Тридцать градусов в тени

Липы уже зацветали. Асфальт под изнуряющим июньским солнцем плавился пластилином; выцветшая от жары листва казалась серебристой от городской пыли. И все в этот вечерний час показалось вдруг особенно, пронзительно-прекрасным — и вычищенное от облаков бесконечно-синее небо, и сладковато-дурманящий липовый цвет, и остывающее солнце, раскаленным мячиком медленно катившееся к горизонту — такое смутное чувство счастья бывает, наверное, только в детстве… Будто на крыльях промчался по широким ступенькам, по лабиринтам коридоров, пролетам лестниц. Мелькали двери и лица, а сердце все билось, билось сильнее, будто набирая обороты. Три месяца. Он не был здесь три месяца — в задыхающемся от внезапной жары Питере, в просторных прохладных коридорах КТЦ, дома. Три месяца готовилась операция — долгое, муторное внедрение, сбор информации, ожидание главной, самой важной сделки. И наконец — финальный аккорд — задержание крупных преступных авторитетов, из которых в живых остались не все… Но все позади. Впереди только новые задания, тяжелая будничность с погонями, перестрелками, риском, надежные спины ребят… И Багира. Встревоженный голос в гарнитуре через волны помех; теплые морские глаза; чуть усталая, неимоверным светом озаряющая улыбка. Багира… Еще пролет. Еще двери. Комната отдыха. Батя со стопкой каких-то документов руках, взмыленный, устало развалившийся на диване Бизон — видимо, только с выезда.       — Явился, явился, Котяра? — радостно вскинулся Тарасов, по спине тяжелыми ладонями хлопнул радостно, бесцеремонно ткнул кулаком в едва затянувшуюся рану. — Что, очухался уже? Хотя вы, коты, такие, живучие, — и все усмехаясь добродушно, с искренней радостью встречи — в отличие от погруженного в какие-то размышления Бати, что только скупо пожал руку, бросив почти что на автомате:       — Не рано из госпиталя сбежал?       — Нормально, — отмахнулся нетерпеливо. И наконец: — А где Багира? И вдруг навалилась, разом надвинулась тишина — совсем как перед оглушительно-безжалостными грозовыми раскатами. Вдруг застыл, заледенел будто озабоченный взгляд Булатова; тяжело окаменело добродушное лицо Бизона.       — Так ты не в курсе? — Батя смотрел прямо перед собой — на документы в руках, но вряд ли видел хоть что-то.       — Что? — вскинулся нетерпеливо-недоумевающе, а сердце уже жутко дрогнуло — совсем как за секунду до чего-то непоправимого, страшного, как неотвратимый полет прицельно выпущенной пули. И вдруг разом померк, будто выцвел мир за окном — золотисто-зеленые тяжелые липы, небесная синь, красно-золотистый закат. И звук словно выключился, только грохот крови в висках бился тяжелым прибоем. Безжалостное осознание пробило навылет — подумалось вскользь, что зря, наверное, он не остался там, в море, с простреленным боком, под давящей толщей воды — только бы не слышать сейчас этих слов.       — Багира погибла месяц назад.