Тридцать градусов в тени

Так сладко за окном цветут липы, А я, гляди, мёртвая, милый. ©

А год назад было такое же лето — и солнце также прожигало асфальт, и липы цвели также одуряюще-сладко. И боль была тоже — не его, чужая боль. Невыносимая боль женщины, не так давно потерявшей любимого человека; боль матери, не сумевшей (второй раз, господи) сохранить своего ребенка. А он опоздал — совсем как сейчас. То проклятое задание, будь оно неладно… Очередной отвлекающий маневр, как в истории со «Снегирем», только в этот раз обман обошелся им куда дороже — троих ребят, данных ему в подчинение из смежной структуры, он потерял. Каким чудом выжил сам, в последние секунды вывалившись из горящей машины, осталось загадкой. Он долго мучительно думал: где ошибся, в чем просчитался, что сделал не так? Въедливое чувство вины точило изнутри нестерпимо — и за смерти ребят, и за срыв операции. Неизвестность тревожила тоже — будет расследование, и отстранение будет наверняка, а вот во что это выльется… Может и вовсе попрут из группы к чертям собачьим, и справедливо — командир хренов, бойцов своих не смог уберечь… А потом все стало неважно. Он столкнулся с ней в коридоре Центра, едва вышел от Бати с докладом. И даже не понял, не осознал в первую секунду, что же не так, а потом будто под дых ударили, вышибая из легких весь кислород. Бледная. До прозрачности бледная — ее глаза отчаянно-морские казались почти черными, как и залегшие под ними полукружья теней. Наверняка не спала несколько суток и от монитора не отходила даже за кофе. А потом взгляд метнулся ниже, по всей фигуре, и сердце оборвалось: вместо красноречивой округлости — болезненная почти-угловатость. Вот тогда он все понял… А Багира уже налетела вихрем, прижалась порывисто-жадно — совсем не так, как после долгих дней и расстояний, мимолетно и легко; совсем иначе — неверяще-лихорадочно, как обнимают чудом вернувшихся. Вскинула на него измученные, будто после долгих слез глаза, вздрогнула; и ладонью бережно-бережно — по щеке, где темнел не заживший еще до конца след ожога.       — Бедный мой мальчик, — почти выдохом, на изломе, и это обожгло еще нестерпимей — он для нее навсегда мальчишка, сопляк, «юннат»; об ином и мечтать ни к чему. А ведь так порой хочется — особенно когда вот так, когда ее вдруг ослабевшие руки на его плечах, когда, измотанно-выпотрошенная, жмется к нему, будто ища опору.       — Багира, ты… — и сглотнул судорожно, не в силах задать самый страшный вопрос. А она дрогнула снова, будто прошелся ток, и только прошептала умоляюще-хрипло:       — Не спрашивай, не спрашивай меня ни о чем, пожалуйста… И он не посмел. О самом больном ему позже рассказали ребята: и о том, как Багира целыми днями сидела в КТЦ перед монитором — «там же наши ребята, как я могу их бросить!»; о том, как группа Бизона, попав в окружение, уцелела лишь чудом, а сам Бизон был тяжело ранен; как потом взяли в заложники Муру; как прервалась связь с группой; как вертолет, высланный им на помощь, потерпел крушение, и ребятам оставалось рассчитывать только на самих себя… Тем же вечером Багиру увезли в больницу прямо из КТЦ — стресс, переутомление, нервный срыв… Ребенка спасти не удалось. Этим летом у Багиры не осталось совсем ничего — ни Борисова, ни их ребенка, ни надежды, ни веры, ни сил. Ничего, кроме боли.