a hundred one, counting bellamy

Для глубокой ночи было удивительно светло. Каждое здание, каждая деталь была видна, как в середине дня. Виной тут могут быть разгорающиеся пожары. Эхо видела достаточно. Достаточно видела и кровавых побоищ. Но ни одно из них не было настолько небрежным. Настолько несогласованным и хаотичным и отчаянным. В боях были не сказать правила, но общие очертания и ожидания. Последовательность и ясность. Эхо умела читать тенденции и предопределять исходы, на поле боя она чувствовала себя, как в своей стихии, пироман посреди горящих руин. Творящееся вокруг нее не было столько необходимой мерой в войне, сколько криком о помощи. Протяжным криком, от которого лопаются барабанные перепонки, вызывающий кошмары и разбивающий стекло. Бойня ради бойни. Необходимость драться или бежать, бежать или драться, сбегать и находить битвы, находить новых врагов, новые опасности — и так по бесконечному кругу. И все кинематографически правильно подсвечено зловещим светом от горящих вещей — доски, стулья, канистры, небольшое здание, похожее на склад. И тени, тени, тени. В такой же степени глубокие, в какой свет ослепителен. Она никогда такого не видела. Чтобы такие же люди как она боролись с рвением одичавших раненых животных. Паника вырвалась за зал переговоров со скоростью распространения чумы, неся с собой не только ужас, но и годами копившееся возмущение, подавленный гнев и растерянность, которые испытывал каждый, будь это кто-то из детей Габриэля или санктумцев. И она понятия не имела, почему ей удалось сохранить спокойствие. Какое-то его подобие. Может быть, это не люди вокруг нее в самом деле обезумели. Она с настойчивостью отметала эту мысль, несмотря на то, что она продолжала возвращаться раз за разом. Габриэль пытался некоторое время призвать к голосу разума, что, очевидно провалилось. Потом к детям Габриэля. Но те, что пережили бойню на переговорах с Ванхедой, или были совершенно не заинтересованы в его призывах, или потеряли доверие к нему как к главе движения еще когда оказалось, что он скрывался за лицом Ксавьера годами. Какое-то подобие подчинения сохраняли земляне, хотя и те выглядели на волоске от срыва, и то, что случилось с Кларк, не делало положение лучше. Ванхеда прервала видимо успешные переговоры приказом стрелять. Должна же быть на это какая-то причина, так? Может быть, она знает что-то, чего не знают они. Может, они должны быть настороже. Может, они тоже должны бороться. Но за что? Этот и только этот вопрос их останавливал от новой стрельбы. Эхо не могла их винить за такие размышления. Не знай она подробностей из первых рук, она бы пришла к таким же выводам. Но и рассказать реальное положение дел она тоже не могла. Говоря на чистоту, она сейчас не могла сделать совершенно ничего. Едва она и Габриэль выбрались из дворца, она снова кинула взгляд обратно. Там все еще были люди. Там наверняка были раненые. По пути наружу они встретили крайне растерянного Джексона и едва смогли отговорить его от помощи раненым. Сейчас тепло живой кожи не отличишь от жара спертого воздуха на трупе, не говоря уже о том, что Джексон скорее сам встрянет в неприятности, чем поможет хоть кому-то. Габриэль по правую руку от нее совершенно абстрагировался от окружающей обстановки, и хотя с одной стороны это ужасно раздражало, она нашла в себе силы признать, что это было в какой-то степени успокаивающе. Как и каждый раз, когда кто-то настолько гениальный как Габриэль Саетьяго уходил в свои мысли. Это, по крайней мере, значило, что есть еще надежда выбраться из этой тотальной катастрофы. Что еще есть варианты. Поэтому Габриэль может выпадать сколько его душе угодно. — Мы не можем контролировать их всех, пока весь народ разбросан по всему периметру, — бормотала она себе под нос, едва слышно на фоне душераздирающих воплей, и ее кожу почти не покрывало холодом и тем чувством, будто за ей следят, заставляя позвоночник покрываться мурашками. — Дворец, внутренний двор… Если бы мы могли согнать их одновременно в одно место… Не идеально, возможно сделает все хуже, но может и лучше. Явно предпочтительнее просто стоять и смотреть. Возможно озеро, потому что при случае… — Какой сейчас день недели? — прервал ее Габриэль, и она едва услышала его голос на фоне общей какофонии и собственных лихорадочных размышлений. — Что? — День недели. — Откуда я… Но Габриэль больше не слушал. Шептал что-то неразборчивое, загибал пальцы, хмурился. На его лбу выступила испарина от всего бега за сегодняшнюю ночь. С другой стороны дело, опять-таки, могло быть в пожарах. — Нам нужно убираться отсюда, — выдохнул он. Эхо едва удержалась от того, чтобы его не ударить. — Да, я догадалась к этому моменту вечера, доктор. — Нет, я имею в виду, — он облизнул губы и нервно осмотрелся, и Эхо на секунду была более чем уверена, что прямо сейчас видел что-то, кроме жестокого побоища. — Нам небезопасно оставаться здесь до утра. До того, как выйдет солнце. Это взяло у Эхо секунду. Может, две. Слишком очевидно, чтобы осознание заняло больше. — Затмение. Габриэль молча кивнул, и выражение ужаса на его лице стало только более очевидным в свете пламени и только его. — И что мы будем с этим делать? Кто бы знал как она устала от этого вопроса. — Соберем всех в комплексе под Санктумом. Он был построен, чтобы вмещать большие объемы людей. — Но как ты планируешь это делать? Никакие попытки привлечь человеческое внимание до сих пор не работали. — Сирена, — ответил Габриэль в ту же секунду, слово сорвалось с языка так легко, будто он уже мысленно возвращался к нему в течение своего маленького «ухода в себя». — Та, которая запускается, когда распознает токсин в воздухе? — Габриэль кивнула, и Эхо скептически приподняла бровь. — И каким образом мы собираемся ее активировать до рассвета, когда токсин начнет вырабатываться? Потому что собственноручно-сделанного с собой у нас больше нет. «А если ждать до рассвета, то никого может не остаться, чтобы спасать» — пронеслась несказанная фраза, неочевидная и громкая, как и любой звук, окружающий их в этот самый момент. — Можно, — Габриэль сглотнул, чувствуя, как горячий воздух сдавливает ворот его куртки, — можно запустить сигнализацию вручную. Это старая система и потребуется проникнуть в техническую комнату, но минут через десять мы очень вероятно сможем согнать народ в безопасность. Три обособленных группы людей, крайне враждебно настроенных и понесших колоссальные потери друг из-за друга в одном тесном пространстве. Что может пойти не так. План звучал ненадежно, но все же лучше, чем никакого плана вообще. Следующее было обрывками. Туманный коридор, который в самом деле был затянут дымом. Чья-то нога, о которую она едва не споткнулась. Жар под кожей. Въедающийся сладковатый запах гари и крови и разложения. — Мне нужно, чтобы ты стояла на террасе перед озером. Так ты получишь внимание максимального количества человек в зоне досягаемости. Внезапно они оказались в маленькой комнате без окон и с впечатляющим количеством пикающих приборов и мониторов. Она покачала головой — медленно, как бы мотая из стороны в сторону, но в той манере, чтобы ее не стошнило от резких движений. — Зачем? — спросила она и даже не чувствовала себя последней идиоткой из-за этого. Есть преимущества у затуманенного дымом разума. — Если кто-то просто из ниоткуда включит сирену, это только посеет еще больше паники. Мне нужно, чтобы ты успокоила людей, указала им направление. Эхо фыркнула, на какой-то момент искренне поверив, что он шутит. — Ты серьезно? — Габриэль, не моргнув, продолжал сверлить ее взглядом, ожидая продолжения ее реакции. — Я не могу. Я не успокаиваю людей и я не руковожу толпой. Может ты мне покажешь, что тут надо нажимать, и сам этим займешься? — Я не прошу тебя давать мотивационные речи и вести людей в бой, — даже с, казалось бы, бесконечным резервом терпения Габриэля, он начинал терять его, вместе со временем, что у них оставалось, и мягким, вкрадчивым тоном учителя математики. — Ты — одна из них, Эхо. Воин. Солдат. Одна из толпы. Ты следовала приказам, и была правой рукой, и они это знают, и они могут тебя понять на простых ассоциациях. Если ты чувствуешь себя в безопасности с этим планом, значит, будут и они, как только это увидят. С такими словами, это действительно имело смысл. Не предотвращало, конечно, того, что ее конечности превращались в желе просто от одной мысли — чтобы стоять там, не посреди хаоса, но над ним, видеть всю разруху, каждую деталь хаоса в ясном свете. На выходе из технической комнаты она подняла ружье, валяющееся на полу, как предмет интерьера. Владельца сейчас вряд ли волнует состояние его собственности. А осторожность еще никого не убивала. На террасе она смогла сделать глоток холодного воздуха — все еще с привкусом пепла, но лучше, чем чувствовать себя так словно она стоит посреди кострища. Сирены зазвучали протяжным визгом, и Эхо на секунду показалось, что все стекла задрожали, хотя не видела ни единого в поле зрения. Она начинала говорить. И начинала. И это было бессмысленно. Даже не столько из-за звуков, сколько из-за того, что ее просьбы о том, чтобы ее услышали, просто не имели смысла. Только не здесь. Поэтому, смиряясь с реальным положением вещей, Эхо подняла ружье в воздух и спустила курок. И спустила. И не переставала давить до тех пор, пока единственным звуком, что не остался в разряженном воздухе, были холостые выстрелы и завывание сирен, которые с каждой минутой словно становились все громче. Беспрерывных выстрелов одной-единственной винтовки было недостаточно, чтобы остановить резню, чтобы люди оглянулись и вняли голосу разума. Но этого было достаточно, чтобы обратить их внимание на сирены. На чувство более грандиозной надвигающейся опасности. И Эхо вовремя воспользовалась паузой, и продекламировала, пытаясь перекричать сирены: — Буквально через пару часов все присутствующие подвергнутся токсину красного солнца, все живое в округе. И с тех пор, как щит все еще опущен и мы так и не определить причину отключения энергии — убедительная просьба пройти к нижним ступеням первого уровня и ждать дальнейших направлений к месту, где можно гарантированно пережить следующие несколько дней. Она выдохнула, сама не осознавая, что задержала дыхание. Она опустила ружье, и то от резкого движения ударило ее по бедру, но это волновало ее в последнюю очередь. Здесь была минута молчания. И здесь были сконфуженные лица. И здесь были опускающиеся руки. Эхо физически не могла слышать за сиренами, но она знала, что по толпе прошел шепот. Так, будто это было обычным цивилизованным собранием. Стоя с испариной на лбу, с бесполезной винтовкой у бедра и неровным дыханием и перед сотней человек внизу, Эхо с каким-то запозданием поняла, что ее услышали. Не просто заметили ее слова как что-то фоновое, как незначительный факт, но в самом деле прислушались — так, будто ее слово имело значение. Следующим воспоминанием было убежище. По-другому это не назовешь. Разве что «пещера», но звучало откровенно говоря слишком грубо. Постельные места были или вбиты в сами стены, или просто мешками, разбросанными на полу. Место не было рассчитано на такое количество людей, поэтому некоторым не досталось и мешков и они сидели на собственных куртках и тех пожитках, что им удалось прихватить с собой. Факелы, предусмотрительно висящие на стенах, едва давали хоть какое-то подобие освещения. Никто и не хотел смотреть в любом случае. Ни на пещеру, ни друг на друга, ни на самих себя. Никто не хотел смотреть. — Вы видели Хоуп? — спросил Джексон, как только все более-менее уложилось спокойно. — Я проверял склеп, но нигде не мог ее найти. Единственной живой точкой был Джексон, двигающийся от человека к человеку, убеждаясь в состоянии каждого, перепроверяя повязки и швы, торопливо наложенные в ужасных условиях, но лучшие, которые он смог. Ни Эхо, ни Габриэль его не останавливали, с тех пор как если он не будет занимать чем-то руки, то он начнет лезть на стену. От тревоги за тех раненых снаружи, еще живых, но которых просто невозможно было определить за такое короткое время эвакуации, за то, что будет завтра, за Миллера, так и не вернувшегося. Неожиданно ее начало одолевать похожее желание сделать хоть что-то, но измотанность не позволила ей даже поднять затылка от холодной стены, к которой она прислонилась. Она прикрыла глаза, и все еще могла ощущать дыхание сотен человек на своей покрытой холодным потом коже в тесном пространстве. — Нервничаешь? — поинтересовался Габриэль в полуметре от нее, практически копируя ее позу — голова откинута на каменную стену, ноги скрещены, ладони покоятся на коленях. Только он выглядел невозможно спокойным. Что, если подумать, ожидаемо от кого-то возрастом в триста лет, но не менее раздражающе из-за этого факта. — Нет, — бросила Эхо в ответ. Габриэль фыркнул, она закатила глаза. — Не притворяйся, что ты лучше нас, простых смертных, со своими дыхательными техниками. — Я думаю, — ответил Габриэль так, будто это было само собой разумеющимся, и Эхо заметила, что его взгляд тоже направлен в сторону Джексона. — О разнице во времени между Бардо и Санктумом — если они все-таки оказались на Бардо, конечно. Но ты, я так подозреваю, думаешь о Беллами. Эхо закусила внутреннюю сторону щеки. На секунду серьезно начала раздумывать, насколько было бы грубо просто встать и уйти. — И я не могу тебя винить. Такие отношения, даже когда они кончаются, они не отпускают так просто, — он фыркнул просто чтобы скрыть серьезность собственных слов и свесил голову на грудь. И Эхо этого хватило, чтобы знать — он говорит из собственного опыта. Она некомфортно поежилась у стены. Никто, судя по всему, не слушал, благоразумно занятые своими делами. Не то чтобы Эхо интересовало мнение Габриэля в этой ситуации. Но в каждом живом существе есть какая-то доля любопытства, так? — С чего ты взял, что эти отношения кончились? — спросила она и полностью повернулась лицом к Габриэлю в странном контрасте между сырой открытостью личного вопроса и вызова на ее лице, сдвинутая линия бровей и поджатые губы. Она знала, что то, что было у них с Беллами окончено и не подлежит возврату. Что она не знала — это то, как Габриэль это знает. Она не то чтобы была типом человека, что закатывает вечеринки по случаю разрыва. — То, как вы попрощались перед тем, как они ушли на Бардо, — ответил Габриэль с такой же долей уверенности и открытости, но было в этом что-то более смиренное. Успокаивающее. — Об отношениях многое можно сказать по прощаниям. Эхо просто отказалась просить деталей об этой фразе, а Габриэль не спешил ее просвещать самостоятельно, поэтому они снова утонули в напряженном молчании. Насколько это было возможно в беспокойном воздухе. — Мне жаль, — вырвалось у Эхо спонтанно. Она совершенно точно не планировала этого говорить — даже не была уверена, что успела мысленно произнести фразу прежде, чем сказать. Она просто была здесь. Невольный жест солидарности, на который она не соглашалась сознательно. Но Габриэль снова смотрел на нее ожидающе, а она не из тех людей, что бросают что-то посреди дороги и уходят. Она вздохнула. — Насчет Джозефины. Я не знаю деталей и остального, но что произошло… Это ужасно. Мне жаль. Габриэль кивнул, слегка сбитый с толку и явно не ожидающий посреди фактически военного госпиталя соболезнований о Джозефине. — Спасибо, — он вымолвил и слегка усмехнулся, так что Эхо не заметила в игре теней. — Хотя это закончилось намного раньше, чем можно подумать. Эхо вздернула бровь. — Думала вы двое были неразлучные последние пару столетий. Не считая всей этой штуки с революцией. — В этом и проблема, — он поднял ладони с коленей, сплел пальцы и оперся о них подбородком. — Даже это… Он резко выдохнул, помотал головой и начал заново. — Проблема с нами была в том, что мы требовали друг от друга то, чего не могли дать, исходя из собственных ожиданий. У нас обоих были свои причины завышать планку, ждать чего-то конкретного, но великие истории любви требуют великих конфликтов. Мы никогда не шли на компромиссы. Не до того, как стало слишком поздно. Эхо подалась вперед, оперевшись локтями о колени и не видя перед собой ничего, кроме стены напротив. — По крайней мере вы были честны друг с другом. — Слишком много болезненной откровенности шло только во вред нам обоим. Эхо хмыкнула, но ничего больше не сказала. Что ей говорить в любом случае? Она скрывала от своего бывшего партнера огромный кусок своего прошлого вплоть до того, как он не нашел его сам от кого-то другого. И она знала, о чем говорил Габриэль. Ей был необходим кто-то, за кем она может лезть и в огонь, и в воду, кто при этом не видел бы ее как исключительно шпионку, кто не знал о том, кем она была — и, возможно, до сих пор является. И она нашла Беллами, прощающего и принимающего и любящего. И она схватилась за возможность близости, как за последний шанс на кислород. Первое время это даже работало. Странным и невообразимым образом, их травмы и трещины компенсировали друг друга. В том закрытом, изолированном мирке, в той консервной банке на орбите. Потом они вернулись в реальный мир — и реальность нахлынула с новой интенсивностью. И осознание того, что ничего не вылечилось за те шесть лет, что новая привязанность не сделала ее новым человеком и не стерла то, кем она была — и оно ощущалось как удар. Она не была действительно расстроена из-за разрыва. В какой-то приемлемой мере, свойственной разрывам, конечно. Но она не чувствовала, что ей разбили сердце. В конце концов Беллами не мог разбить то, чего у него не было изначально. Не все, не полностью. Кто бы мог подумать, что все так критически упирается в один-единственный факт, что Беллами не знал ее настоящего имени. Того, что она носила десятилетия назад и сейчас почти забыла, как оно звучит. Оставалось также некоторое сожаление за упущенные возможности. Но если у нее и был второй шанс, чтобы начать что-то новое, то он будет зависеть от нее и от нее только. *** Беллами пришел в себя от приступа острой головной боли и яростного темпа ударов по клавиатуре. Когда он что-то низко проворчал, стук остановился. Он откинул спутанное одеяло с ног и скользнул взглядом по комнате. И остановился на фигуре за рабочим столом, опущенные плечи и небрежно собранные резинкой волосы, словно светящиеся в свете раннего утра — точно не больше шести часов. Он не видел ее лица, но знал кто это еще до того, как она произнесла хоть слово. — Хорошие новости, я только что отпросилась за тебя. Сказала, что подхватил простуду. С твоим графиком, я уверена они все ожидали когда ты хоть раз заболеешь и останешься дома как нормальный человек. Выдох застрял в горле, и Беллами просипел: — Кларк?