Даже если на твоём пути окажется сам бог,
он будет разрублен полюблен.
Ты как-то сказала, заглядывая прямо в глаза со зрачками-черепами:
— Ни одна
человеческая девушка не сможет дать тебе большего.
Конечно нет.
В такие моменты Кид обычно предпочитает молчать, не перебивая, и слова сами собой льются, душатся трусливыми иволгами, выдают всё то, что гложет, подавленное.
— Я знаю, — его ладонь рефлекторно дотрагивается твоей щеки, просвечивая запредельным радиационным фоном, несовместимым с жизнью, за той гранью, где выходят из строя и разбиваются все дозиметры.
Быть
человеком — значит вечно влачить печаль; будучи знатоком
человеческой души, Кид понимает это как никто другой, и нередко разделяет её как свою собственную.
х
— Ты умеешь изображать чувства. Лучше, чем кто-либо, — внутри всё обрывается, будто до этого долгими-долгими звонками дышали в телефонную трубку.
После войны не так уж и много минуло, но прошлое гонится, в поисках тебя заглядывает за каждую дверь, под каждый камень.
Когда-то ты потеряла целый мир: друга, напарника, любимого; и не стала искать снова.
Он заявляется, чтобы в очередной раз напомнить, насколько ты неидеальна, что не оставила иного выбора, что за этот выбор ответственна одна ты и больше никто, именно здесь, именно сейчас, именно так.
— А тебе только дай повод побередить старые раны… — наигранно-романтично закатываешь глаза и выходишь на безлюдную площадь, на знаменитую желтую брусчатку, ведущую в страну Оз; в стороны летят электрические искры вслед цоканью каблуков. — Хватит плестись за мной, урод. Ты первый меня бросил.
А ты едва сдерживаешься, чтобы однажды не бросить в него нож для писем.
Произносишь уверенно, ставишь жирнющую точку, словно секунды достаточно, чтобы перечеркнуть многолетнюю дружбу и отношения, стереть из памяти унизительный разрыв, предательство и падение. А он не отпускает. Лишь когда Кид молча встает между вами, без всякого преувеличения распыляя на частицы взглядом, ограждая тебя рукой — бывший уходит.
х
Кипенные акации за высокими окнами особняка Смерти цветут и пахнут.
После полудня ставишь винил, и альбомы Ланы дель Рей играют круглые сутки. Пластмассовые тюбики L’Oreal, сопровождающие лучшие выпускные годы, сменяются помадами Guerlain на туалетном столике из эбенового дерева — матово-темные, приглушенных оттенков.
«Грубую силу оставьте мужчинам», — подопечная паучьей ведьмы, любила повторять ты на школьных тренировках. Теперь от единственного твоего прикосновения противники не могут сдержать наплыва наслаждения, конвульсируя в неге.
Насилие неприемлемо.
С Кидом по улицам города ты прогуливаешься всегда под руку, иногда в форме кнута обвиваясь вокруг его предплечья змеей, защищая закон, как и он сам, сын своего отца — строгий, но справедливый. Мысль о его руках будоражит воображение: Кид кинестетик, и безраздельно исследует твое тело.
Глубокой ночью и ранним утром.
х
За окном цветут кипенные акации.
По прибытию домой из дипломатических миссий ты выпиваешь исключительно белый брют из шале на резной хрустальной ножке. Спишь мало, чуть зажигается заря — набрасываешь на лицо темную сетчатую вуаль, чтобы всегда смотреть свысока, чтобы молочно-юное солнечное сияние не выедало роговицы.
Ты не знаешь, сколько прошло лет.
