её ладонью. — Рублей, милочка. — Я не милочка. — Пришлось снова его поправлять. Зильбер сразу помрачнел. — Хорошо, тогда я пойду. Давайте её сюда. Новости сипло бормотали из забитого пылью динамика. Муха — жирная, чёрная, похожая на кляксу — действительно назойливо билась о склянку лампы под потолком. В ломбарде пахло затхло, неблагополучием и старьём. Зильбер неприятно улыбнулся мне, и показалось, что зубов у него куда больше, чем положено иметь человеку. — Разве ты не хотела бы её продать, милочка? — спросил Зильбер, постукивая ботинком о линолеум за пластиковым исцарапанным окошком. — Не думаю. Не сейчас. — В ломбард приходят закладывать вещи. Просто так оценить безделушку, потратить моё время и свалить нельзя, за это нужно заплатить, — сварливо отозвался Зильбер. Свет позади него принялся отчаянно моргать, и вспыхивал с каждым разом с такой силой, что бросал яркую жёлтую тень на пол, озаряя узкий коридор. Я решительно посмотрела Зильберу прямо в глаза, а по спине бежали мурашки. Это не нравилось мне всё сильнее и сильнее. — Сколько стоит ваша услуга? У меня есть деньги. — Я следила за монетой так, словно Зильбер был иллюзионистом, способным испарять вещи в руках. — Милочка, разве я сказал, что мне нужны деньги? — возразил он. — В этом месте платят другими вещами. — Какими? — Вещами из снов. Казалось, грани реальности пошатнулись, стали зыбкими и условными. Почему-то у меня закружилась голова, а во рту стало солоно. Телевизор бормотал всё быстрее; он переключался с канала на канал, и я слышала отрывистое «пришло» «то самое время» «бежать», сказанное прерывисто, разными голосами, будто кто-то щёлкал пультом и резал фразы на куски. Зильбер встал из-за стола. Он вырос передо мной чёрной толстой кляксой, и только на его лице продолжали гореть белыми бликами четыре квадратика очков. — О чём вы? — медленно спросила я. — Разве он тебе не объяснил? — спросил в ответ Зильбер. Из подсобки донеслись странные звуки, будто кого-то рвало или этот кто-то очень громко рыгал. Я испуганно округлила глаза и посмотрела на Зильбера; тот неприятно ухмыльнулся. — Ты думаешь, ты одна такая, — сказал он, уперев толстые руки под клетчатой рубашкой в стол, и в его правом кулаке была моя монета. — М, милочка? — Одна — какая? А сама всё думала, как бы добраться до пятицентовика. Эх, если бы не эта прозрачная стена и высокая стойка! Стол у Зильбера был значительно ниже, но стойка доходила мне до груди. Оставалось только клясть себя за глупость. Зачем я сюда пришла? Всё это промелькнуло в мыслях за мгновение, а потом развеялось, когда Зильбер сказал: — Гуляющая со сноходцем. Рвотные звуки усилились. Я сжала плечи, стиснула ремешок сумки, отступив на шаг. — Что это у вас там? — Где, милочка? — теперь я точно видела, что у Зильбера был полон рот острых, как иглы, и таких же тонких зубов. Верхний свет потускнел, совсем как люстра в театре, которую гасят во время начала представления, и очки на чёрном, затканном тенями лице разъехались шире по широкой мясистой физиономии, будто у Зильбера было целых четыре глаза, а не два. «Пришло». «То самое время». «Бежать». «Прямо». «Сейчас. Я сделала ещё два шага назад. Зильбер подался мне навстречу, положив толстый живот на стол и прижав пустую ладонь к прозрачной перегородке. Настольная лампа моргнула и с тихим хлопком погасла. — Ах, там? — спросил он и ткнул большим пальцем себе за плечо. Хлоп! Дверь открылась сама по себе, будто её распахнул порыв сильного ветра. Света за ней не было. И вместе с хлопком из черноты на стены выползли три бледных руки. — Ничего особенного, — продолжил Зильбер, впиваясь в меня взглядом. «Пришло». «То самое время». «Бежать». «Прямо». «Сейчас!!!». Телевизор заткнулся и пошёл помехами. Зильбер недобро усмехнулся. — Этот твой мразотный прихвостень. Он всё болтает и болтает. Болтает и… Зильбер резко сбросил телевизор на пол, и тот с грохотом рухнул под стол. Я вскрикнула. — …болтает! Ещё четыре пары руки выползли из-за двери. Всё во мне кричало — беги, но я не хотела этого сделать, иначе пришлось бы оставить здесь монету. — Верните мне её, — твёрдо сказала я и исподлобья поглядела на Зильбера. — Сейчас же. — Нет, милочка. Эта штучка нужна мне самому. Весь дверной проём кишел руками. Они цеплялись за откосы, множась и шевелись, как червивый клубок, и пальцы слепо хватали воздух, будто пытаясь что-то нащупать. Что-то — или кого-то. А потом свет вовсе погас. Чёрный прямоугольник двери с громкими хлопками начал приближаться, стоило мне моргнуть. Ближе на метр! Ближе сразу на пять! Я попятилась, споткнулась о провод под линолеумом и от испуга села на гранитную ступень, больно стесав кожу с поясницы. А руки уже схватили Зильбера за плечи, стиснули его голову, вцепились пальцами в лицо и толстые бока — и словно куклу утянули вглубь чёрной комнаты. Бежать! Я развернулась и услышала хлопок. Бежать! Толкнула белую пластиковую ручку и вывалилась наружу. Коса взметнулась за спиной, и меня схватили за неё, больно дёрнув назад. Я взвыла и бросилась прочь, оставив клок волос в бледных пальцах твари из ломбарда, а потом не удержалась и упала на асфальт прямо в лужу, буквально под ноги прохожим, вся дрожа от страха. В чёрном стеклопакетовом окне рука перевернула табличку с «Открыто» на «Закрыто» и только. А я, ощупывая зернистый асфальт, стучала зубами от страха, не в силах так быстро осознать, что произошло. *** — Я дома. Два слова. Я дома. Простые такие, брошенные вскользь слова, а знаешь, сколько я отдала бы сейчас за то, чтобы произнести их опять? Мне никто не ответил: на кухне громко работал телевизор. Мама готовила ужин, распекала за что-то отца. Дверь в Евину комнату была плотно закрыта, но голос её доносился — может, говорила по телефону? Я сняла ботинки, повесила испачканную куртку на крючок и потихоньку прокралась к себе в комнату, чтобы переодеться в чистое до вопросов, что случилось и почему… — Боже ж ты мой, Соня, ты это откуда такая? Мимо моей мамы не прошмыгнёт даже мышь. Да что там мышь. Даже Шорох, уж в этом я твёрдо была уверена. Она подошла к холодильнику, который стоял у нас в коридоре, и застыла, глядя на меня округлившимися глазами. Я представляю, почему: одежда сырая от дожди и вся в грязи и подтёках из лужи, мокрые — хоть выжимай — волосы всклокочены, ладони в ссадинах. — Мам, я это. — Ты что, упала? — Ага. — Ага. — Раздражённо повторила она. — Как это тебя угораздило? — В луже поскользнулась. — И я неловко пояснила. — Там дождь сильный пошёл. — А зонт ты не взяла? Прогноз погоды не смотришь? Соня, ну не лето же! Живо мыть руки! И в душ залезь. Ну-ка. Да ты ледяная! Это от страха, — хотелось сказать, но я промолчала. Мама сердито загнала меня в ванную и закрыла дверь, с ворчанием удаляясь по коридору на кухню. Я выдохнула. Ну и славно, что всё обошлось малой кровью. Я включила воду в ванне, вспыхнул голубой огонёк в старой колонке на стене, затрепетал тройным язычком. Я посмотрела в зеркало и медленно распустила косу, морщась от боли в затылке. Чёртовы руки из ломбарда Зильбера так больно схватили меня за волосы, что теперь болит голова! Я разделась, бросила в стирку грязную одежду и забралась под поток из душевой лейки, не задёрнув штору. Зажмурившись, подставила лицо потоку, наслаждаясь горячей водой, дробно стучавшей по обнажённому телу, и хорошенько умылась, а потом намочила волосы, зачесав их назад ладонью. Я профукала пятицентовик. Что меня дёрнуло пойти в этот чёртов ломбард? Как можно было довериться тем грёбаным объявлениям? Они как нарочно там висели, искушали проверить монету. Настоящий ли это «Буффало» или нет? Вот и проверила. Я закрыла лицо ладонью, покачиваясь из стороны в сторону. Это помогало прийти в себя, когда было особенно плохо и не спасало уже ничего — только покой, темнота и повторяющаяся мысль, похожая на мантру: всё в порядке, я в безопасности. Всё хорошо. Я со всем справлюсь. Всё в порядке, я в безопасности… Вдруг чья-то рука коснулась моей талии, а другая легла мне на рот. Я резко выпрямилась и дёрнулась, чтобы ударить подкравшегося сзади некто локтем или ступнёй, но меня прижали к себе так плотно, что я обнажённой спиной ощутила тяжёлое мужское тело, а следом — знакомый запах. Запах камня, сырого после дождя. Запаха озона. Я дёрнулась ещё раз и замычала, а потом скосила глаза, поглядев вниз, на руку, окольцевавшую мою талию — и вздрогнула. Что-то алое показалось на смугло-сером. Мокрые чёрные лохмотья облепили мои бёдра. Тьма упала мне на плечо, будто кто-то положил на него подбородок. И я пробубнила в ладонь: — Шорох?! Подбородок зашевелился. Тот, кто стоял позади, кивнул. Роста он был высокого, и я не представляла, как он незаметно очутился в моей крохотной ванной — так, чтобы родители не подняли шум, и так, чтобы его не увидела я сама! Разве что… Он медленно убрал ладонь от моего рта, и я прошептала, не оборачиваясь: — Я сплю? Он покачал головой. Я чувствовала по движению головы на плече. Кожа покрылась мурашками от холода и страха; его намокшая накидка оплела меня, как паук обхватывает лапами мотылька. Как же так? Я не могу не спать, если он здесь. Я вижу его только в кошмарах. Но сегодня я видела кошмар наяву, там, в ломбарде Зильбера. — Сегодня ты говорил со мной из телевизора? — спросила я. Он лишь крепче стиснул меня, и воздуха перестало хватать. Я положила пальцы на его предплечья, ощутила набрякшие выпуклые вены под кожей, и тотчас хватка его ослабилась. Ничего не ответив и не показавшись, он отступил назад и убрал руки. И когда я стремительно обернулась, позади уже никого не было.