Конарик

- Что-то я неважно себя чувствую.... Ты отдохнул, Серо? – Лоэрн аккуратно вынимает руку из ладони мечника, грузно поднимается, оперевшись о данмерово плечо. - «Неважно»? – Едко переспрашивает мечник. - Ты свое лицо видел? - Это все из-за солнца. Телдрин смотрит, как альтмер, пошатываясь, опускается в кресло. Видит, как придерживает тот двумя пальцами рукав одеяния; видит сырую черную землю на носках и бортах замшевых сапог. Архимаг сидит с прямой спиной, стальной осанкой, уставившись в окно непроницаемым взглядом. - Из-за солнца… - Повторяет маг задумчиво, чуть нараспев. Серо, нахмурившись, скребет щетину. Ставит подле мажьей руки бутыль Тамики, сворачивает пробку. Тащит массивный дубовый стул, чиркая ножками о половицы. - Солнце скоро зайдет, серджо, - говорит твердо и вкрадчиво, усаживаясь рядом с напарником. Архимаг медленно переводит на него взгляд: оранжевый и полыхающий, словно огненное дыхание. Кости лица острые – хоть режь, кожа – твердая и холодная, что могильная плита. Это жажда особого толка: редоранскому воину она хорошо знакома – старая приятельница по оружию. Жар, раздирающий грудь; тлеющий сгусток, перекрывающий горло. - Отпусти себя, серджо. Мы одни здесь – перед кем держать лицо и чинится? Твои запасы «еды», что соломенный манекен, когда душа и клинок требуют крови. – Он делает большой глоток вина и мрачно ухмыляется. - Что ты имеешь в виду? – нахмурив светлые брови, Лоэрн призрачно тянется к зеленому стеклу Тамики. - Только то, что ярл платит таким, как я, за убийство всяких отбросов в своем владении. И я готов поклясться, он ни разу не задумывался: по локоть его руки в крови или уже по плечо. А ваше алинорское ханжество скорее помрет с голоду или свихнется от воздержания, нежели дозволит себе загрызть пару-тройку отморозков, за чьи головы и так назначена награда. - Вы, живые, так удивительно устроены. Поощряете убийства одних, порицаете убийства других. – Вампир улыбается одними губами. - При всем уважении, серджо, в этом смысле ты от живых ничем не отличаешься, - отмахивается данмер, - так что расслабься – и возьми свое. Что у тебя с рукой? – Мечник тянется к рукаву мантии. Мажьи глаза недобро вспыхивают. - Она сломана. – Равнодушно констатирует Лоэрн. Заветренные лоскуты мышц, висящие на землисто-серых перьях порванной кожи. Иссиня-лиловые кровоподтеки от локтя до запястья. Засохшие нити жидкостей, оплетающие распухшую руку. - Неприятности с Морокеи. – С отвращением отворачиваясь от нелицеприятного зрелища. Щелк. Архимаг нервно вздрагивает: это Телдрин в покорной тишине вечера отстегивает наплечник. Отстегивает нагрудник. Скрипит курткой из выделанной кожи нетча. Снимает хитиновые протекторы с колен, стаскивает сапоги и грубые плотные поножи. Подлатник у него – штаны и рубаха – из простой хлопковой ткани. Серый и аскетичный – он кажется почти белоснежным на пепельной данмерской коже. Был ли то доверительный жест? Он понял все сразу, едва заглянув в пылающие мажьи глаза. Он сел рядом, источая запах кожи и пота, крови и вина. Нехитрыми чарами он зажег поленья в камине, и оранжевые всполохи красиво взметнулись над деревом, облизали камни. Одной Азуре известно, сколько они так просидели. Солнце зашло, старый лес погрузился в сумрак. Очаг в забытой хижине стал единственным источником света от Ривервуда до Фолкрита – не считая случайные костры охотников в чаще. Тягучая, бархатная темнота. Тени, пляшущие под потолком. Лоэрн сидел неподвижно, с каленой осанкой, лишь изредка подносил бутылку к губам. Куда он смотрел и что видел – наемнику не могло быть ведомо. Глаза его не двигались, он не моргал. Сухой язык собирал капли вина с губ, изувеченная рука лежала на столешнице. Телдрин вставал за новой порцией выпивки, курил, ходил по нужде и подбрасывал в очаг поленьев. Оба – молчали, но мечник физически ощущал ту борьбу и ненасытное пламя, что пылали в мажьей груди, в душе, в белокурой голове. Час близился – Серо знал это инстинктами, внутренним чутьем. Сердце его разгонялось, щеки горели, проступала испарина на ладонях. Он почти чувствовал, как расширяются собственные зрачки, слышал собственное прерывистое дыхание. - Ты соврал мне, Серо, – голова архимага чуть повернулась, но он продолжал смотреть сквозь ночь и исполинские сосны, обступающие поляну. – Ты боишься. - Знаешь, - голос наемника вибрировал и бархатился, - есть такие вещи, которых и боишься, и жаждешь. Да, частью своей души Телдрин надеялся, что Архимаг уйдет этим вечером. Темнота ночи густела и разрасталась, и с каждым минувшим часом мечник понимал – не сможет. Только не в этот раз. С каждой прожитой минутой в неподвижной эльфийской фигуре оставалось все меньше Лоэрна, все больше – звериного. Наемник желал увидеть все своими глазами, прочувствовать – и сердцем и телом, однако, чем ближе был час, тем чаще память обращалась к событиям не столь отдаленным: спускалась в рифтенский подвал, укладывала данмерскими руками на дно лодки обескровленное тело. Как бы ни бахвалился, ни храбрился мечник, а доверие – тонкая штука. И сброшенный на пол доспех – всего лишь показательный жест, хлипкая пародия на истину. И те провокация, любопытство, легкомыслие на стоянке под Мзулфтом – сродни эксперименту юного адепта, заигравшемуся с поднятыми мертвецами и чужими душами. - Серо, могу я просить тебя об услуге? Архимаг бестелесно смотрит в сторону Телдрина. Не разворачивая плечи, не пересекаясь взглядом – и от того сухой официоз холодит плечи и нутро. - Все, что угодно, серджо, - хрипло отвечает мечник. - Три капли твоей крови, - он указывает на полку с серебряными кубками. Данмер тянется к посуде почти скрипя, словно суставы давно не смазывали. Лоэрн видит это, Лоэрн все понимает – и комната сужается, выдавливая воздух сквозь приоткрытое оконце. Телдрин берет бокал и берет охотничий нож. Долго примеряется – словно бы все предыдущие разы кто-то другой лихим и щедрым росчерком пускал себе кровь во благо господина. - Ты вовсе не обязан, Серо. – Архимаг тянет слова, почти поет – и то скорбная песнь, тяжелая, приторно-теплая. Он подбирает небрежно полу мантии, отодвигает стул. Мечник так и застывает с ножом в руке. Внутри грохочет и верещит истязаемая агонией истина. «Нет!» - Мне очень жаль, Телдрин, что ты вынужден быть свидетель моего столь нелицеприятного состояния. – Альтмер встает, бережно прикрывая рукавом изодранную плоть. «Нет!» Данмер глядит на напарника, и взгляд его мечется в панике, и ужас застилает его. «Поднимайся! Ну же! Ты, трусливый кусок гуарового дерьма, останови его!» - Постой, серджо! Не уходи, останься со мной!.. – Он почти по-детски хватается за подол мажьей мантии.- Какого даэдра это происходит каждый чертов раз?! Лоэрн замирает, глядит на наемника через плечо. И взгляд этот сверху – снисходительный, понимающий – капает расплавленным золотом на данмерову макушку. - Я не понимаю тебя, Серо. Ты не определился в своих желаниях, а, надо заметить, я всегда принимал их в расчет. Мне нелегко это дается в нынешнем состоянии. Какую судьбу ты испытываешь? - Заканчивай говорить со мной таким тоном! Кончай разыгрывать ублюдка и делать вид, будто между нами ничего не было! Ты можешь хотя бы здесь, в этом доме, наедине со мной, не быть архимагом?! Почему ты не можешь просто поговорить – без поучений, преждевременных выводов и избеганий? – Слова эти – горькие, обидные – исходят досадой, почти физической болью. – Я не отказываюсь от своих решений. Да, я боюсь. Клянусь Азурой, я не готов умирать вот так. Я мечтаю о доблестной смерти, необходимой, защищая тебя с клинком в руке. Не вот так... Не под твоим безжизненным взглядом… Мне невыносимо смотреть на твои страдания и увечья, так почему ты всегда отталкиваешь, не позволяешь помочь?.. Телдрин сжимает тонкую ткань в кулаке до скрипа, до зубного скрежета. Он не глядит на господина – лишь на собственную руку с посиневшими костяшками. Кроткое прикосновение холодит скулу – это Лоэрн, обернувшись, касается его лица. Мантия соскальзывает с мажьего плеча – мечник держит крепко. - Мне тоже страшно, Серо… - Шепчет альтмер. И мысленно он – все еще в подвале: видит неподвластное собственное тело, ноги, отбивающие ритм боли, сломанные пальцы и истлевшие лики. - Я прятал своих монстров в этом убежище. Лишь в этом доме я мог отбросить чины и вновь стать собой. Но теперь здесь ты, и ты вынужден быть свидетелем, живой памятью о моей истинной сущности. И это другого рода страх, Телдрин. Какая-то часть меня желает убить тебя только за это. И я не знаю, что делать. Мне так стыдно, Серо! Стыдно показывать тебе уродливое вампирское лицо, стыдно за увечья и раны – словно со мной вечно что-то не так, а я, по старой привычке, пытаюсь удержать стать, навязанную положением и чином. Ведь я «Дитя Акатоша», Довакин, Архимаг Коллегии, гордый сын Алинора, в конце концов… - Передразнивая и кривляясь, на манер Савоса Арена, Седобородых, многочисленных ярлов и высокородных альтмеров, выплевывает Лоэрн с горечью. – А на деле, я мертвый и уродливый, существующий лишь питаясь живыми. Злая шутка богов, изрядно затянувшаяся и уже набившая оскомину… И если ты отречешься, как мне жить дальше свою бесконечную жизнь? Лицо архимага угловатое, несчастное, осунувшееся. И страх в душе мечника сменяется облегчением – тесак уж просвистел и коснулся шеи. Смирением и принятием. Внутри растекается покой и благодать – будто он уже умер. И Телдрин улыбается, и Телдрин любит – так, как не любил никогда до этого. Так, словно это была последняя битва, и он может, наконец, умереть, глядя на вздымающиеся родные штандарты. - Все хорошо, мой господин. – Он улыбается. – Я понял тебя, и я - благодарен. Тебе нелегко было это сказать. Я видел тебя всяким, и ты – самое прекрасное, что со мной случалось в жизни. - Телдрин!.. – Протестует архимаг, когда данмер усаживает его себе на колени. - Мой прекрасный господин не будет сидеть на жестком стуле. - Смешливо и нараспев, обнимая за талию. – А вы, мутсера, думаете обо мне куда больше, чем я смел надеяться. – Целуя плечо сквозь одежду. - Я ляпнул нечто совершенно абсурдное… – Альтмер неуклюже ерзает, обнимает мечника за шею, чтобы удержаться. - Ты только что ответил на мои чувства, серджо, - лыбится наемник, сильнее прижимая к себе эльфа. *** - Много всего случилось, серджо. Странные времена были в Маркарте, и я много где облажался. Я смотрю на тебя каждый день, и сердце мое так раскаляется, что скоро сгорю. Буду как те треснутые пепельные пустоши, по которым до сих пор течет лава. Можешь себе представить? - Я и не знал, что ты такой романтик, Серо. - Был бы романтиком, каждую ночь раскладывал бы твое прекрасное тело на стиранных Аргисом простынях. Вот так, - он поднимается со стула с напарником на руках и опускается на колени подле кровати. - Ты стерпел столько боли, пока я решался, - он невесомо гладит сломанную мажью руку и наклоняется к альтмеру. - Давай пока в кубок, Серо, - просит Лоэрн. Ровным уверенным жестом данмер распарывает кожу, льет красное и благодатное в красное аргонианское. Несет кубок господину, а кровь все сочится, архимаг же – едва не облизывается. Он залпом осушает благоуханную жидкость, и ноги его подминаются в судороге. Если очень прислушаться, можно узнать крохотные щелчки костей и сырой шелест сплетающейся плоти. - Больно? – зажимая запястье серой ладонью. - Терпимо, - вторя шальными глазами кровавому темному взгляду. Высокий эльф поднимает руку, и теплый целительный свет льется, мерцает на раскрытой ладони. Рана затягивается, вампир льнет к сильной руке с кровавыми бороздами. Припадает упоенно, прикрыв глаза пушистыми ресницами и, вздрагивая, слизывает багряные соки с запястья и локтя. - Покажи мне, - голос данмера низкий и хриплый. И Лоэрн поднимает глаза, на миг оторвавшись от трапезы. Лицо мечника – суровое, бугристое, хмурое. Пламя в очаге умирает, расползается густыми тенями по векам и щекам его, вторя черным узорам. Он просит честно и прямо: подсохшими губами, маслянистой поволокой во взгляде. Архимаг, чуть отстранившись, поднимается на локте. Он словно ловит Телдрина, замораживает в пространстве; и только ладони колдуют, лишая данмера голоса, а мага – одежды. Короткая, обезлюженная тишина – прямо сейчас что-то решается. Лоэрн замирает полулежа, спустив с плеч тонкую робу. Серо – оперевшись коленом о край кровати. И если то не вампирские чары – данмер готов присягнуть Малакату. Альтмер двигается молниеносно, стремительно, единственным рывком укладывает наемника на спину. Из данмера вышибает дух, красные глаза – распахиваются. Он едва не пятится, когда напарник раздирает подлатник. Он пытается заглянуть в глаза, но те сверкают столь едко и пронзительно, что мечник щурится, ловит тлеющие черные пятна – расходятся они ожогами, будто по старому пергаменту. Кровь гулом верещит в ушах; сердце, зайдясь, качает и качает вязкую жидкость. «Он насыщает кровь кислородом», - понимает Телдрин, и от того дыхание сбивается сильнее, а потоки все ускоряются. Паника и страх обогащают запах, напиток трещит и искрится. - Тише, - холодная рука ложится на грудь. Та же – бьется в припадке, трепещет крыльями и крохотным птичьим тельцем. – Расслабься. Голос Лоэрна тихий и мелодичный, томным поцелуем касается уха, тянущей лаской обхватывает мочку. Ладони и пальцы порхают над кожей, воспевают кривые старые шрамы. Движения его – стройная красивая песня. И льется она медом богатым между ног и на грудь бравому воину, выстилается бархатной девичьей кожей под натруженными доблестью ладонями. И чудится редоранскому воину, что до мига сего не знавал он ни единожды любви и ласки, и жар благодарности опаляет щеки его. И если проклятие то – он хочет быть проклят навеки. Их руки оплетены кровью, словно древней магической клятвой. Лоэрн ласкает ими перерубленную ключицу и плечи, Телдрин – мажье лицо и волосы. Частое дыхание его углубляется, замедляется. Он дышит через нос, раздувая ноздри. Красные глаза обагряются, темнеют. Гул наполняет грудь его, но уже отчетливо другой – низкий, гортанный – широкой спиралью расходится он к рукам и ногам. Альтмер берет ладонями бедра, заводит большие пальцы за пояс домотканых штанов. Телдрин заворожено смотрит, как маг тянет ткань к коленям его, развязывает набедренную обмотку. Запоздало думает: «уж мальчишка-то наверняка был гладко выбрит». Черная поросль, льняное белье – пропитаны потом и мускусом; и мечник проваливается затылком сквозь подушки и остов скрипнувшей кровати, сквозь половицы и сырой камень подвала – когда архимаг целует паховую ямку, когда белые пряди пологом опускаются на член. Высокий эльф целует вдумчиво, зачарованно: отведя правую ногу мечника, он поднимается от паха к колену. Он касается сначала невесомо, едва ощутимо, после – раскрывается – жадно и горячо, и краем глаза можно заметить, как красиво движется челюсть, перекатывается ее бугорок подле уха. Правая ладонь вторит синхронно, кончиками пальцев по пепельной коже. Член наливается кровью – рывками, пульсацией, тонкая нить смазки тянется к животу, вплетается в мажьи волосы. Телдрин видит острый, изможденный профиль любимого лица. Ему кажется, будто он искал альтмера тысячелетия. Он знает, что готов был отдать втрое больше, вдесятеро. Лоэрн смотрит на сухую, тонкую, пепельную кожу. Смотрит на влажный след, оставленный собственными губами и языком. И видит он время и пространство – тонкие золотые нити, что оплетают в Мундусе каждое дерево, каждую травинку, каждый живой вздох. Взгляд его мерцает и стелется, он силится сморгнуть рыдания. Пряча лицо за взвесью мертвых волос, он отстраняется, садится на бедра мечника, целует ладонью горячую, колотящуюся в припадке грудь. Мягким, естественным движением архимаг направляет Телдрина внутрь – по щедрой, тягучей смазке. Данмер цепляется за мага так, будто это его решающий клич во спасение: он входит глубоко, разом – на всю длину. Терзает затылком простынь, сминает жесткую паклю волос, а ладонями – сухую, почти прозрачную кожу эльфийских бедер. Низким, гортанным стоном режет он застывшее время – мажье бессмертие, мажье проклятие. Лоэрн падает на наемника, вжимается телом, переплетает руки, ноги, голоса. Касается ладонью щеки. Мгновение замирает, обескровленное. Глаза мечника светятся теплом, живым углем, бессмертным обещанием. Запрокинув голову, коснувшись прядями собственных ягодиц, воззрев в потолок… Лоэрн смотрит. Лоэрн – видит. Ясные, прозревшие, встрепенувшиеся весенней зеленью глаза его – видят. Равнины, чьи золотистые кудри трепал некогда бесшабашный и вольный северный ветер. Чарующие луны и скалистые пики, пронзающие хрустальной песнью небеса. Хруст плотного наста и звенящий треск расколовшейся льдины. Жар и истовое пламя, томящееся в груди дракона. Звериную пасть – разверзнутую, извергающую чарующее забытое наречие. Окровавленное сердце, парящее в небесах, кровью омывающее жизнь и старинные законы ее. Он касается губами заветной шеи. Он не может ни зажмуриться – можно ли представить, можно ли… Позволить? Телдрин сцепляет руки на спине его – бежать некуда. Благодарное тело воздает мертвому выстраданные почести. Мечник вонзается в его промежность, Лоэрн – в телдринову шею. Густая, пряная, терпкая кровь – течет, окропив простыни и мажьи иссушенные губы. Альтмер стонет громко, отчаянно, почти кричит – и впивается в серую жилистую шею глубже, сжимает зубами артерию. Благодатная жидкость обжигает, вынимает нутро изысканно, кружит голову. Небеса кренятся звездами; судорожное, пульсирующее сияние ослепительными вспышками выжигает разум. «Я живой!» - готов он выплюнуть в маску Морокеи. «Я живой!» - готов он проорать в лицо венценосному Акатошу. Он кричит в шею Телдрину, он роняет священные капли жизни его – кровавой. Своей – прозрачной, бестелесной. Он сплетает руки под спиной мечника, истово вжимаясь в него бедрами. Молясь, чтобы смерть грядущая оставила хоть этот миг в памяти его. За заслуги его, за проступки его. За тщету, высокомерие и праздность его: «накажи меня, Дракон времени, прокляни страшнейшим из своих проклятий!.. Ибо, когда вулканы истлеют. Когда развеются по ветру горы, иссохнут реки, запустеют континенты… Останусь я. И другие проклятые. Позволь мне помнить это, Солнцеликий, ведь время подвластно тебе… Память подвластна тебе…» Он обнимает Телдрина за плечи, не в силах оторваться от его жизни. Серо гладит мага легонько по спине. Мягко вплетает грубые пальцы в волосы его. Улыбается блаженно – пусть Лоэрн и не может видеть. - Я так люблю тебя, маг… - отдельные волоски цепляются за шершавые мозоли на серых ладонях. Пряная, яркая, строптивая жизнь маленького наемника перетекает, сплетается с гнилой, застывшей, зловонной, растоптанной. Сияние вечное, ослепительный свет множества миров ломает руки предателей и мятежников, отдавая почести за храбрость. Рдеют знамена, сотрясают твердь гимны. Гора – извергается. - Пей, - Телдрин обнимает крепче, - пей, сколько нужно.