Foolish Flower

***

Она стоит на пороге чужой квартиры, жмется у металлической двери, кутается в короткую белую шубку, окропленную рубиновыми пятнышками крови. Светлые волосы свалялись паклей в хвостиках, розово-синие концы почти выцвели, оставляя за собой непонятные размытые оттенки. Блондинка переминается с ноги на ногу, стоять на каблуках не совсем удобно, то ли потому, что коленная чашечка выбита к чертям, то ли потому, что каблук вот-вот отвалится. Она мелко дрожит, из-за холода или страха — не понятно. Кусает разбитые губы, сдирает с них корочку, пускает кровь, слизывает кончиком прожженного языка. ОН снова тушил сигареты об нее. Язык, запястья, даже щека, все это использовалось в качестве пепельницы Джокера, и плевать он хотел на то, что чувствует Харли. А она не чувствует ничего. Просто зияющая дыра в груди, сердце вырвано с лимфой и прочей дрянью, что входит в набор ее внутренних органов. Она сверлит синющими глазами дверь, словно тот, кто за ней находится, почувствует и откроет. На лице синяк, расплывается уродливой кляксой от брови к острой скуле. Она похудела. Потому что он захотел. Запер ее в кладовке, провонявшей мочой, хлоркой и серной кислотой. Он лишил ее света, кожа стала серой и тонкой, словно папирус, того и гляди –порвется. Ей словно не двадцать шесть, а все шестьдесят. Живого места не оставил. Под оберткой-платьем созвездия синяков. Бил под ребра острым носком ботинок, называл шавкой, хватал за волосы, душил до потери сознания, хлестал по щекам до красных отпечатков собственной пятерни. Ему нравилось измываться над ней. Видеть ее страдания, слышать всхлипы, визги. Он слышал, как она воет от бессилия, видел дорожки слез на ее щеках, и продолжал измываться. Потому что его собственность, потому что слушаться должна, сука, и не срывать его планы. Харли глупая. Псина подзаборная. Жалкая. Она воет, мечется, зализывает раны и прощает, бежит к своему хозяину, того и гляди — хвостом вилять начнет. Так думает Джокер. Так думают все. И Харли так тоже думает. Нет. Не думает. Знает. Всегда было так, было и будет, так вот звезды сошлись. И Айви тоже это знает. И ее это бесит больше всех. Вечно в стороне. Вечно не при делах. Всегда в статусе «Подружки», которая всегда поможет и выручит, даст кров и тепло, будет лечить чужие раны и заботиться. Только вот совсем не из дружеских побуждений. Айви ненавидит Джокера. Всей своей душой ненавидит. И не потому, что у него член между ног, а потому что он калечит ангела, хрупкое существо с большими глазами цвета неба. Он калечит не только ее тело, но и маленькую, несчастную душу арлекина. И только лишь за это она хочет размазать его мозги по стеночке. И она вполне могла бы это сделать, могла бы удушить его лианами. Но не делает, все эти годы не смеет. Не потому что стала меньше ненавидеть его, а потому, что не хочет обрывать синеглазому ангелу крылья. Не хочет, чтобы арлекин плакал. Она не ожидает никого видеть в столь поздний час. А потому хмурит брови, когда слышит стук в дверь. Переехала сюда не так давно, так, временное убежище для отвода глаз, пока Готэмский Центральный восстанавливается. Поправляет на себе короткий халат изумрудного оттенка, уже готовилась ко сну, пару минут назад поливала фикус, а тут такой сюрприз. Она видит на пороге Харли. Очерчивает взглядом ее тощую фигуру, спортивную сумку, которую она собрала слишком быстро, двух гиен и огромный молот за спиной. Черт знает, как она смогла его дотащить в таком состоянии. Айсли отходит в сторону молча, дает Квинн пройти. Не говорит ей ни слова. Потому что бесится, потому что чертовски злится на Джокера, на Харли, на саму себя. За то, что избил. За то, что позволила издеваться над собой. За то, что открыла эту дверь и дала пройти. Хотя обещала себе, клялась, божилась, что этого больше не произойдет. Наивная доктор Айсли. — Привет, Рыжая… Ты прости, что я так поздно, просто так вышло, понимаешь… — Блондинка оставляет сумку у шкафа, стягивает с себя каблуки, облегченно выдыхает, когда голые ступни касаются прохладного пола. Опускает ресницы виновато, мнется, царапает свои пальцы. Гиены принюхиваются, идут куда-то вглубь квартиры, оставляя свою хозяйку наедине с Плющом. — Какого черта, Харлс? — Она поворачивается, облокачивается о косяк двери ванной, скрещивает руки под грудью. Квинн же беззастенчиво стягивает с себя одежду, демонстрирует полупрозрачную кожу с множеством свежих синяков, выпирающие позвонки, новые рубцы. Она встает под холодные струи душа, вздрагивает, покрывается мурашками, но упрямо моется, мочалкой сдирает с себя засохший слой крови. Промывает светлые волосы, пытается привести себя в порядок. Игнорирует вопрос подруги, мурлычет какую-то песенку себе под нос. Довольствуется тем, что может спокойно принять душ. После обматывается чужим полотенцем, виновато улыбается и проходит к кровати Айви, присаживается на край, изучает взглядом интерьер. — У тебя здесь миленько. — Тянет губы в улыбке. Делает вид, что все хорошо. Что все так и должно быть. Что в этом нет ничего удивительного или особенного. Так, рутина. Голубки поругались. Да только эта улыбка и беззаботный вид Харли не успокаивают Айви. Наоборот, рвут сердце. — Он снова это сделал. — Вопроса нет. Утверждение. Она садится рядом с Харли, берет ее исхудавшую руку, рассматривает синяки. Где-то кожа пожелтела, где-то стала фиолетовой. И сердце рвется, обливается кровью. И убить Джокера хочется. И Харли придушить заодно. Дура. Идиотка. Каждый раз возвращается к хищному зверю. Каждый раз отдается в лапы чудовища. И она прожигает ее зелеными глазами, пробирается в самую душу. И Квинн как пробирает. Она позволяет своей идеальной маске вечно-улыбающейся-девочки треснуть. Слезы градом текут по щекам, она сотрясается в рыданиях, воет, скулит, жмется к Айви. А она лишь гладит ее по голове, шепчет слова утешения, говорит, что все будет хорошо. Все будет в порядке. Целует в макушку, а после обрабатывает все ее синяки специальной мазью. Говорит ей что-то, успокаивает. И когда сумасшедшая засыпает в ее объятиях знает точно — больше она ее не отпустит. Никогда.