2
Красный Кут — это маленький городок, который прятался за пролеском после Саратова. Ехать до него было часа два, не больше, и то потому, что мы собрали все утренние пробки, но раньше отправиться в путь не могли — ждали, что скажет Ева. Как мы и подозревали, её руководство не могло освободить от обязанностей столь ценного сотрудника, а может, ценный сотрудник не хотел почтить память дальнего родственника. Кто знает? Ева только развела руками и сделала сердитый вид, пока говорила по телефону: мол, я ой как хотела с вами поехать, но не вышло. Так что мы покинули квартиру втроём. Пуговицы я оставила там, в коробочке, где раньше были леденцы монпансье, хотя долго сомневалась: может, стоило держать их при себе? Однако, замешкавшись уже перед выходом, я всё же решила спрятать их дома, в ворохе вещей в комоде, и перед тем, как покинуть комнату со сложенной сумкой, взглянула на шкаф с приоткрытой дверцей. Тогда мне в голову впервые пришла странная мысль: могут ли они следить за мной оттуда днём? Подглядывать в щель между дверьми? Кем были эти самые они, мне было трудно объясниться даже перед собой, но я называла их так же, как Шорох. Твари. Коротко и ёмко. По окнам нашего старенького шевроле моросил холодный ноябрьский дождик. Этот плавный перестук убаюкивал и погружал в дремоту. Закутавшись в расстёгнутый мягкий пуховик, я прижалась плечом к двери на переднем сиденье и, сунув руки под мышки, едва не заснула… как вдруг вспомнила про пуговицы и Красный Мир, и резко открыла глаза. С меня тотчас сошёл всякий сон. — Скоро уже приедем, — обещал папа и посмотрел на часы, затем покачав головой. — Опаздываем немного. — Ничего, скажешь, на переезде была пробка, — произнесла мама. Мы подождали у железнодорожных путей в веренице легковушек, наблюдая за тем, как мимо мчался объятый жёлтыми огнями грузовой состав; затем работники подняли шлагбаумы по ту и другую сторону дороги, и мы переехали рельсы. — Вот же судьба, — вдруг сказал папа. — Служил в армии, плавал в мореходке. В стольких странах побывал. Столько всего увидел. А залез на табуретку, чтоб достать чего-то с антресоли, упал и умер. — Да уж, — задумчиво отозвалась мама. — Да уж, — эхом откликнулась я, глядя на прозрачные дождевые дорожки на стекле. — Вот это ничего себе. — И ведь очень неудачно упал: сломал себе шею. Вообще, страшная смерть, если так подумать. Но быстрая. А каково дочери было вернуться домой и увидеть его вот таким? Я поёжилась и незаметно вжала голову в плечи, подняв воротник куртки. — Не представляю, — сказала мама. — Как там Света? — Плакала. Просила скорее приехать. Вся перепуганная, голос дрожит, ну да это ясно. Она, во-первых, по жизни всегда была трусихой, а во-вторых, попробуй тут сдержись — ещё и с больным ребёнком на руках, впервые за сорок лет одна, без родителей. — А что с её ребёнком? — спросила я. — ДЦП, — Папа помолчал и косо поглядел на меня. — Ну, детский церебральный паралич. — Я уже поняла. — Знаешь, — задумчиво сказал он. — Ты вообще с этой семьёй никогда раньше не виделась, разве что когда маленькая была очень. И мой тебе совет. Когда увидишь её дочку, постарайся держать язык за зубами, а свои мысли — при себе. И эмоции тоже. — А что такое? — обиделась я. — У тебя всё, что думаешь, на лице написано, — отрезал отец. — Тут надо быть потактичнее, что ли. Я нахмурилась и пожала плечами, снова посмотрев в окно на проплывающие мимо пустые поля. Да вполне себе я тактичная, чего это он. Вдали высилась группа домов, в мареве раннего утра разгоняя густой белёсый туман крохотными огоньками. Прижавшись щекой к холодному стеклу, я наблюдала за тем, как всё ближе и ближе мы подъезжаем к Красному Куту.3
Двор был типовым, самым обычным, как везде, как по всей России: пятиэтажки из красного кирпича, отстроенные сплошным монолитом стен, старые, разномастные двери в подъезды, тёмные окна, тонкая корочка льда, покрывшая лужи на асфальте. Старая, проржавленная детская площадка окружена чахлым разнотравьем. От дороги её отсекал барьер из луж и слякоти, развезённой между шин, вкопанных в землю, будто забор. В свете фонаря мелко моросило. Погода была — врагу не пожелаешь. И вот в такой дождик нам нужно будет стоять на кладбище и ждать, когда гроб с нашим дальним родственником опустят в могилу? От одной мысли об этом я поёжилась. Мы вышли из машины, я быстро натянула капюшон и спрятала в карманы куртки озябшие руки. Воздух был свеж и горек на вкус. Кругом — так пусто, что двор казался вообще вымершим. Родители тихо переговаривались: — Ты помнишь номер домофона? — Надо было сразу цветов купить. — Ну где я здесь найду цветочный магазин? Пока они шли к подъезду, я, закинув рюкзак на плечо, брела за ними. Всю дорогу по центру двора занимала огромная, глубокая лужа, такой величины, что вполне могла бы сойти на небольшое озеро. Съёжившись, я посмотрела на дом, в который нужно было зайти, скользнув глазами от первого этажа до пятого, и нерешительно остановилась неподалёку, рассматривая подъездные тёмные окна. Родители набрали номер квартиры, ожидая, когда им откроют, но из обклеенного объявлениями домофона раздавались только короткие гудки. Наконец, кто-то снял трубку. Устало пробормотав, домофон пискнул, дверь открылась, со щелчком отстегнув магнит. — Ты там долго будешь стоять? — прикрикнул отец, и мне пришлось поторопиться, устремившись к нему бегом. Тогда я заметила в его глазах удивление и тоже вскинула брови. Он смотрел на ту лужу, вдоль которой я шла, так, словно увидел там что-то странное. — Ты чего? — спросила я в недоумении. Но он, покачав головой, только сказал: — Да так, показалось… — а потом пропустил меня вперёд и вошёл следом. Мы поднялись на пятый этаж по высоким гранитным ступенькам. Выложенные мелкой оранжево-охристой плиткой пролёты были заставлены кадками и горшками с разнообразными растениями: из-за них вспомнился университет, который я так нагло прогуливала, а после — вчерашняя неприятная встреча в ломбарде. Ты думаешь, ты одна такая, — всплыли в мыслях слова Зильбера. Я выбросила их из головы, когда мы поднялись до простой двери, обитой мягкой коричневой тканью под кожу. В пыльной пухлой обивке этой под светом тусклой лампы поблескивал стеклянный выпуклый глазок. Отец нажал на кнопку звонка на нуждавшейся в покраске бело-голубой стене: мама одёрнула пальто и стряхнула с него дождевые капельки, желая выглядеть поприличнее. Я хмуро посмотрела на две другие двери на лестничной клетке. В подъезде стояла такая тишина, словно здесь, кроме нас, никого не было. Только за дверью послышался унылый механический перезвон — а после чей-то гулкий смех. Дверь открылась, нас в спешке впустили внутрь, отступая в глубину квартиры. Лица своей тёти я не разглядела так сразу. Отец вошёл снова последним и запер за собой дверь, мама старательно вытирала ноги о жёсткий коврик. Первыми в глаза мне бросились высокие шкафы, которыми был зашит весь коридор; на светло-коричневых полках было очень много самых разных предметов, от крохотных иконок в золотых окладах, наподобие тех, что обычно держат в автомобилях на приборной панели, и открытого аромата для дома с палочками, торчащими из узкого горлышка, до деревянной ключницы и ложки для обуви. Всё это соседствовало друг рядом с другом, но к чему следом прилип мой взгляд — так это фарфоровые куклы, стоявшие на прочих открытых полках в огромном количестве. Ой, так она их коллекционирует! Как мило! С ума сойти можно! — Вот же чёрт, — одними только губами прошептала я, машинально расстёгивая куртку, а потом присела, завозившись со шнурками «мартинсов». Над головой я услышала тихое бормотание: — Спасибо, что приехали, мои дорогие, спасибо, что вы здесь! — и звук поцелуя. Мама, обняв высокую незнакомку со светлым каре, похлопала её по спине, с сочувствием приговаривая: — Очень жалко, что всё так вышло! Ну, как вы здесь с дочкой? Ах да, дочка. У неё же здесь есть ещё и ребёнок. — Нормально, — сказала моя новоявленная тётка и всхлипнула, поправив сползшие ниже переносицы прямоугольные очки в золотистой оправе. — Но совсем не помню, как организовала похороны. Всё как в тумане… всех обзвонила, и даже гроб заказала — если бы не возня, совсем с ума сойти можно! — Как Лида? — участливо продолжила мама, разувшись и взяв тётю за локоть. — Наверное, очень переживает. — Да вы и не знаете ничего, — вдруг сказала та и странно всхлипнула, вынув из кармана домашних брюк платок. — Лида у меня лежачая — зимой год будет, как не встаёт, не просыпается. — Как это — не просыпается? — оторопел отец. Я подняла голову, наконец вглядевшись в лицо своей родственницы. Света, коротко высморкавшись и утеревшись, вдруг тоже посмотрела прямо на меня, возможно, уловив мой взгляд, и от того, какое выражение перечеркнуло мягкие, словно даже размытые черты её лица, мне стало не по себе. — Неужели не сказала? — вздохнула она. — Лида в коме, милые. Давно уже спит, моя хорошая, спит и никак не проснётся. Вот так-то. И расплакалась.3
Нас завели мыть руки в небольшую ванную комнатку, где большую часть стены, облицованной персиковой плиткой, занимала водонагревательная колонка. Против ванны под низким потолком в окружении серебристой паутины была слишком заметна неряшливая вентиляционная решётка. — Каким полотенцем можно вытереть руки? — неловко спросила мама. Ей дали нужное — розовое, выбивающееся из череды остальных: их висело на крючках ровно три, а то было четвёртое, и я вздрогнула, подумав, что их здесь ровно по счёту жильцов квартиры, нынешних… и бывших. Я подошла к раковине последней, наспех намылила руки куском земляничного мыла и, старательно смыв пену, бросила взгляд на зеркало, скрытое под светлой салфеткой. Один её край отстал от гвоздика, на котором держалась рама, и повис. Тогда в зеркале я заметила позади себя движение и вздрогнула, резко обернувшись. Кто-то выглянул из-за угла и скользнул обратно, за него. Кто это может быть? Голоса родителей и тётки слышались с кухни, из дальнего конца длинного коридора, по одной стене тянулись зеркала от пола до потолка, сейчас закрытые белыми простынями. Зеркала эти были частью раздвижных дверей огромного шкафа, составлявшего всю обстановку этого коридора. К моей тревоге, света там не было, и где искать выключатель, я не знала. Встревоженно вытерев руки, я вышла навстречу полумраку. Пускай это был день, но на улице стояла страшная непогода: моросил дождь, и небо было не пасмурным даже, а тускло-серым, словно налитым свинцом. Я посмотрела в дальний конец узкого коридора, туда, где на полу лежало пятно белого света из кухни и откуда доносились голоса. Но, ощутив спиной чей-то взгляд, я медленно обернулась. Коридор оказался сквозным и проходил через всю квартиру, показавшуюся мне, несмотря на количество комнат, странным, причудливым, заполонённым разномастной мебелью лабиринтом. Стены, завешанные многочисленными картинами и фотокарточками в рамках, хотелось буквально раздвинуть руками, чтобы дать себе больше воздуха. Старомодные обои тёплого жёлтого оттенка, сплошь покрытые мелким рисунком с вензелями, казались болезненно набрякшими гноем. Из квадратного окна в той комнате, на которую я смотрела, бил неожиданно яркий свет — слишком белый для этого холодного, дождливого дня. Он давал контрастные чёрные тени и погружал в ещё большую темноту узкую кровать справа, над которой нависло несколько полок, заставленных книгами, статуэтками, всё теми же чёртовыми куклами и прочей ерундой: остальное глазу было неразличимо, да и внимание моё приковали вовсе не они, и не письменный стол, заваленный множеством неразобранных бумаг, и даже не массивный шкаф и комод из одного гарнитура напротив, а тонкие, колченогие приборы, стоявшие возле постели — так похожие на медицинские капельницы в больницах, что я сперва не сообразила, что это они и были. Из комнаты доносился очень тихий писк кардиомонитора. Только потом взгляд зацепился за провода и трубки, протянутые к кровати — и к человеку, неподвижно лежавшему на ней. Нахмурившись, я сделала осторожный шаг к комнате, не помня, зачем иду, не зная, что меня влекло туда. Я замерла на пороге, прижавшись плечом к дверному косяку и затаив дыхание. Передо мной в полутенях, плотно прикрытая колючим на вид тёмно-зелёным одеялом в клетку, лежала, положив поджатые, скрюченные болезнью руки на живот, девушка — высокая и худая, судя по очертаниям тела под одеялом. На вид она была моей ровесницей, но, возможно, и старше моего — во всяком случае, её невозможно было посчитать ребёнком, как ни крути. Лицо было искажено болезнью, скривившей некогда милые, простые черты. Русые жидкие волосы, стриженные по плечи, были аккуратно разложены по подушке. Подключённые к телу трубки меня не смутили. Я догадалась, что это та самая Лида, которая не просыпается вот уже целый год. Вздрогнув, я вспомнила силуэт в зеркале ванной комнаты и, сглотнув тревожный ком в горле, крепче стиснула под рукой деревянный откос, не решаясь сделать шаг навстречу Лиде — но желая увидеть её лицо. Я вытянулась, встав на цыпочки и заглядывая в тень… — Не делай этого, — быстро шепнули мне на ухо, пройдя мимо и толкнув между лопаток плечом. Стремительно развернувшись, я не обнаружила позади никого. Только пустой коридор, отражавшийся в тёмном стекле рам. Вот же чёрт! Я поспешила на кухню, искоса разглядывая кукол, стоявших на подставках или устроившихся сидеть на полках: с моей-то фобией приехать в дом, полный этих негодниц, было самым неразумным решением — но кто же знал? Поёжившись и скользя взглядом по фарфоровым лицам, искусно разрисованным красками совсем как живые — только живыми они всё равно не были — я прошла мимо открытых двойных дверей в гостиную… и застыла. Мертвец лежал там, в гробу, поставленном на специальные подпорки, напомнившие мне спортивные козлы. Возле него никто не сидел. Никто не следил за его покоем. Только на тумбочке стоял телевизор с экраном, прикрытым кружевной салфеткой. Он был печально окружён несколькими иконами в золочёных окладах. Возле них незажжёнными смотрели в потолок церковные свечи. Я видела профиль покойника так же ясно, как собственное растерянное отражение в стеклянной поверхности старого, советского ещё шкафа-витрины. Человек, лежавший в гробу и приходившийся мне родственником, был полноват; лицо его показалось мне строгим. Очевидно, работники морга аккуратно разделили его седые волосы на два пробора и покрыли лаком так густо, что его череп и жидкая шевелюра блестели, как начищенное серебро. Глаза его были закрыты, но спокойным его лицо нельзя было назвать. Он казался чем-то недовольным: плотно сжав тонкие губы, словно бы нахмурившись, лежал, сложив на груди руки, с видом человека почти живого и готового вот-вот подняться в своём тёмном опрятном костюме, в блестящих туфлях, совсем новых, но всё равно с заломами на носах. Здесь, совсем одной, мне было совершенно не по себе, и, поёжившись, я отступила, пятясь обратно в коридор. Тогда взгляд мой мельком зацепился за фотокарточку на стене, и, нахмурившись, я увидела уже знакомое лицо — тот же человек, мой двоюродный дедушка Юра, но только живой. Он стоял у металлического поручня в чёрной форме морского офицера, отглаженной по линеечке. Я хорошо знала, как она выглядит — родной дед по матери в своё время носил такую же, и несколько медалей на сердце — тоже. Я опустила глаза на крошечный белый лоскуток на тёмном паспорту, подписанный убористым, ровным почерком: «Юрий Тёмушкин, 1963, Берингов пролив». Он ходил на Север? Как же это интересно. За спиной его подымались тёмные высокие волны. Была непогода, такая, словно падал крупитчатый мелкий снег, но Юрий Тёмушкин, молодой и красивый, с широким разворотом плеч, с бесцветно-серыми, светлыми глазами, в офицерской фуражке смотрел в объектив фотокамеры и улыбался так чисто и светло, что у меня укололо в груди. Я перевела взгляд на открытый гроб, и мне стало жаль человека, который когда-то был таким молодым и таким счастливым там, во время ходьбы в морях. Отец говорил, он много путешествовал и много работал. Я перевела взгляд на соседнюю карточку и удивилась, увидев на ней Юрия Тёмушкина в окружении нескольких мужчин, смуглых и узкоглазых, с совсем жидкой растительностью вместо усов и бороды, в довольно странного вида одежде: на них были причудливые замшевые дублёнки с пышным мехом и вышивкой, головы покрывали пушистые капюшоны, на ногах были такие же меховые сапоги, напоминавшие унты. Мужчины улыбались, держа в руках настоящие гарпуны, и позировали на фоне лодки, похожей на выстроганную из дерева байдарку. Под фотокарточкой была подпись: «Луораветланы. Байдара. 1967». Луораветланы! Чукчи! Так вот что — он бывал на Севере и был знаком с местным населением! Следом шли непримечательные фотографии. Юрий с женой, неулыбчивой женщиной с шапкой тёмных кудрей, на общем семейном портрете, но глаза его блестели совершенно особенным образом, блеском таким полным ожидаемых приключений, что я недоумевала — как он, этот необычный человек, может чинно сидеть рядом со своей спутницей жизни такого вот скучного вида? Затем — он, она и девочка в симпатичном платьице и с пластиковой собачкой в руках. После — фотография танкера во всю длину: на его борту различима была надпись «Волга». Я наткнулась взглядом на фотоснимок двух плоских возвышенностей, выступавших из самой глубины солёных вод; покрытые снегом и льдом, они величественно и жутко белели на фоне пасмурного, едва не чёрного неба. По воде там, двигаясь мимо земли, на двух узеньких лодках-долбленках из тёмного дерева плыли люди. Их сфотографировали достаточно близко с корабельного борта, чтобы я могла разглядеть их смуглые лица, не вполне похожих на лица чукчей. Они глядели словно бы в объектив, однако при внимательном рассмотрение мне показалось, что смотрели всё же поверх него. «Тлинкиты близ острова Ратманова, 1968. Встреча с друзьями». Тлинкиты, аляскинские индейцы! Я поразилась тому, какие знакомства водил мой покойный родственник, и отступила назад, к зеркалам, посмотрев на огромное количество фотоснимков на стене. Сколько кропотливого труда Юра уделял этим записям! Насколько дороги были ему эти карточки! Поразившись этому, я видела самые разные фотографии, которые называли и другие места: берег острова Крузенштерна, вид на монастырь на Соловецких островах, пляж Белого моря, выход на Онежскую губу… Случайно прислонившись спиной к холодному даже под простынёй зеркалу, я вдруг ощутила прикосновение к своей руке чужих пальцев — и от неожиданности вскрикнула. Оно было быстрым и скользким, как если бы кожи моей коснулась мокрая и холодная человеческая рука. Отскочив к противоположной стене и подозрительно посмотрев на простынь, я заметила, как она колыхнулась следом за мной, точно живая… но, быть может, я себя только накрутила, а двигалась она из-за того, что я её задела? — Соня, что такое? — выглянул отец из кухни и, нахмурившись, пристально оглядел меня с ног до головы. — Ты чего кричишь? — Просто… — запнувшись, я даже не знала, что сказать. Испугалась, потому что до меня дотронулось нечто из зеркала? — Быстро к нам, — шикнул он, и мне ничего не оставалось, как пойти в кухню, чему я была, к слову, чертовски рада.4
— И давно вы так маетесь? — со вздохом спросила мама, помешивая ложечкой чай. — С прошлого нового года, — немного задумавшись, ответила Света и поставила передо мной чашку, ласково погладив по руке. — Пей, золотко, ты что-то совсем ничего не съела… Но есть я и не хотела. Пригубив бергамотовый чай, плохо заваренный и недостаточно горячий — вот именно такой, какой совсем не люблю — пришлось довольствоваться им и разговорами. Никакая еда с чужого стола, кроме кусочка поджаренного хлеба, не лезла в горло после того, что я увидела в гостиной и комнате. Родители тоже ели из вежливости, у мамы на убранной тарелке остались сырники и сметана. Тётя, вздохнув, не допыталась от меня ответа и продолжила рассказ: — Всё было как всегда. Понимаете, обычный день, ничего особенного. Она бродила по дому, болтала о подарках: она же наивная, как ребёнок. Мы уже привыкли к ней такой — это же долгие годы мучений, считай, моей девочке было тогда сколько? Четыре годика, как она заболела. Муж, конечно, сразу ушёл. Я же тебе об этом не рассказывала. Сколько мы не виделись? — и она сочувственно посмотрела на отца. Тот задумался: — Вот, наверное, с того года как раз… — Это уже было-то двадцать пять лет назад. Так, выходит, Лиде двадцать девять! Открытие это меня удивило, но я только помочила клювик в чашке и решила держаться молчком. Света тяжело вздохнула: — Всё это время мне помогали отец и мать; не знаю, как бы я вообще сладила со всем, если б не они. — Понятное дело. — Ну, мама ушла с работы даже, ты же помнишь, она медсестрой устраивалась; отец… что там, он, конечно, совсем расклеился. Бросил плавать. А для него это смерти подобно. Папа молчал, кивал и слушал. Мама, не посвящённая прежде в эту историю, сосредоточенно гоняла хлебные крошки по столу в одну общую кучку: каждый раз, как она нервничала, делала так. — Я устроилась в институт, денег там, конечно, немного, но на кафедре кое-как вертимся, — Света криво улыбнулась. — Мама ушла два года назад, в том году Лида слегла, а тут папа. Она всхлипнула и прижала к носу салфетку. Отец продолжал кивать, исподлобья и как-то виновато на неё глядя. — И ведь главное, — сказала она, — я была дома. Я была тут! Отлучилась буквально на минуту, вышла к соседке. Захожу домой, тихо так кругом — только кардиомонитор в комнате пищит, ну да он всегда пищит… и ничего. А он… Она вдруг резко замолчала и сглотнула, подняв глаза на дверной проём. Кое-какой румянец, появившийся на щеках, сошел с лица. Она с опаской и сомнением посмотрела в темноту, словно решалась, что сказать и договаривать ли вовсе. Я нахмурилась и отчего-то сжала руки, лежавшие на коленях, в кулаки. В тот миг я ощутила себя настолько одинокой и незащищённой, что даже пожалела, что не могу, как во сне, ощутить постоянное присутствие моего незримого защитника. — П-понимаете, он упал с табурета, — заикнувшись, продолжила Света и боязливо понизила голос. — Залез, наверное, на антресоль, и случайно свалился. Может, голова закружилась. Может, ещё что. — Не нужно было ему… — вздохнул отец. — Страшная смерть. Упасть и сломать шею. — Ты же знаешь, какой он был упрямый: что в голову втемяшит, то и делает. Разве я ему указ. Но… — она нерешительно остановилась прежде, чем сказать. — Он умер не оттого, что упал. — Как это? Отец озадачено вскинул брови. Мама непонимающе переглянулась с ним. — Он был почти в порядке: только руку растянул, мне уже потом сказали. — Света всхлипнула. — И ведь ещё отполз от двери, вот сюда, — и она указала на место, возле которого сидела мама, — к батарее, где окно. Прислонился к стене. Знаете, когда я его нашла, лицо было… Она остановилась, полная нерешительности сказать, что именно увидела в тот день. Поджав губы, промолчала. Отец растерянно сказал: — Просто получается какая-то ерунда. Он падает с табурета, потом ползет от двери, смотрит наверх, на что-то… Или на кого-то. — …и умирает? — Да. — От перелома шеи? — Да, — ещё тише сказала Света. — Как это? — Я не знаю, — отчаянно сказала она. — Такое ведь невозможно? — В мире полно казуистических случаев, — отец неуверенно развёл руками, — но… я даже не знаю. Хотелось бы взглянуть на заключение из морга. В тот момент мне захотелось обернуться к темноте дверного проёма, туда, где нечто напугало старика Тёмушкина до такой степени, что он умер. Но в глубине сердца мне шепнули — не смотри, и я, послушавшись, сжала плечи и опустила лицо, глядя в чашку с остывшим чаем. Весь остальной день снаружи моросил дождь. — Как хорошо, — говорила Света приободрившимся голосом, — что назавтра обещают сухую погоду. Хоронить в слякоть очень тяжело. Взрослые устроились в гостиной возле гроба; много разговаривали, вспоминали прошлое. Лиду в комнате они навестили и ушли оттуда нескоро; отец, по профессии хирург, сперва ответил на много вопросов своей двоюродной сестрицы, как и многие не разбиравшиеся в медицине люди полагавшей, что врач должен быть специалистом универсальным и наверняка разбирается во всех вопросах здоровья. Худая и бледная, с залёгшими на длинном, грубом лице тенями, она не выглядела измождённой, напротив даже — казалась тяжелокостной и такой массивной, что, подымись она с постели, и я бы назвала её очень даже крепкой. Черты её напомнили мне нелюбимые картины Модильяни, где одна другой краше изображены были жуткого вида женщины с искривлёнными лицами, ртами на боку, выпуклыми подбородками, уродливыми косыми глазами и шишковатыми лбами. Вот такая ожившая картина теперь лежала на белой хлопковой подушке прямо передо мной. Содрогнувшись, я не могла оторвать взгляда от её головы. Она меня пугала и завораживала. Писк кардиомонитора передавал мягкий и ровный ритм её сердцебиения. И не передать, какой странной была та комната, где мне довелось находиться! В облезлых шкафах, на книжных полках стояли пёстрые детские томики и тетрадки. Взгляд цеплялся за давно знакомые названия: мне было не больше десяти лет, когда я всё это перечитала. На рабочем столе стоял допотопный компьютер, возле него стопкой лежало несколько упаковок нераскрытого пластилина на сто двадцать цветов — это были действительно огромные коробки. На балконе, повешенные на верёвке, плескали вещи: постельное бельё, ситцевая в голубой цветок сорочка, и ещё одна такая же, только розовая. Над рабочим столом на полке были разложены большие средиземноморские раковины, явно привезённые в качестве сувениров. Там же красовалась большая фигурка оленя, вырезанного из дерева — только не европейского, а скорее северного, как из сказки про «Снежную королеву». Над кроватью Лиды висел ловец снов в три кольца. Кроме неё самой и её жутких приборов, поддерживавших в Лиде жизнь, ловец этот был единственным предметом, сильно выбивавшемся из общей унылой обстановки странной не то детской, не то больничной палаты. Согнутый из потемневшего от времени дерева, поблёскивавший россыпью перламутрового кварца с розовым отливом, и крошкой прозрачного горного хрусталя, и другими камнями, цветом потемнее и мне незнакомыми, перевитый старыми даже на вид верёвками и кожаными шнурками — он был украшен веером широких маховых перьев тёмно-коричневого цвета, чёрных по краям и пыльно-серых в начале. Перья эти перемежались с другими, узкими и чёрными. Они обильно украшали каждое кольцо, густо свисая вниз по стене, и на простеньких желтоватых обоях, отходящих по клеевому шву, ловец выглядел особенно чужеродно. — Нравится? — вдруг спросила Света, заметив мой пристальный взгляд на него. Я встрепенулась. — Ловец? О да, очень красивый. — Это папа давно ещё привёз с командировки, с севера, — вздохнула она и склонилась над своей жуткой дочерью, поправив её скрюченные, болезненно заломленные руки с зажатыми суставами и крючковатыми пальцами поверх одеяла. — Кто-то из местных ему подарил, а тем отдали индейцы. — Настоящие? — Там же рядом Аляска, — небрежно улыбнулась она. — Настоящие. Сказали, он прогоняет дурные сны. — Так и есть. — Не знаю, — Света покачала головой, — но Лидочка всегда спала очень беспокойно. Ещё маленькой была, плакала, говорила так забавно: мама, всё квасное, квасное, стлашное. Она была маленькой картавой очень. Всё думаю — ерунда это, и надо бы его выбросить, но рука не поднимается. Как-никак, отцовская память. Оторопев, я слушала эти слова, словно далекое эхо собственных воспоминаний. Всё красное. Как же знакомо. Поглядев на Лиду, я задумалась над тем, в каких кошмарах она увязла сейчас и может ли проснуться… а если нет — каково ей там одной, в жуткой реальности Красного Мира, знать, что спасения нет и рассвет никогда не наступит?5
За целый день мы ни разу не вышли из дома. Время пролетело в какой-то оторопи; мы были как насекомые в янтаре. Застыли себе в пространстве из четырёх пыльных комнатушек, маленьких отражений друг друга, и возились вокруг мёртвого тела, который привлёк нас, словно магнит, в одно место спустя годы разлуки, спустя километры расстояний. Ближе к вечеру от духоты у меня разболелась голова. — Прогуляйся, — посоветовала мама, — тем более, дождь перестал. — Действительно, — оживилась Света, — сходи в магазин, золотко! Я тебе дам денежку, купи, пожалуйста, чай. Нет, ещё хлеб. Ой, ещё сливки. Погоди, я дам список… Я закатила глаза, когда она отвернулась и принялась искать в пыльной стенке блокнот и ручку: тёткина манера разговаривать со мной, сюсюкая, как с ребенком, раздражала, но я понимала, отчего так — её собственное дитя в возрасте четырех лет было обречено на неизлечимую болезнь после единственного неудачного укола прививки от кори. Кто-то скажет — судьба такая, кто-то посчитает — настоящая человеческая трагедия. Я предпочитала не думать об этом ни в каком ключе: что толку, ничего уже не изменить. А может, не хотелось думать оттого, что Лида видела в кошмарных снах то же квасный, квасный, стлашный! что и я. Надев куртку и сунув ноги в ботинки, я вежливо уклонилась от Светы, которая пыталась сунуть мне в руки две тысячи, но она, обняв меня и прислонившись к щеке сухими губами, покрытыми тонкой коростой, бледно улыбнулась и всё же скользнула рукой в карман. — Не торопись, погуляй! — напутствовала она, подмигнув. На часах было уже четыре. В ноябре темнело рано, но всё лучше, чем торчать в этом фамильном чёртовом склепе. Спускаясь по лестнице, я думала, какая у меня всё же странная тётя: она то плакала, то улыбалась. То её охватывала лихорадочная, возбуждённая радость — то она мигом печалилась и никла плечами, глядя в пустоту. Возможно, так на неё подействовала утрата отца, которую она пока до конца не осознала, да и не сказать, что жизнь её была из веселых, однако… Однако было что-то пугающее в её блёклых глазах за стеклянными линзами очков. Было что-то почти неживое в этой улыбке — и восковое в лице. В то время, как она выглядела едва не как живой манекен, дочь, лежавшая в кровати с кучей медицинских аппаратов, цвела во всей своей ужасающей красе. Передёрнувшись, я сбежала на первый этаж сырого подъезда, где запах влаги забился даже в плитку под ногами. Шаги мои отдавались гулким эхом. Что-то прошелестело за спиной; я не обратила на это внимания, но ускорила шаг и толкнула железную дверь, вырвавшись из липкой мглы предбанника на свободу. Вдохнув воздуха поглубже в грудь едва не с наслаждением, я отошла от двери подальше и мельком взглянула через плечо в подъездные окна… заметив, что от стекла в тот же миг отпрянула смутная, размытая тень. Между лопаток пробежал холодок. Оторопев, я задрала подбородок, разглядывая тёмные окна в обрамлении старых деревянных рам. Кто-то шёл за мной? Застегнув воротник, я отвернулась, не думая о том, как буду возвращаться, и машинально проверила, на месте ли сотовый телефон. Он был всё там же, в кармане. Широко шагая через маленькие лужи вдоль той, огромной, разлившейся по всему двору, я свернула за угол дома и направилась по наитию к свету фонарей: там и должна быть улица. Очень скоро я вышла на неё и пошла вдоль таких же унылых пятиэтажек. Они были что лабиринт, воздвигшийся стеной с одной и с другой сторон. Вдоль газонов, окружённых бордюрами, росли высокие старые деревья; листвы на них уже едва ли осталось, так, только тусклые, жухлые оборки, колеблемые ветром. Прохожих почти не наблюдалось: погода мерзкая, время неподходящее для прогулок. Кто шел со школы, давно добрался домой. Кто работал, ещё торчал у себя на смене или в офисе. Я пожалела, что не взяла зонт: хотя дождь кончился, но противная мелкая морось сеяла с неба, так что пришлось надвинуть капюшон. Ноги несли по улице вперёд, подальше от дома Тёмушкиных, и с каждым шагом мне становилось легче, хотя я понимала, что вскоре надо будет вернуться. Задумчиво сунув руки в карманы куртки, я думала об улыбчивом и тогда ещё, на выцветших фотокарточках под стеклом, таком молодом Юрии. Думала о Лиде — этой девочке-женщине с перекошенным лицом, в котором тоже было что-то от деда: его черты ли, пускай и тронутые болезнью, его ли беспечное выражение лица. И думала о ловце над ее кроватью и о тёмных перьях неизвестной птицы на нём. — Здравствуй, Соня, — сказали позади. Я удивленно вскинула брови. Откуда кто-то знает мое имя в чужом-то городе? Я повернулась. Это был невысокий, но крепкий, щетинистый мужчина в обычной темной куртке, с обычной короткой стрижкой на русых волосах. Откуда я его знаю? — промелькнула мысль, от которой я тут же избавилась. Ниоткуда, вот правильный ответ. Он был мне не знаком. Не ответив, я подняла воротник и ускорила шаг. За мной заторопились. Уткнувшись взглядом в лужи под ногами, я подумала, кто это может быть и как от него отвязаться. Но меня тронули за локоть, притом так, что буквально дёрнули назад. Вскрикнув, я развернулась и рванула руку на себя. Он беззлобно усилил хватку. — А если будешь рыпаться, имей в виду: кричи, не кричи — всё равно никто на помощь не придёт, — спокойно сказал незнакомец и сузил глаза. — Ты, Соня, лучше просто отдай, что взяла, слышишь? И всё будет в порядке. — О чём вы? — быстро спросила я и снова дёрнулась. — Я вас не знаю! — Тебе и не надо меня знать, — усмехнулся он. Один передний зуб, заметила я, немного наползал на другой, но это не выглядело уродливо. Напротив, делало это невыразительное лицо симпатичным. — Главное, мы в курсе всего. Кто это — мы? — Верни то, что забрала оттуда, — повторил он. — Ведь тебе же будет от этого только хуже. — Да про что вы говорите?! — вскипела я, хотя сердце бешено билось от страха. Горели лёгкие, которым не хватало дыхания. Я снова попыталась вырваться. — Оставьте меня в покое! — Нет, — покачал он головой. — Так дело не пойдет. Наверное, нам нужно поговорить в более укромном месте. Пойдем. Он потянул за собой, я упёрлась ногами в асфальт, не желая идти следом. В голове пульсировала одна только мысль: что ему нужно и что он хочет со мной сделать?! — Куда?! — Тут недалеко. Я на машине. — Нет! Со спины кто-то другой схватил меня за плечи, зажал рот рукой в шерстяной перчатке. Мой громкий крик потонул; я лягнулась, попытавшись вырваться, но услышала только мужской смешок: — Да погоди же ты. — Ничего мы тебе не сделаем, глупая! — Мы только поговорим… Однако тот, кто держал меня сзади, издал короткий, полный боли и злости вопль, когда я ухитрилась хватить его зубами за руку. Тогда же я всего маху наступила мужчине в черной куртке на ногу — и он от неожиданности разжал хватку… — Вот же стерва! Я вырвалась и побежала. Сердце колотилось в груди так тяжело, словно набрякло; я не помнила, как и куда меня понесли ноги. Это была точно не дорога назад, к дому — но я не сворачивала в подворотни и на узкие улочки, а напротив, бежала по центральной и слышала, как за мной молча мчатся преследователи. — Помогите! — но улица была пуста. Как нарочно, кругом — ни одного магазина, где можно спрятаться, ни одной двери. — На помощь, помогите! Я не пыталась себя обмануть: они нагнали очень быстро и налетели сзади. — Вот же, мать твою… — Ты чего такая дурная?! Не рыпайся! Они скрутили мне руки, потащили в закоулок. Под ботинками скользили палые листья и слякотная жижа; я извивалась и пыталась драться, но всё бессмысленно — они просто волокли меня, куда им было нужно. Сбоку подъехал чёрный седан; ни марки, ни номеров в панике я не различила, но за рулём была женщина — весьма молодая, судя по голосу: — Чего вы с ней копаетесь? Живее! Они потащили меня мимо глубокой лужи к дороге, стараясь не поскользнуться на заваленном бордюре. Мельком взглянув на окно одного из домов, я оторопела — и получила легкий тычок в затылок от одного из похитителей, но пропустила его, забыв, как сопротивляться. Отогнув край кружевной старой занавески, больше похожей на видавшую виды, обветшалую тряпку, на меня сквозь мутное, грязное стекло с неприятной улыбкой смотрела та старуха из сна, из дома которой я унесла монету. — Шевелись! — прикрикнул один из мужчин. В этот момент что-то стремительно схватило меня из воды за щиколотку: я взглянула вниз и оторопела. Из лужи ко мне протянулась рука! Тогда же вся водная масса взорвалась, лопнула, как бычий надутый пузырь: брызгами окатило и меня, и незнакомцев, и машину. Спустя ещё мгновение человек в шерстяных перчатках с воплем отлетел от меня назад и повалился на асфальт. Я не верила своим глазам, почти забыла, как дышать — и не могла сообразить, что происходит и взаправду ли… потому что возле меня стоял Шорох. Он оттолкнул второго похитителя с такой силой, что тот упал в сторону, прямо на дорогу. Женщина за рулём спокойно выглянула из машины; в её руке что-то темнело. — Берегись! — вскричала я, но она уже выстрелила. Звук был глухим и гулким; Шорох дрогнул всем телом, когда пуля вонзилась в него, и я коротко вскричала, прижав ладони ко рту. Руки сильно дрожали. Покачнувшись и завалившись на спину, Шорох тяжело рухнул в воду… и скользнул под нее, словно это была не обыкновенная мелкая лужа. Он исчез на глубине, хотя по всем законам физики такое количество воды просто не покрыло бы его тело. Расширив глаза и отступив назад, я в ужасе смотрела на колышущуюся грязную поверхность. — Эй, ты! — воскликнула женщина, тряхнув дулом пистолета. — Быстро садись в машину, ну! Двое её сообщников со стонами поднимались на ноги. Тот, что в перчатках, держался за грудь, натужно кашляя. Я присмотрелась: пистолет был похож на травматический, но получить из него калечащую пулю до неприятного не хотелось. Я сделала неуверенный шаг к машине и коснулась дверной ручки, но в тёмном окне увидела отражение — и вздрогнула. Он был там, смотрел на меня с поверхности стекла. Как пловец из толщи воды, он стремительно протянул руку к женщине из окна с её стороны и резко выхватил пистолет, исчезнув с ним по ту сторону зеркальной поверхности. — Какого чёрта?! — прошелестела она, но отойти не успела: он схватил ее за запястье, вытянув руку из отражения, и рванул на себя. Женщина влетела в стекло лбом, ударившись так, что повалилась навзничь: Шорох же как ни в чем не бывало исчез опять, а на окне против меня показалась отпотина, словно от дыхания. Оцепенев, я прочла четыре буквы, сложившиеся лишь в одно слово: Б Е Г И И я побежала.