***
Опять паломничество в Больничное крыло — сезонные респираторные заболевания. А к весне потянутся, наверное, и другие специфические… М-да. Зелье на самом деле убирает симптомы, но проблема никуда не девается, ибо вопрос иммунитета остается. Детям нужны витамины, а младшим еще и пригляд. Зимой в замке холодно, несмотря на значительно улучшившуюся ситуацию в гостиных. Дети выскакивают, конечно, не в чем мать родила, но зачастую очень легко одетыми. Далеко не все подумали о том, что в феврале в Шотландии достаточно холодно, не наши минус сорок, но тоже ничего хорошего. Предложила устраивать уроки физической культуры — занять подростков спортом. Пока снег и лед — лыжи, коньки, хоккей опять же. Дети волшебников о хоккее и не подозревали, многим понравилось. Азартный спорт, хоть и не для девушек, конечно, но ту же агрессию гасит. Время идет, бежит время… Вот и Снейп смирился с тем, что от меня никуда не денется. Жертва самолечения, как оказалось. Ну, хоть здесь Дамблдор нагадил только косвенно — подсунул мальчику книгу специфическую, когда тот по любви неразделенной страдал. И этот недалекий упрямец решил вылечиться от метки, ну и от влюбленности своей. Ментальным заклинанием. В Мунго, когда это выяснилось, целители по стенкам съехали. Что ему стоило обратиться к специалисту, что это за страсть к самолечению? Поговорили мы с ним за бутылкой крепкого алкоголя. Сам себе жизнь испортил, сначала возведя влюбленность в абсолют, а потом почти сведя себя с ума заклинанием, действие которого не особо и понимал. Ну, хоть сейчас понял. Мертвых надо отпустить, пусть идут. — Поппи, вы не понимаете, как я ее люблю… любил! Я не могу жить… так… — Северус, отпусти ее, ты же сам держишь ее и мучаешь обоих. — А перед глазами, как живая, доченька, солнышко мое… — Отпусти Лили. — Да при чем тут Лили… Я говорю о Марлин… Ее убили незадолго до Лили вместе со всей семьей, я… я даже узнал поздно… — Глухие рыдания, от которых веет страшной болью. Странно, все считали, что Северус любил Лили, а оно вона как… Ради подруги, которую, как теперь оказалось, боготворил. Ну и смерть Лили стала для этого мальчишки тем камнем, что переломил хребет. Он сломался… Ну да ничего, и не таких вытаскивали, он у меня еще научится улыбаться. Вроде бы пришел в себя, как выговорился. Северусу ведь даже выговориться было некому. Это, дорогие мои, очень плохо, когда совсем один. Ну вот теперь посмотрим… Привела его к детям, настороженно смотрящим на принесшего им столько боли зельевара, а потом успокаивала всех троих. И осознавшего, что он наговорил, Северуса, и моих малышей, обладающих самым сильным волшебством в мире — умением сопереживать. Это умение намного важнее зелий, чар и палочек. Намного.***
Вот и весна пришла… Респираторные заболевания сменились циститами и прочими радостями любительниц посидеть на холодном. Сколько с ними ни разговаривай, а любовные томления по весне медленно переходят в проблемы при мочеиспускании, и я не гонорею имею в виду. Зелья для этого, конечно, есть — проблема-то возникла не сегодня, но приходится каждой читать лекцию на тему репродукционной системы и вреда для нее от отсутствия мозгов. Эльфы доложили, что стирают младшего Уизли регулярно и принудительно, могу засвидетельствовать — девушки в Большом зале от него уже не шарахаются. Интересно, у него мозги-то хоть появятся? Принимать пищу начал аккуратнее, все-таки умница моя ученица — правильный подход нашла к поросенку. Она как видела его характерный застольный этикет — отправляла на глистогонку и в клизменную. Двух раз хватило, значит, чему-то учиться мальчик способен. Нацисты местные утихли, и больше выпадов на тему расы и чистоты крови я не слышала, что очень хорошо. Все палачи тоже когда-то были детьми… Ой… Прилетела сова, принесла письмо. Гиппократ приглашает на прогулку. Весна, значит, даже у него, ну так и что? Пойду, конечно, али я не человек? Выдала Барбаре инструкции, Гермионе пропедевтику, Гарри присоединился к девочке, чего я, в общем-то, ожидала. То есть суббота, дети заняты, Барбара при деле, ученики отдыхают и гуляют, а я… Я тоже гуляю. — Здравствуй, Поппи, — улыбается незаметно подошедший целитель. — Здравствуй, Гиппократ, — как-то рефлекторно получился легкий книксен, как в молодости. Неужели я волнуюсь? Такое ощущение, как будто мне вновь четырнадцать: балы, юнкера и счастливое будущее… Хочется петь и танцевать. Да, я тоже рада его видеть. Так, хирург, собралась, ты же офицер! Хотя очень приятно… — Разрешишь мне сюрприз? — с улыбкой поинтересовался Гиппократ, и в ответ на мое смущенное кивание мы аппарировали, оказавшись в каком-то парке. Гиппократ ненавязчиво поддерживал беседу, а мы гуляли. Гуляли по аллеям, и так спокойно было на душе, так хорошо. Однажды у меня было подобное ощущение, году в сорок втором, кажется. Поезд отвели на переформирование и ремонт, и у нас была целая неделя тишины. Зимний лес, тишина и будто бы нет войны. Как сейчас… Там у нас не было времени думать о весне, любви, хотя девчонки влюблялись, конечно, дело-то молодое. Просто такая жизнь у нас там была. Сегодня «жив», а завтра — «жил». Хорошо, что нет войны, но чего-то я совсем растаяла, а этот змей-искуситель привел меня в ресторан, причем явно не для волшебников. Помог раздеться и усадил за стол, а я оглянулась вокруг и почувствовала, как глаза становятся мокрыми. Просто слезы потекли по щекам, и я ничего не могла с собой сделать. Я будто оказалась в детстве… Резные стулья, огромное зеркало у входа, персонал в русских национальных одеждах, самовар… Русские надписи вокруг. Как в детстве… Будто бы не было революции, гражданской и Отечественной. Я не выдержала и расплакалась, как девчонка, а Гиппократ обнял меня как-то совершенно естественно и закрыл от всех. А слезы все текли и не хотели останавливаться. Вокруг были люди, которые просто отводили взгляд от нас, может быть, Гиппократ отводил им глаза. До сих пор я даже не представляла себе, как соскучилась по Родине, по дому, по «родным березкам»… Как-то успокоившись и вытерев слезы при такой доброй и теплой поддержке мужчины, я тихо поблагодарила его и принялась изучать меню. А дальше я просто получала удовольствие. Полузабытый борщ, пироги, даже, как сейчас говорят, «хит» сорок первого года — пельмени. Это блюдо неожиданно появилось в армии, когда немцы стояли под Москвой. И хлеб, и мясо, да и готовится быстро. Говорят, что рецепт взяли у кого-то из северных народов и на их языке «пельмень» — это «вареное ухо». Но эти уши спасли тысячи бойцов, да и нас тоже. Трапезу я бы не назвала изысканной, скорей, она была простой, но эта простота была во сто крат ближе моему сердцу, чем изысканные французские кушанья. Краем уха слыша русскую речь, кушая наваристый борщ, я чувствовала, как внутри становится тепло и приятно, как уходит стылый холод войны и ожидание очередной бомбежки. Оказывается, это жило во мне все это время. А вот от десерта я отказалась… Мне вдруг захотелось того десерта, о котором мечталось. Самого вкусного и сладкого, который я очень люблю, потому… — Принесите черного хлеба, масла и сахара, пожалуйста, — сказала я, забывшись, по-русски. Юный официант в косоворотке умчался, чтобы появиться с затребованным и с сильно пожилым мужчиной, лет, наверное, восьмидесяти. Диагностировать его я не решилась, просто оценила по ощущениям. Он присел за соседний столик и смотрел, как я отрезаю кусок от буханки, мажу его толстым слоем масла — с полпальца, наверное, и посыпаю сахаром. Мужчина поднял голову и посмотрел на меня с таким пониманием, что я снова расплакалась. Да что со мной такое сегодня! — Присядьте с нами, — сказал Гиппократ, поймав взгляд мужчины. — Угощайтесь. Тот лишь мотнул головой, а потом заговорил. Тихо так и проникновенно. По-русски. — Знаешь, дочка, ты в войну должна была быть совсем несмышленышем, да только это не подделать, это прожить нужно. Я вот смотрю на тебя и вижу, что ты прожила все это, вобрала в себя, теряла и терялась сама. Я вижу в тебе ту войну… Отпусти ее, дочка, прогони и живи дальше. — А как? — с тоской в голосе протянула я. — Не знаю, дочка, не знаю… Но пусть твой мужчина тебе поможет. Не надо смущаться, я же вижу, как он на тебя смотрит. Живи, девочка. За всех, кого мы потеряли, живи! Старик поднялся и ушел, не оглядываясь, а я сидела, устремив взгляд в пустоту, и только слезы катились по моим щекам.