Paradoxxx

Едкое солнце настойчиво кололо лучами глаза Нацу, пробуждая ото сна, раздражая самим фактом своей яркости. Его оголившееся плечо нежно ласкала прохлада сквозняка приоткрытого окна, полуприкрытые одеялом пальцы нервно, едва не судорожно сжимали и комкали простыню; рассыпавшиеся, жесткие волосы упрямо щекотали кожу. В целом, не успев окончательно проснуться, Нацу уже почувствовал себя разбитым, болезненно-вялым, апатичным. Приглушенная подушкой трель будильника высвободила его из плена неустойчивого сна, он клацнул по экрану телефона, отключая его, поднимаясь резче, чем следовало бы, будто в отдалении слыша прохрустевшие суставы плеча и локтя. Слегка болела голова, как следствие выпитого накануне алкоголя, который, в целом, он не любил; свербело в горле и груди от чрезмерно крепких, непривычных сигарет Сойка, осипшее дыхание прервалось коротким кашлем. Волшебные часы знакомства с Сойком растворились в прошедшем дне, оставшемся сумбурным воспоминанием в памяти. Если бы Нацу спросили, о чем они так долго разговаривали вчера, он наверняка не смог бы дать точного ответа: вроде бы обо всем и сразу, но ни о чем конкретном, о чувственно-приятном, но без перехода на личности и факты, события из жизни. Ярко Нацу помнил его смех, искренний и глубокий, хриплый. Смеясь Сойк чуть запрокидывал голову назад, не прикрывая рта рукой; от всей его сущности веяло спокойствием и стабильностью, Нацу тогда художественно подумалось, что рухни тотчас весь мир – Сойк так и останется стоять при своей непоколебимой уверенности и адекватной флегматичности. Он выпил воды, умылся, почистил зубы; стоя перед зеркалом непросторной ванной, наскоро размял суставы, отмечая, что боль в пояснице уменьшилась, но лопатку снова жгло, придирчиво осмотрел свое отражение. Скучная тишина покрыла черты лица его сдержанной бледностью. Снова пришло осознание, что он не нравится самому себе: мужчина из зеркала не ассоциировался с внутренним «я», незримая борьба с разочарованием продолжала развиваться внутри него, отторжение настоящего состояния не спасало от яви. Наскоро одетый, он отправился на работу ко все еще непривычному зданию нового лейбла: высокому, серому, мирно покоящемуся рядом с такими же громадами мира архитектуры. Шестнадцатый этаж, выделенный группе и ее персоналу, встретил Нацу привычным, звукоизоляционным молчанием, темный ковролин под ногами жадно съедал мягкие звуки шагов. Здесь у него было собственное помещение, куда он, впрочем, установил свой личный инструмент, предпочитая работать, по мере возможностей, отдельно, и только на общих репетициях пользуясь практически идентичными барабанами лейбла, которому, в общем-то, следовало отдать должное уважение за качество студии и оборудования. Приходить сюда было приятно, работать – комфортно; Нацу понял, насколько важную роль играет окружающая обстановка для продуктивного труда. Из-за закрытой двери до него донесся громкий, властный голос Хиро, обращавшийся, несомненно, к Масе – ко всем остальным Хиро был неизменно вежлив и приветлив – но заходить здороваться не хотелось, он торопливо прошагал мимо, стараясь игнорировать гортанный раскат смеха коллег. Сегодня надо было закончить запись партии, благо, уже продуманной и зазубренной – но именно день нынешний предполагал запись наиболее скоростной части песни. Он снова размял суставы, покрутил палочки в руках, выбирая из их огромного количества нужную толщину и длину, начиная играть разминку. Заломило в плечах, прямиком в барабанную перепонку запищал из наушника метроном, возбуждая слабость нудной головной боли. Проиграв несколько минут в одном темпе, он начал ускоряться, чувствуя распространяющийся по всему телу жар, после, поломал собственный ритм, выбивая акцент на третьей доле, добавил открытие хай-хета, сосредоточенно пытаясь не сбиться, перемещая левую ногу с педали на педаль. Гулко вторили его движениям туго натянутые мембраны инструмента, разливаясь эхом по помещению, застревая в темной обивке стен. Добавился звон тарелок, вибрирующий звук смешивался с низким, раскатистым, скоростным шепотом кардана, ярко выбивающий сильную долю рабочий барабан утопал в шелковистом звучании томов - Нацу расходился все сильнее, глубже увязая в рукотворном ритме. Телефон неожиданно залился вибрацией в кармане – Нацу дернулся, останавливаясь. Дрожавшие тарелки нервно колыхались, когда он проверял сообщение, оказавшееся пустым спамом, пришедшим, как всегда, некстати. Он открыл плейлист, планируя проиграть одну из собственных песен, как вдруг поймал себя на желании сыграть что-то новое, иное, принципиально отличающееся от привычных ему ритмов, включая треки из другой папки плейлиста. Sujk – Paradoxxx – он погрузился в низкие звуки долгого вступления, этнический голос, вибрирующий в обоих наушниках. Старый трек, который Нацу разбирал когда-то, теперь уже, казалось, давным-давно, захватывал нарастающим волнением, автоматически, удивляясь самому себе, он вторил барабанной партии вживую, словно тренировался играть произведения Сойка каждый день. Несколько раз ошибившись, он все равно продолжил, ощущая неизвестно откуда взявшуюся гордость за самого себя – технически партия была сложной, сложнее, чем играл Нацу руками, но многим легче в плане ног – кажется, создатель не слишком жаловал чрезмерную барабанную агрессию, столь любимую им самим. Следом заиграла Punhado, и Нацу продолжил играть и ее, понимая, что включил треки из папки барабанных соло. После личного знакомства с ударником переигрывать его треки, пусть и восьмилетней давности, оказалось приятнее, еще приятнее было то, что партии давались ему легко, что означало примерно одинаковый уровень профессионализма. Все-таки, что-то неуловимо изменилось в Нацу после знакомства с Сойком, что-то, чего он сам пока еще не понимал. Но так бывает: встречая иного человека, он мягко нас меняет, самим своим присутствием и существованием увлекает за собой, открывая новые горизонты собственных душ, поднимая забытое и сокрытое. Такие люди – большая редкость, они умеют удерживать нейтральный настрой, всегда совершать правильный выбор и выбирать наименьшее зло; они не стараются быть главной фигурой внимания, но становятся ими, только хотя бы от собственного нежелания, их принимают любыми, ибо сами они располагают к принятию и пониманию. И тогда не имеет значения ни возраст, ни пол, ни иные факторы – нет ничего прочнее, чем зарождающаяся тяга к таким людям, ничего прочнее, но и приятнее. Песня закончилась, и Нацу резким движением выдернул из ушей наушники. Словно подгадав, легко распахнулась дверь, Маса коротко кивнул ему. По обыкновению, не тратя драгоценное время, он сдержанно произнес: - Разогрелся? Пора на запись, - выходя, не дожидаясь ответа, оставляя дверь приоткрытой, и Нацу отправился вслед за ним, не замечая, что всякая боль сошла на нет, а настроение сдвинулось вверх. Первую половину дня он провел за работой, без перерывов, играя, слушая, качая головой и снова играя. Ровная барабанная дорожка, сложность которой зашкаливала настолько, что приходилось накладывать одну на другую, удовлетворила его только ближе к двум часам, и только когда он остался доволен прослушанным, ощутил голод, жажду и невыносимое желание покурить. Спустившись в кафетерий на первый этаж, бесконечно здороваясь с сотрудниками лейбла, он заметил Масу и Хиро, оживленно о чем-то спорящих за чашкой кофе. Решив, что сигареты подождут, он направился к группе, не скрывая довольной улыбки. - Я закончил, - опускаясь на стул. – Я – молодец. - Несомненно, - отозвался Хиро. – Теперь остался вокал и сведение, и черт его знает, кто и когда будет этим всем заниматься. - Ну, сведение возьми на себя, а вот где вокалиста хорошего найти – понятия не имею, - подшутил Нацу, обращаясь к официантке за кофе. Коллеги удивленно переглянулись. - Ты чего это такой довольный сегодня? – поинтересовался Маса. – Что случилось за ночь, что твое привычное кислое лицо вдруг стало выдавать шуточки? - Разве настроение не может просто быть хорошим? - После полутора лет недовольства я уже отвык от радостного тебя, - вклинился Хиро. – Верни нам вечно недовольного барабанщика, - он хитро подмигнул ему, отпивая из чашки. – Или расскажи, кто подвиг тебя на позитивные эмоции. - Кто? – недоуменно переспросил Нацу. - Кто, - кивнул Хиро. – Кто-то, из-за кого ты вчера забил на нас, не заметил, как мы ушли, параллельно забил на именинника, и на то, что вроде бы не пьешь, - глаза Хиро лукаво сощурились, внимательно следя за реакцией ударника. Нацу стушевался – он действительно не заметил, как те покинули вечеринку, отмечая только после, что в зале их нет. От выпитого пива, легко дурманящего голову, и от приятной компании другого барабанщика Нацу чувствовал себя почти счастливым, и подходить к Леде с неумелыми поздравлениями, еще и после свидетельства Хиро, портить едва установившийся приподнятый настрой не хотелось вовсе. Он уехал сразу вслед за Сойком, не прощаясь ни с кем, но на другом такси, не желая навязываться новому знакомому, а по приезде, наскоро приняв горячий душ, отключился, все еще испытывая легкое опьянение. Маса, заметив неловкость Нацу, шутливо толкнул его в плечо. - Забей, драммер, - сказал он. – Я рад, что ты хоть немного развеялся. Релиз совсем скоро, нас всего трое, работы – пахать не перепахать, а продукт должен быть на уровне. Так что, как бы тупо это ни звучало, побольше отдыхай и развлекайся, так как на работе, мы, кажись, сдохнем ровно после релиза, - Маса говорил нарочито серьезным тоном. - Но до этого момента хотелось бы, чтобы был жив-здоров и энергичен! – заключил он, широко улыбаясь. - Так как сведение ритм-секции, скорее всего, будет твоим, - сказал Хиро. Он сидел, откинувшись на спинку неудобного пластикового стула, вытянув ноги под столом, скрестив руки на груди и говорил, скорее, куда-то в сторону, словно избегая конкретики, так, что к словам его приходилось прислушиваться через рокот сливающихся посторонних звуков. - Благодарю покорно, - Нацу поднял руки вверх, будто открещиваясь. – Сделаем, - добавил он после паузы в глоток принесенного кофе. Кофе был вполне сносным, а молоденькая девушка-официантка восхищенно глядела на Хиро, и совершенно неудачно пыталась обратить его внимание на себя – Нацу заметил ее жаждущий взгляд, обращенный к вокалисту, как и слишком высоко поднятую юбку, из-под которой, по задумке, сексуально должны были выглядывать чулки. - Ох, почаще б ты был таким сговорчивым, - не то удивился, не то усмехнулся Маса. - Это точно, - Хиро низко склонился над столиком, - Надо было раньше познакомить вас с Сойком, - едва не прошептал он и тут же откинулся назад, под лающий смешок басиста. Официантка дернулась, жалея, что отошла слишком быстро, и не услышала шутки. Ее плечи разочаровано поникли, Нацу, заметивший это, осклабился. - Пошел ты, - беззлобно отозвался он, обращаясь к Хиро. Злиться на него было совершенно бессмысленно – язвить и обращать любую ситуацию в фарс Хиро умел как никто другой. – Теперь застебете. - Что ты, какой стеб, - пробормотал Хиро. – Просто если все дело в нем, то… - Заткнись, Хиро, - вмешался Маса. – Заканчивай с кофе и пошли работать, - его властный тон ничуть не остудил веселости Хиро. - Сдаюсь, - отозвался он, и снова глаза его весело блеснули. Они синхронно поднялись, намереваясь уйти. - Нацу, раз уж ты закончил, начни сведение, ладно? – обратился к нему напоследок Маса, он отозвался кивком, вновь подзывая официантку – та выглядела совсем уж жалко, наблюдая, как Хиро уходит - чтобы, наконец, пообедать. Оставшуюся часть дня Нацу просидел в мониторных наушниках, обрабатывая и корректируя записанный звук, стремясь к совершенству. Ему, как и всегда, хотелось сделать все идеально. Стрелки, монотонно двигающиеся в запертом пластмассовом круге, указывали на седьмой час вечера, когда он, наконец, решил, что на сегодня достаточно. Последующие дни рутинно потянулись в спокойном равновесии, поглощенном доработкой и переработкой материала, и довольно-таки дружественной атмосфере. Нацу постепенно выходил из родного уже состояния хандры, несмело надеясь, что его жизнь начинает налаживаться. Это было тревожное ощущение, смешавшее в себе робкую надежду на лучшее и маниакальные отблески переживаний о том, что даже думать об этом не стоит – иначе все станет еще хуже. Гнетущее ощущение нависшей угрозы распада, потери работы постепенно начало сходить на нет – донимавшие, однотипные ранее мысли вытеснялись флером мимолетных мечтаний, и едва зиждившегося обладания некоей стабильностью. Собственная жизнь переставала казаться механической, убитой репризами, неуклюжим, грубым существованием. Круг привычек, домашнего быта и внешнего времяпрепровождения, хоть и укладывался в несколько готовых шаблонов, прерывался некой страстной тоской, и, будто бы, едва заметным вожделением по тому, чего еще не случилось. Какой-то частью себя, Нацу будто замер в преддверии грядущего, но непременно счастливого будущего, вот-вот готового произойти, случиться сию минуту, обрушив на него шквал неизведанных прежде ощущений, очарование свободы, покой удовлетворенных желаний. Довольствуясь скорее интуицией, нежели логикой, он чувствовал удовлетворение, и даже постыдную радость от отношения к нему коллег – Хиро и Маса, стали, будто бы, дружелюбнее, перспективы совместного творчества – ярче, ближе и горячее. Однако мелочи, из которых, как известно, состоит бытие, и которые могут равносильно как испортить общность, так и спасти ее, и в этот раз стали трещиной в скорлупе его надежд. - Удивительно, как один разговор может изменить жизнь, - сказал ему Маса по окончанию рабочего дня. - О чем ты? – уточнил Нацу. Мысленно он снова обратился к Сойку – предположив, что сейчас последует ехидная фраза о его неожиданном витке в состоянии, уже готовя на это колкий ответ. К этой теме отсылок не было, после единственного раза в кафетерии, но, отчего-то, Нацу боялся возвращения к разговору с его участием. Однако, ответ его удивил. - Казки, - скривившись ответил Маса. Имя бывшего гитариста подняло в груди Нацу волну отторжения и страха, экспрессивные эмоции на миг захлестнули его, возвращая комок пульсирующей боли и неопределенного злобного бессилия. «Лучше бы про Сойка», - трусливо подумал он, но вслух переспросил: - Казки? – он старался говорить спокойно. – А что он? - Писал Хиро в твиттере. Злорадствовал, издевался, грязно шутил. Ничего необычного, привычный нам, ничуть не изменившийся за это время Казки, и такой же стабильный в своей вспыльчивости и эмоциональности Хиро. - Который повелся на всю эту грязь, - закончил за него Нацу, говоря именно то, чего от него ожидали, а вовсе не то, что пришло в голову при звуках имени, имевшем слишком большое влияние на него самого. - Именно, - кивнул Маса. – Теперь ходит мрачнее тучи, проклинает все и вся, в особенности – Лина и самого Казки. Весь настрой как рукой сняло, - голос Масы ожесточился, проявились скрипучие нотки. Нацу молчал, не желая озвучивать очевидные вещи, снова сгустившиеся страхом за их команду, налившиеся в глубине сердца. – Знаешь, Нацу, слишком многое изменилось, а мы, оказывается, не были готовы к этим изменениям. - Что ты имеешь ввиду? - О, нет, не дисбенд, ни в коем случае, - будто уловив его переживания спохватился Маса. – Если тогда справились, сейчас справимся тем более. Приноровимся, тем более, новый лейбл… - Нацу показалось, что тот утешает сам себя, слова звучали откровенно жалобно. Делиться мыслями и сомнениями об их творчестве тоже казалось сейчас неуместным – такие же мысли, наверняка, разъедали черепную коробку его коллег не один вечер. Также Нацу понимал, что даже самая тонкая и незаметная брешь в дамбе веры в них самих способна пробить непомерных масштабов дыру, через которую весь труд и терпение неотвратимо плюхнутся (может выплеснутся или все же плюх-плюх) в никуда. - Глупо бросать все из-за того, что Казки что-то написал, - пробормотал он. – Глупо бросать все вообще по любой причине. Это наша работа. И мы будем делать ее, и делать качественно, - слова прозвучали вычурно. Они с Масой медленно шли по коридору, разделяя на двоих разговорную паузу. - Меня удивляло и до сих пор удивляет нерушимость твоих принципов. За девять лет ты почти не изменился, - произнес он, подходя к лифту. Нацу пожал плечами, нажимая кнопку вызова. - Стабильность – залог успеха. - Часть твоей стабильности Хиро бы, - хмыкнул Маса. Двери мягко сомкнулись, с легким толчком кабина поехала вниз. – Он теперь будет злиться пару недель, это точно. Не самый лучший расклад перед релизом. - Думаю, Хиро справится со своими неуемными эмоциями ради работы. В конце концов, Казки пишет раз в полгода, а кушать хочется всегда, - усмехнулся Нацу. Маса мягко рассмеялся. Впрочем, у Масы практически все было мягко – смех, тембр голоса, жесты и будто само поведение. Куда реже Маса проявлял властность, но не авторитарность, и складывалось впечатление, что вся личность его замкнута между двумя этими состояниями. - Точно. Да и не хотелось бы подводить эту, - он неопределенно повел руками, - компанию. - Ага, и пересаживаться на малолитражку, - фыркнул Нацу, вспоминая внушительных размеров автомобиль басиста. - Это – более всего, - снова рассмеялся Маса. Двери почти беззвучно распахнулись, музыканты вышли в просторный холл, затем на улицу, синхронно досадуя, что прохладный воздух остался в кондиционируемом здании и не продолжил шествие с ними дальше: липкая жара объяла их, и терпеть ее даже скромные минуты ходьбы до машины капризно не хотелось. Дойдя до парковки, кивнув коллеге на прощание, Нацу завел двигатель, надев предварительно водительские очки. Зашумел кондиционер, пытаясь справиться со скопившейся за день духотой салона, негромко заиграла музыка, предварительно пиликнув, соединяясь с телефоном по bluetooth, но трогаться с места он не спешил. Торопливо вытянув сигарету из пачки, Нацу закурил в приоткрытое окно, даже не пытаясь унять сбивчивый ряд мыслительных образов, запестревших в голове, главным действующим лицом среди которых был их бывший гитарист. Откровенно, Нацу всегда считал Казки сердцем группы, неровно пульсирующим в такт написанных им произведений: яркость его таланта и личности поднимали ворох восхищений и так и стали привычными для барабанщика, который, как подросток, впервые вкусивший радости первой влюбленности, наблюдал за Казки, отмечал его достижения и радовался им, как своим. Казки всегда было много, казалось, он был везде и всюду одновременно, завораживая и подчиняя своей безграничной харизме, импульсивности и яркому, горящему взору. У Казки всегда было огромное количество идей и предложений, разбросанных мятыми листами бумаги по репетиционной, тысячи правок и коррекций, и Нацу казалось, что без него не может быть вообще ничего того, что он называет работой и творчеством. Наблюдать за Казки, нежащимся в солнечных лучах любого внимания стало неожиданно приятно и так сладко-маняще, что начав, Нацу не мог остановиться, разделяя саму сущность Казки со своей, вторя его движениям и думам, поддерживая его во всем и готовым даровать эту поддержку в любом ее проявлении. Молчаливая договоренность, созревшая в их головах самостоятельно, будто отдельно от них самих, не допускала разговоров на личные темы, обсуждений посторонних от музыки тем, ограничивая, но заставляя томиться неистовой страстью. Казки не грел, а обжигал пламенем экстравагантной натуры, был самым искренним и настоящим, не оставляя Нацу возможности не мучить воспаленный мозг каждый день, разделенный вместе с ним. Безусловно, он заслуживал того пьедестала, на который воздвиг его Нацу, словно идола, фигуру, достойную и нуждающуюся в восхищении и преданности, не имевшую приземленных, низменных человеческих черт в самом существе своем. Томное и тягучее влечение Нацу к нему невозможно было ни измерить, ни проследить, его было так много, что оно, казалось, заполняло все имеющееся пространство и, не находя выхода в виде физических действий, застывало сгустившимися красками монохромных цветов. Заявивший об уходе Казки, ушедший Казки – забрал с собой часть Нацу, ту самую, важную часть, необходимую для созидания и свершений, будто бы забрав с собой весь его энтузиазм и влюбленность в искусство. Вероятнее, даже часть эта была не захвачена с собой, а убита жесткими, режущими словами, брошенными на прощание, которое состоялось уже полтора года назад, но все еще не закончилось. Экстраверсия Казки нашла себе применение в его сольном проекте, в его работе с другими музыкантами; дела его не оставались неизученными и незамеченными, он продолжал свой путь невозмутимо и легко, и Нацу думал бы, что ему ничего не стоил уход – если бы не некрасивые, вульгарные выходки, превратившиеся в негласное соперничество между ним и Хиро. Каждый раз, когда ударник узнавал о гневных, оскорбительных высказываниях Казки в адрес бывших коллег, а, значит, и его тоже, планка, заданная для Казки снижалась, и чувство это не нравилось Нацу. Он хотел и нуждался в том Казки, что остался в его потаенных фантазиях – идеальный во всем, и даже в своем отказе от того, что создавал своими руками: но реальный Казки разрушал все видение о себе, все еще жившее в голове Нацу. Мелочность эта, не замеченная ранее, разочаровывала Нацу, и неизвестно в ком более – в бывшем коллеге или в самом себе. Раньше он часто и порывисто хватал телефон, чтобы написать Казки и извиниться - за что? Он сам не знал и понимал, как жалко будут звучать его извинения и оправдания за то, что необходимая поддержка в момент окончательного раскола не была оказана, рука помощи не протянута. Нацу винил себя, что не сдержал обещания, данное самому себе, винил в том, что видя тяжелеющую атмосферу не сделал ничего, ослепленный эгоистичной потребностью нерушимости собственных чувств и ощущений, испытываемых рядом с гитаристом. Воспоминания жестоким морозом охватили тело Нацу, когда он вспомнил выражение лица Казки перед тем, как оказалось позже, последним выходом из репетиционной: полуоткрытая дверь, тусклый свет, разлитый по помещению и раздосадованный взгляд Казки, обращенный к нему самому. Он помнил ярость Хиро, исходившую от него волнами, напряженность Масы, смотревшего исподлобья, хмуро и обреченно, но ярче всего – Казки, до спазмов необходимого и недосягаемого, впервые ждущего от него чего-то. «И ты продолжишь работать в этом дурдоме? В этой лицемерной, лгущей, самонадеянной группе?», - спросил он тогда Нацу, но Нацу молчал, растерявшись от прямоты вопроса и обвинений, звучавших в нем. Его молчание, принятое за трусость, стало финальным воспоминанием о нем Казки, который вышел, оглушительно хлопнув дверью, через каких-то несколько секунд, ставшими решающими в дальнейшей жизни Нацу. Он нервно сжал руками обивку руля, впиваясь в него ногтями. Сквозь крепко сомкнутые губы прорвался жалкий скулеж, пепел недокуренной сигареты упал, рассыпаясь серым пятном на джинсах. Нацу думал, что отдал бы все, вернуться бы только назад и последовать вслед за Казки, может, создать с ним новый проект, да что угодно – лишь бы рядом. Снова думал о том, что, может, еще не поздно написать сообщение с извинениями – ведь никогда не бывает поздно? – сказать, как переживал и изводил себя прошедшее время, и что готов бросить все прямо сейчас за одну только надежду быть рядом с кумиром. Думал о том, как встретит Казки случайно – и, наконец, решится открыться и повиниться, и даже позволял себе верить в ответное понимание. Однако, принимать жестокую правду о своей ненужности ему Нацу не хотел, но все-таки смог. Но прошлое, все еще не желавшее отпускать его или крепко схваченное самим сознанием Нацу, все еще давало о себе знать, хлестко выбивая радость и счастье из повседневности, окутывая шлейфом сожалений и пустых грез. Недокуренная сигарета была безжалостно раздавлена в машинной пепельнице, он дернул автомобиль с места куда резче, чем следовало, заранее зная и начиная вкушать упоительное состояние вымученного страдания. Однако, подъезжая к шлагбауму, должному выпустить его с парковки, Нацу заметил человека, притянувшего внимание, который беззаботным легким шагом пересекал асфальтированную площадку по направлению к нему, жестикулируя и, по-видимому, увлеченно разговаривающего по телефону. Непостижимое единство ощущений спаяло их обоих: через толстое стекло автомобильного окна пересеклись взгляды, явилось желание улыбки появиться на уставших к вечеру лицах. Сойк неуверенно махнул рукой, шутливо отдавая честь водителю, замерев на месте. Не раздумывая, Нацу опустил стекло, впуская в салон уличный шум, и крикнул: - Привет! Подвезти? - О, круто, давай, - отозвался Сойк. В секунды он преодолел разделяющее расстояние, садясь рядом на переднее сидение, пристегивая ремень. Неожиданная компания, вызывавшая необъяснимое беспокойство, отвлекла Нацу от самобичевания, и он впервые за долгое время выиграл у желания утонуть в жалости к самому себе. - Я даже не спросил по пути ли нам, - начал Сойк. – Тебе вообще в какую сторону? - Ну, вообще прямо по проспекту, и до конца налево, - ответил Нацу и поспешно добавил: - Но я никуда не тороплюсь. - Можешь и торопиться, - улыбнулся Сойк, - Нам, к счастью, в одну сторону, вот, - он отвернулся, уставившись в окно, за которым обжигающее летнее солнце готовилось к закату, все еще нещадно опаляя людей, не спасенных кондиционером, золотистыми лучами. – Мы с Кейтой сняли студию в подвале Maveric, - заговорил он, будто объясняя свое присутствие на паркинге, а, может, не желая сгущать молчание. – Всего на месяц, но, думаю, хватит, для реализации наших замыслов, вот. - Мм, - неопределенно протянул Нацу. Растерявшись, он попытался придумать достойный ответ на его реплику, но все варианты казались неподходящими. - Так что теперь мы почти соседи, - снова улыбнулся Сойк, спасая Нацу от вероятной невзысканной глупости. Светофор загорелся зеленым, Нацу мягко тронулся с перекрестка, почти одновременно с заигравшим треком. – Ого, - выдохнул Сойк, услышав звуки собственного альбома. – Неожиданно. - Ага. Ну, просто нравится… - Кру-уто, - протянул Сойк. – Сам сто лет уже не слушал. Это, конечно, круто, когда нравится собственное творчество, но… Сейчас бы я уже много чего переделал. - Так запиши новый сольник? - Нее, явно нет, - Сойк махнул рукой. – У тебя можно курить? – перевел он тему, и Нацу благоразумно промолчал, кивком отвечая на вопрос. Отчего-то собственный язык словно прилип к небу, и теперь он мог лишь удивляться самому себе – как в прошлый раз разговор вышел сам собой? Еще и такой, что оставил после себя самые теплые и приятные, за последнее время, ощущения? Сойк закурил в приоткрытое окно, сам находя и открывая салонную пепельницу. Он был спокоен, и даже умиротворен, вслушиваясь в музыку; чуть заметно кивал головой в такт, и рядом с этим спокойствием, Нацу, сидевший как на иголках, смутился еще сильнее. – Какая жара... В такую жару бы холодного пива, - Сойк даже зажмурился. – Холодного и нефильтрованного. - Ну, может, выпьем? – выпалил Нацу. - Что? – Сойк, выгнув бровь, глянул на него, - Мне показалось, или ты за рулем? - За рулем, - подтвердил Нацу. – Но это я сейчас за рулем. А позже – не буду. - Логично, - усмехнулся Сойк. – Может, в бар тогда? Часов в девять. - Давай, - Нацу снова зачем-то кивнул. – Только сам выбери, я по барам не мастак. - Ох, это еще как поправимо, - усмехнулся Сойк. – Я тебе скину точный адрес, чтоб не объяснять… - он потянулся за телефоном. – Кажется, у меня нет номера. - Это еще как поправимо, - повторил его же слова Нацу. Диктуя числа, Нацу начал расслабляться – присутствие Сойка не располагало к бунту мыслей. Тот, поклацав по экрану, фривольно подмигнул ему, начиная выстукивать ритм по коленям. Через некоторое время Сойк завел непринужденный разговор про свою новую установку, где от Нацу не требовалось ничего кроме наводящих вопросов и своевременных мычаний. Как это часто бывает, разговор скоротал время в пути, и Нацу даже чуть расстроился, когда Сойк попросил притормозить у обочины. - До скорого, - позитивно бросил он, перед тем как хлопнуть дверью и легкой, чуть пружинистой походкой, перейти по пешеходному переходу дорогу прямо перед лобовым стеклом Нацу. Он же прибавил громкости музыке и скорее направился к собственному дому, интуитивно предполагая, несомненно, один из лучших вечеров в своей жизни. За сборами и предвкушением Казки, и связанные с ним ощущения, покинули сознание – сейчас там плотно засели мысли о совершенно другом, абсолютно не похожем на него человеке, всего один разговор с которым на неприятной вечеринке, в нелюбимой атмосфере, пришелся настолько ему по душе, что отступила даже черная вина.