***
— Мне не страшно, но… страшно. Хёнджин не сдерживает хохота, откидывая голову назад и почти что ударяясь об стену. Разговоры о будущем делятся на две категории: ту, которую фактически озвучил Чонин, и безоблачное. Чонин боится, что это будет не навсегда. Хёнджин в силу абсолютной трезвости ума и пережитого понимает, что «навсегда» не бывает. Оно может быть лишь долгим или коротким — не иначе. У Чонина в голове «навсегда» не умещается даже во что-то отдельное, оно просто существует как «ты и я через столько-то лет…». Но это вовсе не значит, что нельзя надеяться на «долго». В чужом городе никому нет дела. Хван часто задумывается, какое впечатление они производят. Невооруженным глазом сходу ясно, что он старше — отличия в стиле одежды, некоторых словах и в целом в манере говорить — даже на лицо можно не смотреть. В кафе достаточно людей, но им плевать; в чониновский день рождения идёт пушистый снег, что не может не радовать. Чонин говорит «я люблю тебя» и Хёнджин хочет сказать то же самое в ответ, говорит, но ощущение в груди странное. Это не отрицание, не сигнал к тому, что чувства не взаимны, а просто что-то другое; то, что объяснить пока что практически невозможно. Похоже на беспокойство, возникшее из ниоткуда. — Ты не ешь, — замечает младший, держа вилку над блюдом. — Тебе не нравится? Если да, то можем заказать что-нибудь другое и… — Нет, просто не хочется. Я наелся. Чонин медленно кивает. — Ну, ладно. — Как твои друзья отреагируют на то, что ты не пригласил их? Хёнджина это волнует больше, чем должно. Это нормально, даже хорошо, что младший не забывает про тех людей, с которыми учится или же просто близко общается. И Хёнджин точно не хочет быть камнем на пути к этому общению дальше. — Ты переживаешь, — больше утверждает Чонин, и по выражению лица видно, что ему приятно. — Но не волнуйся, мы отметим как-нибудь потом. А сейчас… можем поехать к тебе?***
Хёнджин берёт его прямо у окна, практически вдавливая в широкий подоконник. За окном снегопад, и даже если напротив кто-то бы жил, то всё равно бы не увидел, чем они занимаются. От Чонина пахнет тёплым молоком и почему-то корнями деревьев, которые вот-вот показались из-под земли; Хёнджин думает, что ему это подходит. Младший всегда узкий. Каждый раз приходится медленно растягивать, чтобы не было больно, долго целовать, отвлекая (Яну это нравится). Хёнджин, в принципе, не думает о том, чтобы сделать ему больно намеренно. Единственное, что вызывает приятный спазм в груди, так это видеть собственные отметины на светлой коже бёдер — выглядит потрясающе красиво. Чонин, когда высоко стонет и цепляется за руку, переплетая пальцы, заставляет чувствовать. Всё — вплоть до того, чего Хёнджин не понимает. Иногда старший думает о причине, по которой Чонин любит его, и не может найти ответ. Хёнджин знает, что красивый, но разве этого может быть достаточно? Едва ли. Ян кончает, пачкая семенем ладонь старшего. После оргазма его почти не держат ноги, потому он ложится грудью подоконник и, всё ещё тяжело дыша, просит: — Сфотографируй меня как-нибудь. Сам. Пожалуйста. — Что? Чонин облизывает губы и склоняет голову, чтобы посмотреть в лицо. — Я хочу, чтобы у тебя была моя фотография. Наверное, я даже хотел бы, чтобы я был голым на ней. Это не будет выглядеть пошло, просто… — он снова сглатывает. — Мне кажется, что так бы ты всегда помнил, что я не просто какой-то Ян Чонин, который несерьёзно. Я к тебе очень серьёзно… И ты, пожалуйста, тоже будь так ко мне. — Я уже отношусь к тебе серьёзно. Но я не понимаю, почему именно так, через фото? Откуда это? Я не люблю их, потому что, как правило, начинаешь пересм… — Хёнджин недоговаривает. Время никогда не лечило. Оно лишь заставляет забывать на некоторое время, чтобы затем хотя бы на мгновение напомнить обо всём; но если для Чонина так важно, то. — Хорошо.***
— Но это ничего, — хохочет Хёнджин, глотая слёзы. — Добрый дяденька главврач прикроет всех. Подумаешь, одним ребёнком меньше, а другим больше. Мир продолжает жить, а планета вертеться, да? Минхо считает часы до рассвета. Ночью искать — это всё равно что быть ебаным камикадзе, потому что погода непредсказуема, даже если так не кажется. Всё-таки прав был Чон (да и он сам тогда), что надо было скручивать Хвана ещё после обнаруженного в переписке, а там бы уже всё пошло как по маслу. Быть может, Ли Феликсу не стоило в этот день ничего отменять; быть может, Хан Джисон не задержался бы, чтобы переписать работу по корейскому языку; быть может, правильнее бы было, если бы Ким Сынмин стал чуть настойчивее и всё-таки уговорил Чонина пойти играть в компьютерную игру. А главное — отчим и мать не верили бы всему, что говорит подросток, ставший слишком взрослым за несколько месяцев. — Где Чонин? Хёнджин снова опускает голову. Не получив ответа, Минхо резко наклоняется вперёд и бьёт ладонями по столу, но на Хвана это не производит особого впечатления. Он лишь чуть дёрнулся от неожиданности. В четверг из-за прорыва трубы на заводе, куда вернулся работать Хван, всех отпустили на пару часов раньше. Свидетелей того, что Хёнджин действительно ушёл домой куча, а того, что он взял снегоход через полтора часа после этого у знакомого охотника, всего один: хозяин. Но Минхо и его хватит для дела, потому что интуиция Ли практически никогда не подводила (и он знает, что в этот раз будет так же). Минхо приблизительно представляет себе, что творится в голове людей, когда те ещё ни черта не поняли, но убили. Случайно, спонтанно, намеренно, но порой у некоторых из них это лицо — потерянное. Осознанности почти что ноль, они то плачут и одновременно хохочут, то говорят обо всём настолько спокойно, что ужасаешься порой. Чон про таких говорит коротко: «Тронувшиеся умом. На них теперь только психушку или настаивать на дачу срока по полной». — Знаешь, что я думаю, сучий выродок? Что ты уже ни черта не соображаешь, — практически выплевывает Ли сквозь зубы. — Хочешь сказать, что ты занялся сексом с подростком, которому только-только стукнуло восемнадцать, и он спокойно ушёл домой? Хуета. Я таких, как ты, насквозь вижу. Чонин если и вышел из твоего дома через полчаса, то только с тобой, а потом вы, скорее всего, поехали кататься, но что-то пошло не так. Где Ян Чонин, мать твою?! Десять секунд абсолютной тишины. Детектив слышит ебучее тик-так у себя в голове, хотя в допросной нет таких часов. — К северу от перевала Сохо. Минхо выдыхает, прикрывая веки, и заметно успокаивается. Это выглядит ужасающе, потому что одно очевидно: — На поверхности или придётся искать под снегом? — Только лицо. Я просто хотел удостовериться в том, что сделал всё правильно. Он очнулся, когда… я думал, что уже было всё, но, — Хёнджин странно ведёт головой, зажмуривается сильно, а потом с трудом продирает глаза. — Я не хотел, чтобы было больно. …Это около трёх миль напрямик, а дальше метров двести, ближе к началу леса. Я, наверное, даже сумею показать?.. — За что? Хёнджин грустно улыбается. Так, что даже Минхо на секунду, всего на самую малость становится его жалко. Не того, кто умер, а именно его. — Ни за что?.. Я не хотел. Я-я… даже не знал о том, что они родственники. Минхо забирает все фотографии и выходит. Разговаривать пока что больше не о чем.***
Ради психического здоровья матери Яна Минхо не стал оповещать её ни ночью, ни рано утром, как только всё началось. Ли не знает, каково было услышать эту информацию Чану, но и знать не хочет — всё равно ему. А копаться в прошлом Минхо не будет, ведь дела не было и ничего уже не вернуть — смысл потерян. Вряд ли кого-то из двух сторон сможет утешить правда. Для Минхо всё ещё остаётся непонятным: в чём смысл? Если убийство было спланированным или же спланировано-спонтанным, то зачем нужно было тащить ещё столько метров труп, ведь дальше не проехать? Зачем вообще так усложнять, если есть множество способов, чтобы от человека не нашли ничего? — Почему ты отвёз его именно сюда? — спрашивает Минхо, пока остальные слишком заняты организацией и сбором улик, которых не так уж и много. — Потому что. Хёнджин не чувствует абсолютно ничего, когда окоченевшее тело кладут в мешок. Голубая куртка, мазнув по глазам, скрывается в чёрном, а шапка всё ещё остаётся в снегу. Полосатая — желтый, коричневый, бежевый и светло-зеленый — она кажется слишком неправильной на снегу. Чонин действительно пришёл именно к нему — это было бы очевидно, если бы кто-то знал о них до произошедшего. Он всегда приходил, потому что считал этот дом лучшим местом; и Хёнджин хочет исчезнуть, как никогда прежде. От белого рябит в глазах настолько, что они болят. Щеки покрылись тонкой ледяной корочкой, но Хван не чувствует холода, только следы внутри себя. Будто бы кто-то прошёлся с той стороны по рёбрам, лёгким, перед этим миновав позвоночник, но почему-то резко остановился слева. Это так же, как с теми чувствами — так же непонятно. Хёнджин хочет вернуться в тот самый четверг и убрать деревянный стол из кухни навсегда, чтобы ничего не случилось. Чтобы Чонин пошёл всё-таки к Феликсу, предварительно написав сообщение в духе: «Встретимся возле «Woody strike»? Я подойду к пяти и ты приходи». Потому что от случайного упоминании фамилии и имени отчима рука сама потянулась к нему; а срывать оказалось гораздо легче, чем говорят. — Что я скажу своей жене? Детектив косит глазами на профиль Бана и неопределённо пожимает плечами, не зная как ему ответить. Вряд ли Чан бледный, как полотно, из-за холода. — Что я должен сказать ей, когда она узнает, что её сын мертв? Минхо молчит, а после утешительно похлопывает старшего по плечу и уходит к Чону. Ли нравится снег, но не там, где он становится местом преступления (не там и не тогда, когда на нём не остаётся ничего, кроме следов животных и обглоданного трупа). Дело фактически закрыто: убийца найден. Сегодня можно позволить себе пиццу или пончики, а ещё уйти с работы пораньше; сегодня можно не думать слишком много о тех, у кого уже нет имени. Смысла уже в этом нет. — И что? — подошедший Сынхо выдыхает столб дыма куда-то в сторону, и Минхо в который раз поражается тому, что он умудряется курить здесь. В месте, где минус двадцать пять, а внезапные порывы ветра чуть не сбивают с ног. — На преднамеренном будем настаивать или как? — Уже без разницы. Суд всё решит.