tangerine

      Удар.       С ударом, с каждым новым импульсом боль в его пальцах становилась всё невыносимее.       Удар.       Она не проходила ни через пять, ни через десять минут отдыха, тянущей жвачкой раздражая его и доводя до болезненного скрипа в зубах.       Удар.       Он едва ли не подпрыгивал на месте, со всей злобой вдавливая клавиши. Нога вновь резко опустилась на педаль, что старчески заскрипела. Красная пелена застелила ему глаза, и со стороны, он уверен в этом, он выглядел готовым убивать всё живое.       Но то, что дало ему свободу, сейчас сдавливало ему грудь. Музыка, что однажды спасла ему жизнь, вцепилась когтистой лапой ему в горло, всадив в горло остриё. Он не мог вдохнуть, захлёбываясь раскалённым воздухом и только выдавливая его сквозь сжатые зубы.       Он вложил в эту мелодию всего себя. Вырастил её за столь длительный год, давая настояться, словно дорогому импортному вину…       Удар.       Но она снова и снова…. Снова и снова обрывалась, словно обрезанная нитка, провиснув в одном проклятом месте. Всё. Баста. Он не мог двинуться, и дальше руки словно наливались свинцом, застынув в воздухе, а пальцы начинали гудеть с новой силой. Словно издевались над ним, молча приговаривая, что на большее он не способен. Что выше этого он не прыгнет никогда.       — Прекрати.       Удар. Музыка медленно отпускает его, нахохлившись и спрятавшись под крышку старого рояля.       О, этот экспонат не боялся молчать. Не боялся подойти к разъярённому молодому преподавателю и со всей злости ударить его по затылку. Да так, что тот едва ли не влетает лбом в лакированную древесину, но всё равно быстро выравнивается, ссутулив широкие плечи.       — Тебе должно быть стыдно за своё поведение, — Ивайзуми скрещивает руки и грозовой тучей нависает над Ойкавой; тот не реагирует, пустым взглядом впивается в чёрные и белые клавиши, считает тона и полутона, в голове покручивает все интервалы, но совершенно не реагирует. Ива-чан никогда не сможет понять его. — И не вздумай мне пиздеть, что я тебя не пойму! Мы ходили в одну музыкальную школу, Гамнокава.       Ойкава сжал между пальцев густую чёлку, оттягивая спутавшиеся прядки назад, и закидывает голову наверх. Чёрный пиджак невероятно сильно шёл нахмуренному Хаджиме, а сложенные на груди сильные руки натягивали строгую гладкую ткань. Ойкаве нравилось злить учителя физкультуры. Ойкава получал удовольствие, видя, как на широком лбу набухала вена, а мозолистые ладони сжимались кулаки лишь от его единственного певчего: «Ива-чан», которым он награждал брюнета каждый грёбанный день.       Ойкаве Тоору нравился Ивайзуми Хаджиме. Но взаимностью ему не отвечали.       — Надеюсь, на моей свадьбе ты такой грустный не будешь. Бесишь, Грустнокава, — бурчание своего коллеги Ойкава заглушил одной нотой, на рефлексе сыграв к ней вторую и третью, дыба прозвучало трезвучие. Си-минор. Хаджиме не дождался ответа, закрывая крышку рояля и кинув Тоору ключи от актового зала, напоследок бросив один тяжёлый взгляд.       Ойкава Тоору будет свидетелем на свадьбе Ивайзуме Хаджиме. Будучи безответно влюблённым в жениха.

***

      Ягода исчезала одна за другой, оставляя за собой кислинку на языке. С совершенно невозмутимым лицом он сидел в пустом классе, из динамиков его персонального ноутбука играл плейлист с любимыми песнями, а длинными тонкими пальцами он перебирал ученические тетради. Налево шли тетрадки любимчиков, а остальной сброд составлял стопку справа.       Неудивительно, но все тетради класса 3-1 оказались в стопке слева. Ойкава театрально вздохнул, словно не услышав девичьи шушуканья прямо около открытой двери, и увеличил громкость на ноутбуке. В рот летит ещё одна ягода, и на этот раз он кисло морщится. То ли от горького сока, дерущего ему горло, то ли от своих же мыслей.       — Сколько раз вам можно повторять, что романы с учителем — незаконны? Хватит поджидать Ойкаву-сенсея под дверьми — у него ещё туча работы! — от желания поскорее заглушить этот мир знакомый голос он выделяет особенно чётко, дабы услышать всё даже через бренчащую гитару музыканта. И успеть утихомирить взбунтовавшиеся чувства: ему абсолютно льстило внимание старшеклассниц и их желание пообщаться именно с ним. Но и это недовольный баритон он мимо ушей не мог пропустить.       — Ива-чан! — нараспев произнёс Тоору, отсалютовав ему дежурной улыбкой; за дверьми послышалось довольное повизгивание. А вот злым взглядом Ивайзуми можно сжечь все русские леса за одну минуту. Мужчина демонстративно одёргивает свой костюм, и стремительными широкими шагами приближается к практиканту. — Чего пожаловал?       Со случая в актовом зале прошло не менее месяца. Они почти не пересекались: Ойкава дописывал нужные отчёты для его практики и всё чаще сидел в универе на парах, а Ивайзуми проходил переаттестацию, которую успешно сдал и теперь ходил неимоверно довольным. Ну, внутри уж точно из него лилась радость. На лице же оставалась привычно хмурая гримаса строгого учителя, которого уж точно невзлюбили ленивые старшеклассники.       — Задать вопрос, — лаконично хмыкнув, мужчина садится на край учительского стола, дотягиваясь до ноутбука и выключая музыку; практикант тихо сглатывает, ибо после этой фразы обычно идёт самый ужаснейший из вопросов, которые можно задать. Это главный закон всех романтических фильмов! — Ты планируешь оставаться работать в нашей школе? Или… куда-то ещё пойдёшь?       Да, вот и он. Самый ужаснейший вопрос, который можно задать ему прямо сейчас. Прямо в точку, Ива-чан.       Ойкава безразлично пожимает плечами. Он уходит от этого вопроса уже месяц и совершенно не намерен на него отвечать. Так что даже прожигающий взгляд Ивайзуме не подтолкнёт его к «верному» ответу. Потому что у него уже были планы, уже были цели и мечты. За ними он и последует. Потому что ещё слишком молод и глуп, чтобы принимать такие взвешенные решения и остепеняться на одном месте. Потому что пожелал больше никогда не увидеться со своим коллегой.       — Я скажу ближе к выходным. Сейчас такая запара в универе…       — Просто знай, что… тебя тут будут ждать. Ты полюбился всему коллективу, даже старшие учителя начали засматриваться на твои методы преподавания и… ну, ты понял. Как минимум, один человек точно будет рад видеть первого сентября тебя в учительской.       Он не посмотрел ему в лицо. Оно точно улыбалось, было слышно по лёгкой усмешке в голосе и нервно хихиканью. Вечные проблемы Хаджиме с выражением добрых эмоций. И как он только смог найти кого-то с этим вечно наморщенным лбом, глубоким рычащим голосом…? Ойкава махнул головой, откинул вечно мешающую чёлку и щёлкнул кнопкой.       По классу опять разлилась мелодия. Та самая, которую он наигрывал в зале. Симфония его сочинения, которая никогда ему не надоест.

***

      И она играла в его ушах. Звенела нотами, легато и той сладкой фа диез перед репризой. Она отдавала волнами по его телу. Заставляла прогибаться в пояснице, запрокидывать голову и ощущать острые пальцы в копне волос. Их грубо оттягивали назад, словно желали вырвать с корнем. Ля бекар вибрацией вышла вместе с его стоном.       Да, он трахался под собственную песню. Точно в его стиле.       — Прекрасное диминуэндо… — острый ряд зубов оставил на его плече полумесяцы, и очередной шлепок тел пошло толкнул его тело двигаться. Тоору терпеть не мог такую скорость, но сейчас грязно захлёбывался в собственных всхлипах. — Дерьмокава…       А он ведь просто зашёл выпить. Оставил недавно приобретённую машину под подъездом и быстро поднялся в квартиру без-пяти-жениха, сжимая в руках бутылку игристого. Ива-чан не устраивал мальчишника, склонив всё к тому, что и свадьбы толком не будет — присутствовать будут лишь самые-самые близкие родственники, большинство которых будет как раз со стороны невесты. Но не спровадить своего друга в жестокий мир брака было бы просто кощунством над традициями.       Правда, пошло что-то не так. Просто ради шутки, пьяный Тоору прилёг на плечо Ивайзуме, продолжая рассказывать какие-то вычитанные из интернета факты про космос и внеземную жизнь. Но вместо бутылки его губы накрыли чужие. Такие же горячие, влажные с тонкими нотками алкоголя.       И как жаль, что на утро он всё помнил. Абсолютно каждый тяжёлый взгляд, катком прошедшим по его телу, каждое сахарное слово ему в ухо. Ох, как Ива-чан нахваливал, продолжая дразнить его широкими движениями по всему телу.       Он проснулся первым. В чужой, подпирающей стену, кровати и едва ли накрыт тёмным одеялом. Потому что им с головой был укрыт Ивайзуме, сопящий и мирно дышащий. И не скажешь, что из-за этого человека Ойкава едва поднялся на ноги и смог натянуть через голову свою любимую толстовку. Смотреть в зеркало не хотелось также сильно, как и смотреть назад. Ему нельзя медлить. Он не совершит этой ошибки снова.       Из проигрывателя выдёргивается флешка, которая сразу же отправляется в карман. Он не оставит за собой и следа. Потеряется в чужих воспоминаниях и больше никогда с ним не увидится. Его возлюбленный «Ива-чан» станет для него самым ненавистным человеком на Земле. И он больше не посмеет посмотреть ему в глаза, во что бы то ни стало.       Следов и правда не остаётся. И уже на улице Ойкава вспоминает, что обещал заглянуть к любимому кохаю этим утром. Он обязан посмеяться с этой странной парочки, последний раз глянуть на их удивительные парные татуировки — браслеты ромашек на запястьях — и пообещать сделать себе такое же когда-то.       Это было последнее утро того самого Ойкаву Тоору, которого знали в старшей школе как самого смешного учителя. Которого знали в педагогическом университете как самого прилежного и ответственного ученика на всём потоке. Которого знал хмурый кассир и низкорослый флорист как самого голодного студента. Которого знал вечно злой физрук как самого-самого…       Дальше была только дорога и приятная синева раскинутого покрывала неба.