Есть такая профессия...

      В воздухе ощущается атмосфера праздника — скоро Рождество. На память приходят праздники до… до семнадцатого года. Елочка, мишура, волшебство. Дети разъезжаются по домам, пообещала ученице навестить ее на каникулах — аж засияла вся. Малыш погрустнел отчего-то.       — Что случилось, Гарри?       — Мы в замке остаемся, да?       — С чего это? — удивилась я. — Рождество — семейный праздник, а ты — моя семья.       Какие чистые, яркие эмоции, просто брызжут во все стороны: недоверие, страх обмана и искреннее счастье. Рассмеялась, прижала к себе. Пора идти в Большой зал, последний завтрак и домой. Дети радостные, все в ожидании праздника. Райвенкловки чистенькие, аккуратные. Хорошо все-таки, что я не стала их позорить прилюдно, а просто поговорила с каждой, пообещав… Много чего пообещала, они поверили и исправились. Неглупые девочки, хотя за полтора месяца осмотрела каждую и, слава Богу, без сюрпризов. Паркинсон так и не выписали из Мунго, чем-то очень нехорошим ее прокляли. Еще и непонятно, кто. Вернувшиеся змейки-грязнульки сидят тихо-тихо, уже не выступают, что тоже хорошо.       Можно сказать, что за эти полгода дети привыкли к гигиене и сюрпризов больше не будет. Как вспомню, что было, когда мне рассказали, что Уизли ставят опыты на детях… Менгеле доморощенные. Конечно, я сразу же вызвала Гиппократа и авроров. Долго рассказывала им о докторе Менгеле, фашистах и количестве жертв. А еще — к чему могут привести такие опыты. Оба Уизли еще несовершеннолетние — на тюрьму не наработали, но в школе им делать нечего. Авроры были в ужасе от подробностей, рассказанных мной, особенно об утрате в результате таких опытов репродуктивной способности у пары первокурсников. Вот это был взрыв. Сильный, яркий, как ФОТАБ* глубокой ночью. Поголовье рыжиков в Хогвартсе резко сократилось, закончились их «шутки».       Впрочем, не стоит о них, нынче у нас праздник. Добрались до станции в каретах, запряженных какими-то черными скелетовидными конями. Паровоз уже ждет, я смотрю на него, а в голове совсем другой поезд — обляпанный белой краской, с красными крестами на бортах. Хотя мы их замазывали, потому что стервятники по ним и целили, а так был шанс прорваться… Будто наяву увидела Ефремыча… Суетящихся девочек, укладывающих в вагоны ранбольных, как их называли вначале. Помотала головой, прогоняя видение, и повела детей к вагону. Сегодня мы поедем со всеми и только потом отправимся домой. Малыш радуется возможности еще немного побыть с Гермионой. Дети, дети… Дай Бог, чтобы вам не выпало того, что выпало нам.       Поезд дал гудок и отправился со станции. Тепло, хорошо, в купе тихо, только дети сидят рядышком и болтают о чем-то, я не прислушиваюсь, только смотрю в окно. Вот ведь, думала, что война уже отпустила меня, а она вона как. Всего только поезд, но возвращаются картины, встают перед глазами… За окном заснеженные поля, а, кажется, что сейчас в купе войдет Машенька и позовет на обход. Сколько я таких полей повидала…       Вот и станция, в глубоких раздумьях даже не заметила, как пронеслось время. Что ж, пора на выход. Вышли на перрон, десятки детей и взрослых вызывают улыбку, Гермиона смотрит немножко виновато, что такое?       — Родители за барьером, они маг… Люди.       — Правильно, малышка, все мы люди, с палкой или без.       Вот и ее родители, вполне обеспеченные на вид люди. Смотрят с волнением на счастливую дочь, я чуть прижала малыша к себе, чтобы не чувствовал себя одиноким.       — Мама, папа, разрешите вам представить мою наставницу — целителя Помфри, — гордо заявила девочка.       Внимательный взгляд коллег, открытый взгляд им навстречу. Минут пятнадцать хвалила Гермиону, отчего та стала совсем бордовой. «Я горжусь своей ученицей». В этом взгляде так много, что не описать словами — гордость, счастье… Нет таких слов. Настала минута прощания. Жестом остановила шагнувшего отца ученицы.       — Не мешайте им, коллега, — тихо попросила.       Не буду подслушивать, как они прощаются, это очень личный процесс, почти интимный. Дети привыкли друг к другу за это время, поэтому им тяжело расставаться. Вот, обнялись, прижались друг к другу. Сколько в этом детской наивной нежности, прелесть просто.       Гермиона отправилась с родителями, а мы — домой. В пустой до этого момента дом. Нужно было многое купить, поэтому, переодевшись и оставив вещи, мы отправились в город. Елка, потому что какое же Рождество без елочки? Продукты и много-много украшений. И началось самое важное в этом празднике…       — Гарри, сейчас мы будем наряжать елочку, чтобы она была красивой и радовала глаз.       — А как мы будем это делать?       — А вот смотри…       Глаза застилает от гнева на Дамблдора — как так возможно с ребенком поступать? Никогда не праздновавший в семье Рождество, никогда не получавший подарков… Да я б такого опекуна своими руками задушила.       Гиппократ прислал сову, улыбнулась и пригласила его к нам.       — Ну, что тут у вас? — густой и какой-то теплый бас заполняет комнату.       Целитель сразу же находит общий язык с ребенком и начинает помогать, давая мне возможность заняться готовкой. Нужно приготовить традиционные английские кушанья, но я готовлю и русские, можно же себе позволить, правда? И выйдя с кухни, чтобы посмотреть на мужчин, поражаюсь — как они органично смотрятся вдвоем, как одна семья… Я просто замерла, любуясь этим зрелищем.       А потом у нас было шумное празднество, много подарков, счастливые глаза малыша и необыкновенные — Гиппократа. Волшебная ночь и волшебные дни каникул. Впервые я чувствовала такое счастье…

***

      Сегодня вечером я… Казалось бы, конец января, обычный день, но этот день значит очень много для меня. Сегодня день такой. Весь день я отвлекалась, но пришел вечер и можно поплакать. Сегодня пала Блокада… Блокада, унесшая столько хороших мальчишек и девчонок. Доченька моя… Слезы заливают глаза, я наливаю спирт в стакан. Перед глазами встают их лица. Варенька… Машенька… Сколько вас я видела, сколько раненых стонали под чуткими руками хирурга.       Я сидела и плакала, а память подсовывала картины… Одна страшнее другой… Наши вагоны, полные детей и раненых солдат, которые не могли без слез смотреть на детишек, переживших ту страшную зиму. Их доставляли по «Дороге Жизни» и сажали в наш поезд. Детки не могли сами ходить, не могли иногда даже говорить — маленькие скелетики…       А что они рассказывали, девочки плакали навзрыд… Все война проклятая… Я не дожила до окончательной Победы, но этот день для меня стал очень важным. Перед глазами вставал любимый город до войны и в первые дни, бомбы, падающие на улицы, зенитки и звукоуловители… Лица, лица, лица…       В дверь вбежал малыш Гарри, откуда только, ему давно полагается спать. Обнял своими ручонками, прижался и шепчет что-то… А слезы бегут по щекам. Что ты шепчешь, малыш?       — Не плачь, мама, мамочка, не плачь… — От этих слов я аж задохнулась. — Все будет хорошо, мама, мы же вместе!       — Как ты здесь оказался? Почему не в постели?       — Я почувствовал, что тебе плохо, — шепчет малыш.       Конец слезам, похоже. Гиппократ ввалился в камин, и ученица вбежала… А, вот оно что, малыш перебудил всех.       — Что случилось, Поппи?       — Сегодня годовщина важного дня…       — Оттуда?       — Оттуда.       И он просто обнял меня, а дети приткнулись с боков и замерли. Так тепло стало… А потом Гиппократ что-то сделал, и появилась сначала музыка, а потом и песня. Песня на русском языке. И от нее слезы снова потекли по лицу, а потом я начала подпевать…       »…Мы помним с тобою сквозь годы       В разрывах сплошных горизонт,       И как из промерзших заводов       Шли грозные танки на фронт.       Душе не давая сгибаться,       Мы верили — с нами страна.       Ведь мы же с тобой ленинградцы,       Мы знаем, что значит война.       Мы знали отчаянье и смелость       В блокадных ночах без огня,       А главное — очень хотелось       Дожить до победного дня…»**       На этих словах я в голос разрыдалась, будто выплакивая из себя войну, а дети и Гиппократ просто молча поддерживали и ничего не говорили.       Потом мы просто сидели, и я рассказывала. Рассказывала, как воют пикирующие самолеты, как взрывы качают санитарный поезд. Рассказывала об окружениях, прорывах и съедавшем душу страхе. Я рассказывала им о людях, прекрасных людях, которых забрала проклятая война. Но дети отказались уходить, поэтому сидели и слушали, а Гарри только прижимался крепче, а Гиппократ смотрел с таким пониманием…       — Я никому не скажу, мама, — необычайно серьезный малыш, сегодня окончательно ставший сыном.