Осколки

Покидая материальную оболочку и сливаясь с чернильным тяжелым дымом, Жнец чувствовал, что он не один. Закрывая глаза и проваливаясь в подобие транса раз в неделю, может, реже — Жнец знал, с кем должен встретиться и перед кем вынужден держать ответ. Жнец знал все. Оттого и возвел в сознании стены — круглая комната черного мрамора, высокий потолок: каждое хлесткое слово будет приумножено, и, как ни старайся, не сможешь услышать собственных ударов сердца. Его здесь не ждут, но знают, что явится, рано или поздно. Габриэлю едва минуло семнадцать. Он крепкий и плечистый, и девчонки из класса невольно засматриваются, но искоса, тайком: не хочется встречаться взглядами, чтобы не умереть от смущения и страха. Взгляд у Гейба острый, как нож, выразительный до боли — подчеркнутый густыми черными ресницами и тяжелыми бровями. Гейб любит спелую душистую клубнику и ненавидит контрольные по математике. Здесь он спит, привалившись к стене, укрытый теплым кожаным плащом. Солдат-24 не чувствует зябкого холода — Программа снабдила его более продвинутой терморецепцией и повышенным болевым порогом. Он, честно говоря, далек от понятия образцового бойца: слишком самонадеян и нередко лезет вперед приказа, когда чувствует, что время пришло; его напарник подрывается следом, — и попадает точно в момент приказа, счастливчик Джек. И можно было закрывать глаза на то, что Моррисону во многом приписывали его заслуги, — не это важно, кажется Солдату, он чертовски рад иметь крепкое и верное плечо боевого товарища рядом… Пока сам Джек не предпочел ему скользкую глянцевитую популярность. Когда он окончательно потерял веру в людей, честь и справедливость, он сам отрекся от человеческого своего лица, имени и звания. Никто и ничто — как черная алчущая бездна; потребность убивать не для мира во всем мире, не для веселья. От отчаяния. Бесплотная гнетущая тень проникает в глубины собственного сознания, границы в виде мраморных черных стен становятся четче. Габриэль во сне хмурится, словно в защитном жесте поправляет кожаный плащ, но глаз не размыкает. — Дорогая, — издевательски рычит Жнец, кружа возле Солдата-24, — Дети спят? Коммандер молчит сперва, отводя взгляд и не давая Жнецу приблизиться к спящему юноше, который почти не приходит в себя. — Может, он уже не проснется. Иди прочь. В ответ — пробирающий жуткий хохот: — Может. Потыкай его штыком. Токсичный яд из-под маски смешивается с отчаянием Солдата, и воздух становится вязким, тяжелым. Они держат друг друга до последнего: Жнец — жажда жестокости, неумолимая бездна безумия. Ненависть от капюшона до кончика плаща и в каждой частице травящего дыма. Солдат — тихая ярость, решительность и обостренное чувство справедливости. Солдат жив лишь потому, что остается Жнецу полезен. Дыхание Габриэля становится тревожно медленным, приходится отступить; яркая вспышка меж воином и убийцей взрывной волной отбрасывает их в разные стороны; Жнец снова срывается на хохот, не получив никакого урона: вовремя ушел в бестелесность. Смех из-за маски слышен, как из-под могильной плиты, пробирает насквозь. У Солдата из выбитого плеча торчат осколки черного мрамора, и все тело от боли немеет, будто он настоящий и все еще жив. Вздор. Вздор; боль врывается в деформированное легкое вместе с воздухом, спицами дробит позвонки. Остается лишь крепче сжать зубы, ни слова не произнося. И снова признать: ему этого демона в одиночку не одолеть. Вместе с кровью из раны снова сочится густое отчаяние. Сколько он здесь, в глубинах своего же рассудка? Сколько он сражается за непонятную даже себе цель, сколько проигрывает, слабея с каждым разом все больше и больше. Лужа крови рядом становится шире, лижет ноги Жнеца. Он знает — Солдата в себе убивать нельзя, но ярость поднимается в нем откуда-то снизу, вместе с горячим, тугим отчаянием, ползет по ногам и наливается в них решительной силой. Сапог впечатывается под чужие ребра со сладостным чувством завершенности. — Ты смеешь прогонять меня из моей же головы? В теле Солдата хрустят кости. Под выбитыми наружу ребрами крошится мрамор, но он молчит. — Ты жалок. Молчит. Сильнее вжимается в стену с непонятным даже для себя рвением — давно забытое чувство полностью захватило и /воодушевило/ его; он едва осознает свою цель. «Как слепой калека, так же отвратительно нелеп» — Жнец злорадствует, наклоняясь к его искаженному, абсолютно пустому лицу. Он что, решил убить сам себя? Назло? Молчит. Призрак с бешеным рывком поднимает мужчину на ноги, стараясь увидеть на пустом лице хотя бы отпечаток мысли. Но тот, словно в издевку, смотрит куда-то за его плечо с ошалевшим видом, пытаясь шевелить губами, как рыба на берегу. — Что? — усмехается Жнец, переполняясь бешенством, угрожающе близко наклоняясь к беспомощному лицу. Шепот отдает гордостью и надеждой: перед тем, как померкнет свет, воин любуется отражением в карих глазах позади фигуры в плаще. «Давай, парень!» — и движения Габриэля ловкие, не знающие осечки, — в момент похитить пару адских дробовиков и отскочить назад, выставляя их перед собой. Безвольное тело Солдата снова бьется о камень, ставший шершавым и влажным от крови. — Очаровательно, — веселится Жнец, складывая руки на груди, — Но смерть меня не остановит. — Я знаю, — простодушно соглашается Гейб, шесть раз отправляя дробь в тело Солдата. Сверкает искра, а после — взрыв, раскрошивший стену, одну из границ в сознании Жнеца. Путь наружу свободен. Габриэль Рейес ступает за грань, наконец-то возвращая себе долгожданный контроль над телом. Он одновременно чувствует себя таким измотанным и таким… Ликующим. Воздух. Он может дышать, и, черт возьми, слышит, как бьется его сердце. По холодному полу убежища в Некрополе совсем близко послышались шаги.