Que será, será— Что бы ни произошло, Будущее нам знать не дано Que será, será
1. Живая легенда и самый талантливый ганслингер во всем Шибусене. Всем известно, что Смерть Младший — трудоголик, он у всех на слуху, а количество его выполненных заданий можно перечислять, пока не забудешь, как дышать. Ближе вы познакомились на одном из вечеров, где Ким напилась до беспамятства и порывалась петь в караоке, а Жаклин оттаскивала её со стола. В вишневом пунше количество сахара прямо пропорционально крепости напитка — старый трюк, чтобы развести разве что новичков, детей или трезвенников. Ким Диль попадается стабильно. Королева, твоя корона поблекла. Версальский дворец горит. В твоем вырвиглазно-ярком фиолетовом блокноте компромат найдется на всякого; нужно быть всего лишь в меру наблюдательной, чтобы исписать весь форзац вдоль и поперек. При параде, вылитая Дженнифер Чек, поджигающая кончик языка дешевой зажигалкой, вслух внимающая сама себе: "я есть бог". Власть утеряна, но, по крайней мере, тебе не приходится притворно улыбаться всем без разбору. Нельзя целовать тринадцатилетних мальчиков, даже если понарошку, даже если тебя зажимают с вполне не детской силой — и не выбраться. Тогда за запертой дверью произошел поцелуй, которого быть не должно; он запомнился румянцем на мертвецки бледных скулах Кида и оборванной ниточкой слюны с отчерка губ, как нечто невообразимо идиотское, как что-то, что правильней всего отрицать до конца. — «Правда или действие», — объяснялся Кид, вдыхая кислород. Всех их посылают либо к тебе, либо к Ким, потому что очевидно: боевое крещение новички не пройдут ни за что на свете и по-любому обзаведутся дурной славой и позорной историей вплоть до выпуска. — Я бог, значит, я могу пить и пьянеть, если сам того захочу, — уверенно продолжая, а еще что-то про то, что он держит свое слово; ты назвала его хитрым сукиным сыном, он улыбнулся и вежливо засмеялся. Самый страшный секрет Смерти Младшего в том, что это был его первый поцелуй, девственный, пылкий, вишнево-пьяный, и произошел он не с тем человеком. Традиции есть традиции, ты их хранишь — завтра об этом узнаёт весь Шибусен. Сегодня ночью тебе снится тело Арахны, как нечто, на что нужно молиться денно и нощно. 2. Повелось, что у смерти запах формалина. С того дня он преследует тебя повсюду. Жаклин с Ким рядом по-девчачьи хихикают, обсуждая очередную выходку-признание Окса, как тот глаз не сводит, и смех их в аудитории подавляет любые звуки, а ты душой в Замке Яги, в просторных залах, залитых истошными криками. — Пусть Медуза думает, что всё идет, как задумано. Спешить некуда, — комментировала рапорт Арахна, размахивая складным веером, и мимолетным, скромным жестом подзывала к себе, демонстрируя золотые агатовые перстни. Ты преклоняла колено и задирала голову вверх, замирая, как порфировое изваяние. Присягнувшая на верность, преданная. Иногда она иронично подмечала, так тонко, прижимая к груди и гладя по голове: «бабочка попалась в сети паука». Но ты себя бабочкой никогда не считала, это, скорее, избалованная родителями во всех отношениях Мака Албарн или Жаклин Дюпре — с отвратительным характером-отпугивающим-окрасом и золотым сердцем. Но не ты. Чем больше барахтаешься в паутине — тем быстрее сгинешь в травмирующей ласке и контрастно-колючем презрении госпожи поутру, будто и плевать ей, кто вы друг другу и на все совместные ночи. Суровая мать, Арахна тянула к себе, на пурпур атласных покрывал, как языческую жрицу на жертвенный алтарь, вынуждая возвращаться и хотеть её с каждым разом всё сильнее. Подниматься еще выше и срывать подол, падая в пучину под полузакрытыми веками и растворяясь со скоростью света во взмахе ресниц. Но, тем не менее, ты оставалась на земле. — Всенепременно, госпожа. Этот сценарий повторяется уже давно: гордая Арахна и её не менее гордая подопечная, что вербует рекрутов по всем штатам и поставляет информацию за звукоизолирующими стенами, там, где широкие сплетения паутины ведьмы обрываются, а её всеслышащие и всевидящие пауки глухи и слепы. Распущенные волосы госпожи можно видеть лишь в те редкие случаи, когда она позволяла заснуть у себя и дождаться рассвета. Тогда она снимала свою серебряную шпильку; если ты пыталась сделать то же самое, то хлестко била по рукам. Но за черным похоронным балдахином без зазрения совести позволяла в сумерках накрывать свое тело твоим, точно очередным покрывалом. Почти две тысячи лет против твоих семнадцати. Жизнь разделилась надвое — и как какая-то Ханна Монтана, ты пытаешься удержать её нити, дышишь той ложью, ломающей судьбы, словно её кокон непроницаемый и жить можно вечно. Особенно в объятиях Арахны, особенно, когда госпожа изгибает в полуулыбке контуры винных губ ровно перед тем, как погрузить тебя с головой в свой стон, под собственную фарфоровую кожу, хрупкую на вид и твердую, как мрамор, в с е б я. Арахна пьянила, била в голову с крепостью абсента, и вода после на языке чудилась сладкой; а присутствие Смерти Младшего с тобой в одной аудитории отрезвляло с похмелья так, будто тебя опрокинули на самое дно Северного Ледовитого океана. 3. Когда Кид, становясь на мыски, нежно целует во второй раз, то ты чувствуешь, как тебя хоронят живьем. Прямолинейный до мозга костей, до кома в горле, весь из себя неприступный и сдержанный, он может найти тысячу причин вместо того, чтобы иной раз признаться вслух в том, что нравится. Он превозносит конкретику, но ждет, что его поймут без слов; ты интуитивно переводила все предусмотрительно расставленные паузы. — Кид, ты все еще ребенок, — кладешь руки на плечи, цепляясь в элегантный темный китель, и подносишь указательный палец к его губам. — Попробовать все-таки стоило. — Ну ты и фрукт, да? Одна половина академии мечтает со мной дружить, другая трахнуть, и только ты — целоваться. Тебя засыпает землей. Тебе противно, потому что в этом поцелуе скользит обещание. Немое, невысказанное и отрепетированное. Кид популярен, но пытается разогнать взросление и совершает страшные ошибки одну за другой. В ответ отдаляешься, держишь от себя на безопасном расстоянии, подчеркивая разницу в возрасте и всячески избегая серьезных разговоров, как в каком-то дурацком ромкоме на фоне закадрового смеха. Подростки хуже демонов. При такой репутации попросту вредно водиться с придурками. Ей-богу. В Киде всегда было что-то невообразимо величественное, мнимо родственное, будто транслируемое через искажающую призму. Он рассуждает, громко или лично тебе, шепотом, словно открывая секрет трансмутации свинца в золото, словно вверяя бессловесную догму: "природа стремится к симметрии, я собираюсь упорядочить саму природу". Тебе любят рассказывать секреты, ты — обожаешь их забывать; вновь и вновь кривишь свое кукольное личико надменной усмешкой перед тем, как разболтать все тайны мира миру, сплетничаешь и все равно не находишь покоя. — Хорошее дело, легкое? — смотришь исподволь, внимательно, в надежде считать реакцию. Ничего. Твою фигуру он описывает как пропорциональную золотому сечению, и ты беззаботно хохочешь так, как будто тебе до этого комплиментов ни в жизнь никогда не делали, как будто не ты живешь двойной жизнью и не тебе орали вслед оголтелое "сука" бесчисленное количество раз. Известно, что Смерть Младший — тот, кто разрушает чужие вселенные. Это аксиома. В мальчике-полубоге притаился монстр, губительный для несовершенной, насквозь прогнившей куколки мира, которое тысячелетие подряд болтающейся в не_проницаемом коконе из лжи. Так говорили испещряющие, извращающие ладонь линии на божественной руке. 4. — Если мир скоро будет разрушен, что бы ты сохранил? — спрашиваешь, и отчетливо видишь, как он напрягается, выдыхает, недовольно сводит уголок рта, сжимая твою ладонь в своей. — Всё. Для Шинигами не существует иного ответа. Разворачиваешь его запястье и замечаешь четвертую росцетту, глубокую. — Тебя ожидает долгая-долгая жизнь, прямая, ясная дорога, проторенная с незапамятных времен, — в почтении беззвучно целуешь тыльную сторону. — Не гонись за славой своего отца, не трать талант понапрасну, малыш. Судьба найдет тебя, если уже не нашла. Кид предсказуемо морщится, зная точную разницу в игре слов, когда ты произносишь его имя, а когда называешь малышом, но не улыбаться не может. Вы так много говорили на эту тему, что он уже потерял счет, как часто повторялся. — Я не фаталист, — Кид старается звучать беспристрастно, но незаметно краснеет, прямо как закат, что сейчас на вечернем небе над вами, когда ты смело, с интересом заглядываешь ему в глаза и неторопливо отстраняешься. — Время покажет. Ты всегда безошибочно читала людей. 5. — Знаешь, с Арахнофобией будет покончено — и я научу тебя целоваться. Только напомни мне. — Жду не дождусь. Я за язык не тянул, и я не буду собой, если не возьму с тебя слово. — Считай, это гуманитарная помощь всем девушкам Города Смерти. В перерывах между душеведением, физподготовкой и стравливанием однокурсников между собой куришь в женском туалете, сбивая пепел в раковину. Делишься огоньком с Лиз, которая, вроде как, с подачи Кида завязала; но сигареты-то ментоловые, а, значит, не считаются. Стоишь перед зеркалом в раме и гибнешь, утопаешь в своей популярности, в фимиаме порока, в беспрекословной юности, в неисправленных, настигающих ошибках, в красоте, что идет за тобой шлейфом, как проклятье. И от себя спасения гарантированно нет так же, как и от мальчика-полубога. — Единственное, что я хочу сейчас — залезть в ванну, включить сериал и распить Шардоне, — исповедуется Лиз; моментально закатываешь глаза, пока она не видит. Но мысли примерно одинаковые. Луна сменяет луну, и остается всего немного; ниточка оборвется, как и чье-то сердце. С такими паршивыми повадками становятся либо архисукой, либо аутсайдером. Запиваешь наспех противозачаточные текилой и приваливаешься на учебу, на пару литературы, где расскажут о преображающей силе любви в "Эпохе невинности". Долгие бессонные ночи на тусовках и хроническая депрессия ни для кого не проходят безнаказанно — сбитый цикл летит ко всем чертям, и ты за ним следом.— богиня огня, богиня желания. взываю к тебе. сойди в наш круг. ㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤㅤ и научи нас любить.ㅤㅤㅤ
Арахна, как любая прозорливая женщина, наблюдала со стороны за теми изменениями, метаниями, которые ты запихивала как можно глубже внутрь, и не было никого веселее её в последние дни. Она притягивала к себе, сжимая подбородок, проводя черным лакированным ногтем по горлу, когда проступала очевидная ложь: — Ничто так точно не говорит о женщине, как мужчина, которого она выбирает. Эта фраза воспаляла, затягивала морской узел глубоко-глубоко; ты снимала кольца с фаланг и по-новой погружалась в страсть, без скафандра, с сияющей на горизонте перспективой ненароком задохнуться, пропасть в том кромешном гротескном платье, в чулках, в подвязках и сетчатом декольте, без вести. Арахна была умиротворенно красива, даже когда в двери бился враг. — Подойди, дитя. Ты преклоняла колено и задирала голову вверх, замирая, ожидая приказа. Ритуал должен быть завершен. Обе знали, что больше не увидитесь. Те последние минуты, до развоплощения, ты оставалась рядом, чтобы слиться воедино с госпожой. И ни о чем не жалела в тот момент, как первобытное брало свое. Всё сникло с первым, недорожденным полувздохом-полукриком. 6. Сначала — оскорбительный суд. Свет за много дней мерзко падал на лицо, слепил, и первое, что бросилось — новые трещины на маске Шинигами, каких не было до твоего ухода. После поражения ты всё так же не жалела и рвалась на казнь, как на какой-то праздник. Вместо этого заставили снять все регалии, знамена пустили по ветру, вручили две звезды и направили в информационный отдел с пожизненными исправительными работами сверхурочно. И нет участи унизительней. Ты всегда безошибочно читала людей, но как туманно и невнятно собственное будущее. Королева, титулы ничего не значат. У каждого времени свои герои — твое уже прошло, так и не начавшись. Так ли ты думаешь, подметая улицы города в гордом одиночестве, юная королева? Или о том, как они катастрофически пустуют без... Всё внутри протестует, восстает против. Твой Версальский дворец сгорел дотла. Едва видишь его впервые за полгода, земля из-под ног уходит. И ты слишком, до боли хорошо знаешь этот взгляд; Кид умел смотреть так, вознамерившись выпотрошить чью-то душу. "Вряд ли кому-нибудь удастся ненавидеть тебя так, как ненавидишь себя ты". Казалось, ты готовилась, облачилась в полное безразличие и напускное нахальство, острый язык напряжен-вооружен, чтобы осыпать колкостями, а стоя рядом все равно ощущаешь, как обдает разъедающей волной белого фосфора. И ты самозабвенно тянешься, не особо заботясь о том, что со жреца-еретика могут содрать мясо с костей за предательство, превратить в пыль, труху, переломать все кости по одной.— Я не верю в прегрешения.
Судьба благоволит храбрым, и впервые за полгода тебе уютно.
9. — Порой я хочу разрушить мир из-за того, что он несовершеннен, — Кид делится полушепотом, за день до битвы на Луне, как каким-то откровением, никому доселе неизвестным. Закат рвет пятничное небо. И ему даже не надо было озвучивать вслух; ты и так это знала. Конец войны видели только мертвые. Кид грезит о правосудии и взваливает на себя просто неприподъемную ношу; обычного человека она давно похоронила бы под своим весом. А еще Кид просил остаться на ночь. Ты картинно, вымученно улыбалась, сползала по подножию постели и не могла согласиться, а внутри всё колотило от неконтролируемой тревоги. — Не геройствуй. Я беру с тебя слово. А он ответно одарил улыбкой, такой теплой — так улыбаются покойники, притворяющиеся живыми. Вернется он после битвы с Кишином, увенчанный бесцветным ореолом соединенных линий Сандзу, совсем другим. — Мы победили. Нужно собрать всех, заключить мирный договор с ведьмами, и... — Кид устало прижимает к себе и душит в плечо несуществующие юношеские слезы. Король умер, да здравствует король! 0. На праздновании стоишь у банкетного столика с Лиз, что напялила на себя черное классическое недоразумение из линейки Dior. Вы перебираете взглядами парней Академии, обмениваетесь впечатлениями, и ты вскользь замечаешь, что на фоне Кида они все проигрывают всухую. Начинает играть музыка, и вы с ней прощаетесь; ты не танцуешь давно, с тех пор как... То воздушное синее платье из последней коллекции Гальяно, которое было куплено за бешеные деньги с подработок, ради которого ты сблевала столько завтраков, сколько не съела в жизни, ты должна была надеть на выпускной. Давние подростковые грезы скрыты за тяжелой мутной пеленой, и прошлое изо дня в день напоминает один-единственный неубедительный сон, изо дня в день. — Эй, праздник общий, поэтому желательно, чтобы танцевали все. Viva la vida, — оборачиваешься, и со стуком лакированных ботинок узнаёшь ту самую неповторимую походку из тысячи. — Может, расскажешь?.. Только сейчас, с наступлением относительно спокойных дней, ты видишь, как Кид вырос, как все они выросли, как очевидно то, что некоторые победы достаются слишком дорогой ценой. — О чем ты? Это все-таки твой день, малыш. Весь мир у твоих ног, — смеешься и стукаешься бокалом об его, пальцы строго на ножке. — Можешь даже перевернуть его вверх ногами, если сам того захочешь. Отпиваешь шампанского, и он притягивает к себе за талию — пальцы машинально петляют, заигрывают между подтяжек под кителем; когда Кид целует в третий раз, пульс учащается на все сто двадцать ударов в минуту, и ты пропадаешь в этой невесомости. — Льстица... ну и какой в этом прок, если ты не танцуешь? Отшучиваешься на медленном танце, мол, не будешь синхронно танцевать чарльстон, и что если еще раз услышишь шутку про позы греха, то за себя не отвечаешь... и вжимаешься в плащ крепче. Кид на ухо шепчет что-то, прекрасные вещи, о которых знаете только вы, а в голосе проступает горечь лжи и утраты. И зовет за собой, в ночь. Ты идешь с ним, и вашего ухода никто не замечает.