888
По полу квартиры гуляет холодный утренний ветер, что Юнги не заботит никак, но его заботит Чимин, который ходит с опущенной головой, то и дело замирает, пялит в одну точку, вспоминает что-то, и тихо растирает слёзы влажными ладонями. — Пак Чимин, — первый заходит в маленькую комнатку, подбирая разорванные плакаты с дерева паркета, и укладывает их на побитую, зелёным стеклом вина и истериками, тумбочку. — Мин Шуга? — рыжеволосый бубнит в подушку, даже не поднявши головы. — Надо прекращать это, — Юнги подходит к кровати, от чего по квартире разлетается ужасный скрип, заставивший поморщиться обоих. — Мне плохо, — слеза вновь стекает по прекрасной коже подбородка. — Знаю, не в первой, хочешь поцелую? — Хочу. Губы у Чимина потрескавшиеся и с привкусом крови, как никогда до этого, но Первый сминает их своими, такими же безжизненными, пытается протолкнуть в них хоть частичку того, что не будет пахнуть этой ёбанной смертью. Он тянет за обесцвеченные волосы, давая почувствовать физическую боль, чтобы утешить то, что сейчас бушует у Пака в душе. Это ведь должно работать, не так ли? Юнги перебирается на кровать и ощущает, как у Чимина тяжело вздымаются рёбра от его проделок, чему ухмыляется и получает лёгкий удар ладонью по затылку, но смаковать пухлые губы не перестает. — Бля, — протягивает Шуга, когда слышит дверной звонок, — вот надо было ж им сейчас, сука. Чимин начинает смеяться. Это истеричный смех, от совокупности эмоций внутри, но Юнги замирает, просто вот так, снова замирает и пялится на улыбку, пока его не отрезвляет очередной звонок. Оглушающего барабанные перепонки смеха, будто и не было, когда мятноволосый вернулся обратно. Чимин снова льёт чистейшие кристаллы неотфильтрованной крови, за ничтожные пару минут он опустился на то дно, которое постиг с недавнем временем. На самом деле, Юнги смешон даже сам себе сейчас. Он не знает как поддерживать людей в таких ситуациях, жизнь его этому не научила. Да, научила сворачивать косяки. Да, научила мешать бухло так, чтобы не сдохнуть на следующий день от раздирающей мигрени. Но поддержки – нет. Через какое дерьмо он сам прошёл, будучи омертвлённый кончиной своих друзей, но Юнги выбраться так и не смог, это понятно даже ебучему школьнику, кидавшему ему воду. Поэтому эти попытки, увеченные жалостью своего существования, нужно отбросить в закат. Погрузившись в свои мысли и сделав очередные, явно неправильные выводы, первый просто возвращается на кровать, утирает чужие слёзы и свою одну, ложится меж разведённых ног, облокотившись о горячую, вздымающуюся как движок форда после ебалокрошения, грудь Чимина.888
Бутылка зеленовато-чёрная пустеет наполовину, передаваемая из рук в руки, разливаясь винными каплями на мятые и грязные уже простыни, картошка рассыпается, оставляет жирные тёмные пятна и солёные крошки на ткани испачканной. Косяк догорает, обжигает фильтр и пальцы бледные, падает на пол, оставляет белые, подобные снегу, следы пепла, Юнги пропитывается кислым дымом в последний раз и выдыхает его в открытый рот, смотря в глаза, блестящие не от слёз, но из-за наркотика слабого. От Чимина пахнет потом и солью, подобно морю, бушующему в непогоду безумную, приносящую за собой ветер и тучи тёмные, что главенствуют сейчас за тонким, покрытым трещинами мелкими, стеклом, ограждающим холодную улицу от душной, прокуренной квартиры, в которой двое пьянеющих медленно людей тянутся друг к другу, делясь сизой прелестью подожжённой марихуаны и ароматом паров алкоголя. — Всё ещё ебательная атмосфера? — Чимин тихий, почти задремавший. Его щёки наливаются яблочным румянцем, он смотрит из-под припухших век, губы сухие облизывает, создавая из них что-то желанное, ждущее укуса сильного до звёзд в чёрных зрачках. — Ебабельная, Чимин, мои словарные шедевры лучше записывать, — Юнги щиколотку обхватывает пальцами дрожащими, тянет на себя, комкая одеяло под ними в один плотный ком сваленного пуха. Бёдра приподнимаются аппетитно, на что вяжущая слюна во рту скапливается, язык к небу приклеивает, первый сглатывать её пытается, но горло отказывается принимать в себя что-то, кроме Чимина, его языка, крови и спермы, — и да, она очень ебабельная. — Все изречения великого Карла Маркса нужно записывать, — руки Чимина забираются под футболку свободную, растянутую и залитую сырным соусом, желтоватым, плотным, маслянным, в некоторых местах, оглаживает кожу неровную, шрамы старые нащупывает и пальцами, искусанными, в них впивается под тихое шипение и движения влажного языка на открытой шее. — Ты помнишь? Что мы говорили тогда? — рычит глухо первый в отросшие чёрным корни жжёных волос, а те шевелятся от горячего спиртового дыхания. Он наваливается сверху, облизывает набухшие жилки у острой линии челюсти, размазывает розоватую, от лопнувших снова губ, слюну по чужому подбородку, зубы острые щеря, готовясь вгрызться снова и погрузиться в воспоминания яркие о первой страсти зарождающейся. — Грозный первый тогда сказал мне: «Так ты не понял, что язычок лучше держать за зубами», — ветер встречается с картонными будто стенами, ударяет по ним, как первый по лицу Чимина однажды, создаёт шум острый и режущий, — а сейчас я засуну этот язычок ему в рот. И Юнги повторяет утробный звук, рвущийся из глотки наружу, и впивается нетерпеливо, красные, обещающие стать синими через часы, после себя оставляет. Покрывает цветами болезненными ключицы выпирающие, в ответ стон надломленный получает, смакуя его на вкус с наслаждением. Колени между разведённых худых дрожащих бёдер упираются в матрац жёсткий, болят и гудят сильно, но первый не отстраняется, просто потому что не может. — Что ты чувствовал тогда? — Одиночество, Юнги, только ёбанное одиночество, — с бледных плеч первого исчезает футболка и падает на пол бесформенной лужей, — я плакал в этой комнате после уроков, видел Чонгука и плакал в школьном туалете, приходил к маме и, опять плакал, у больницы. А потом ты появился во всех этих местах и забрал мои слёзы. — Что у тебя осталось к Чонгуку? — Юнги стягивает штаны домашние, и рукой член, не скованный тканью трусов узких, твердеющий постепенно, наливающийся кровью, только начинающий течь густым прозрачным предэякулятом, в ладонь берёт, — ответь мне. — Ничего, Юнги, ничего не осталось, — и первый хмыкает довольно, языком собирает бусину смазки с головки, скользит языком по вздутым венам, вниз, к кольцу сжатому движется, но смотрит только в глаза, поведённые дымкой слёз. Непонятно, почему они там, на пушистых ресницах собираются, что послужило им причиной, но Юнги непременно сотрёт их чуть позже, а сейчас он только проникает в открытого ласкам Чимина пальцами, двумя сразу, слюной горькой их перед этим покрыв. — Я люблю тебя, — выдыхает он в розовеющие ягодицы, когда рот освобождается и улавливает работающими на полную рецепторами тихий скулёж. Чимин не плачет почти, только всхлипывает напряжённо и слышно едва-едва, первый рукой работает активнее, чтобы звуки, которые он слышать не желает, заменились на более приятные. — Никогда не думал, что это случится, — виляет рыжеволосый бёдрами вперёд, на руку насаживается под завывания ветра и удары дождя об металлический карниз над окном, — но я люблю. Румянец на щеках Чимина растёт, переходит на приоткрытую вырезом одежды грудь, нуждающуюся в засосах, расплывается на ушах, увешанных серёжками. А Юнги тихо радуется внутри, поцелуями касаясь розовых складок входа, что Чимин отпустил то, за что цепляться не стоило, теперь будет стонать только его имя, а не шестого, отвратного в этот момент, станет полноценной частью первого из сайфера через секунды, совсем и до конца. Секунды эти сразу же перерастают в мгновения. Первый, охваченный дичайшим желанием сделать своё наконец по-настоящему своим, вынимает пальцы из подготовленного входа, слегка надавливая, дабы услышать томный выдох, дающийся по предназначению только ему одному, расстёгивает дранный ремень на протёртых в коленях, запачканных грязью из алкоголя, джинсах. — Малышка, готов? — голос получается таким же скомканным, как все чувства и эмоции внутри, одно лишь удивление от того, как Чимин разобрал это и слабо кивнул. Член Юнги весь увит толстыми выпирающими венами, головка покраснела, явно жаждущая хоть какого-то внимания к себе, и он ни черта не маленький, а рыжеволосому к этому никак не привыкнуть. Первый пытается быть осторожным, правда, первый раз в жизни он не пренебрегает чужим состоянием, но Чимину больно, и он это понимает. Физическая и ментальная боль по отдельности – это жуть страшная, а когда они вступают в совокупность, выдержать это очень сложно, но Чимин есть что-то сильнейшее, и это то, что Юнги никогда не осознать. Мятноволосый входит лишь наполовину, но остаток расстояния быстро сокращается резким толчком Чимина: — Сайфер, я вас не узнаю, давай по старой, мне это нужно, — дьявол просыпается внутри Пака, и он невероятно заводит Юнги, поэтому первый начинает вбиваться в подготовленное под него тело, сразу же ударив по простате. Мрачная комната заполняется мокрыми шлепками двух возбуждённых тел и, кажется, что стены вот-вот лопнут, не выдержав такого ёбнутого союза, причиняющего друг другу боль в сознании того, что это поможет. Высочайшие стоны Чимина и хриплые Юнги разбивают мутные бутылки, стоящие по всей квартире. Они сливаются в нечто бешеное, дикое от природы. Первый не сдерживается, да и Пак эту сдержанность на хую вертел. Юнги не смеет разорвать зрительного контакт с полными слёз глазами, он облизывает смуглую шею, кусает, покрывает своими увечьями, зарывается потной ладонью во влажные волосы, вгрызается в губы пухлые и так по кругу, из раза в раз, пока не чувствует, как горячее тело в его руках начинает дрожать неистово, спина прогибается с соответствующим хрустом, внутри все мышцы сжимаются, причиняя первому сплошное лишь удовольствие, и белая вязкая жидкость пачкает и без того грязную постель. Юнги заканчивает через пару мгновений, даже не от физического наслаждения, а от приторно-сладкой картины, которая предстаёт пред ним: тяжело дышащий Чимин, старающийся не расплавиться и успокоить свои дрожащие ноги. — Можно почаще такую ебабельную атмосферу? — спрашивает рыжеволосый, перебирая в руках кулон, возвращающий его с пьяных небес в реальность. — Можно тебя в сайфер? — Юнги выпаливает это так резко, что сам пугается. Он до черта много времени обдумывал это решение, потом, как лучше преподнести Чимину, а получилось, как обычно, в эйфории после секса, под вином и никотином. — Девятым типо? — у Пака глаза округлились на секунду, и брови к переносице свелись, образуя морщинку, от такого вопроса, он не ожидал. Хотелось конечно, всегда хотелось. Когда смотрел на этих ребят в компании, гуляющих по школе, бьющих кого-то, презирал всегда, создавал маску того, что презирает для себя самого, но где-то в недрах души всегда хотелось иметь того, кто разобьёт ебальник за тебя. — Семёркой, Чимин, — глаза первого смотрят вниз, бегают взглядом по полу, голова опущена, будто провинился в чём-то, а на самом деле настолько не уверен в ответе Чимина, что пододеяльник стал сырым от влажности бледных ладоней. — Юнги, ты хочешь сказать, что.. — Что это место изначально было твоим, — в глаза смотрит, прям в глубину зрачков, обведённых тёмно-янтарной радужкой, подтверждает свои слова доверием во взгляде. — Да, — Чимина будто на паузу поставили, он, кажется, не дышит даже, губами еле шевелит. — Да? — Меня можно, — поднимает взгляд, перестав теребить кулон на шее, садится на колени, и упёршись своим лбом о чужой, добавляет: — в сайфер.888
В трупарне царит своя неповторимая атмосфера. Обкуренный восьмой сидит на коленях такого же обкуренного шестого и что-то увлечённо обсуждает со Спрайт. Эти двое, кстати, сдружились, дама сайфера, как мамочка Тэхёна, защищает его от этих долбоёбов, которые могут задеть, не подумав. Она поддержала его после разрыва дружбы с Чимином, последствия которого всё ещё преследуют психику восьмого. Терять друзей оказалась неистово больно. Но несмотря на все проблемы, эти семеро всё также собираются в своём старом фургоне, расслабляясь и стараясь отвлечься от травм, принесённых жизнью. Намджун перебирает плейлист с музыкой, ищет что-то подходящее для вечера. Джин рассматривает в руках новый чехол для телефона, в меру увешанный стразами и блёстками, который второй спиздил у какого-то малолетки. Хосок придерживает Спрайт, которая так и норовиться вскочить доказать Тэ, что кофеварку невозможно подключить к телефону. Повсюду разбросаны пледы, табак, выпавший из сигарет, палочки и фантики от чупа-чупсов, стакан с мочой всё также стоит в углу, и у каждого в руках по жестяной банки холодного пива. Но эту атмосферу прерывает звук распахнувшейся двери и лязг тяжёлых ботинок: — Собирайтесь, едем на мою хату бить семёрку, — хриплый голос первого ударяется о жёлтые стены, оседая у каждого находящегося на слухе. — Кому, бля? — не понимает Хосок, покрасневшие щёки которого говорят о приближающемся опьянении. — Седьмому, вероятно, — говорит девушка, до которой дошло быстрее остальных. — А кто седьмой? — спрашивают в голос недоумевающие Тэхён с Чонгуком. — Вы что тупые то такие, ясно же было изначально, Чимин — седьмой, — не выдерживает Спрайт и идёт собирать свои вещи по грязному полу, пока оставшиеся пять парней сидят в полном ахуе. — Ёпта, первый, то есть ты с самого начала знал, что Чимин твоим будет? — интересуется третий, постепенно начавший соображать всю ситуацию. — С самого начала знал, — подтверждает Юнги, переплетая пальцы свои с чиминовыми. — Спасибо за семь и восемь, хули, — улыбается Джун, головой кивая на их руки. Начинается суета, все убирают только что скрученные косяки в карманы и за ушную раковину, собирают открытые пачки чипсов и сигареты. Закрыв фургон, Юнги отправляет всех по машинам, а Чимина в форд. — Поговорим? — баритон раздается рядом с ухом, Пак ожидал этого, поэтому спокойно поворачивается к взволнованному лицу, на кожу которого падают тёмные пряди чистых волос. В какой бы компании не находился Тэхён, у него чистота всегда будет в приоритете. — Тэхён, я от своих слов не отказываюсь, но и обиду на тебя за Чонгука не держу, ты не виноват в том, что он так поступил, но знаешь, мне похуй как-то, с шестым я не чувствовал даже подобное тому, что чувствую сейчас с Юнги, думаю, можно спасибо сказать Чонгуку, что он так кинул меня, — усмешка касается пухлых губ, — Блять, Тэ, не хотел я тебе всё это говорить тогда, но ситуация вынудила просто. Надеюсь, поймёшь, — Чимин заканчивает, всё это время смотря в глаза, где отражается тёмное звёздное небо. — Чимин, извини меня, я был так окрылён Чонгуком и сайфером, что не понимал, что именно я говорю тебе, я жалел и жалею о сказанном, — Тэхён сглатывает, — и я очень скучал по тебе, правда, — с уголка глаза скатывается блестящая капля слезы. Седьмой прижимает к себе такое родное тело и понимает, что тоже чертовски скучал. — Ви, Чим, заебёте, поехали уже, — орёт первый, опустив стекло форда и свесив руку с подожжённой сигаретой. Только несколько часов назад Чимину казалось, что он не выберется с этого дна, что потопит Юнги вместе с собой, что один будет до конца своих немногочисленных дней. А сейчас чувствует себя наконец счастливым, он понимает, что люди, окружающие его, такие же потерянные и убитые жизнью, но они держатся и любят друг друга, они не потеряли интереса друг к другу и к жизни, они наслаждаются моментами, которые проживают вместе. И Пак Чимин чувствует себя частью этой некой семьи. — Чимин, я люблю тебя, — без сомнений произносит Юнги. — Да, Юнги, я люблю тебя, — седьмой обхватывает запястье руки, меж пальцев которой зажат косяк, и затягивается, ощущая себя полностью свободным. Курение убивает.