Осколки

А Солдат-76 все откровенно пялится в мертвенное лицо Жнеца, похожее на восковую маску. Где-то под сердцем ноет сожаление, когда он смотрит в его глаза — такие разные. Один смотрит метко и резко, будто целится каждую секунду, выглядит обыкновенно — с человеческой карей радужкой и слегка воспаленным от чрезмерного напряжения белком. Второй… через него будто сам дьявол смотрит прямо в упор. Черная склера, которая даже и света не отражает, и раскаленный яростный уголек радужной оболочки. — Что смотришь? — Жнец замахивается когтистой рукой, и от невольного промедления раздирает Солдату скулу, — Дошло, в кого ты стрелял? Какой ты на самом деле ублюдок, а? Солдат-76 в ответ только рычит, перехватывая ранившую его кисть, отводит от своего лица, и Жнец смотрит исподлобья с горькой ненавистью, стараясь поймать взгляд голубых глаз. Тот дикий. Солдат-76 стрелял бы в любом случае, даже зная, что у его ног валялся мальчишка, не желавший боя. Потому что… этому миру нужен террор. Ему нужна не защита Овервотч, не стойкая уверенность в завтрашнем дне. Ему нужен адреналин. Удар кнута, но не ломающий позвоночник. Импульс винтовки, но не достигающий цели. «Миру нужен страх, боль и отчаяние. Но не смерть». Жнец смеется. Мысли-то теперь почти общие. И покорно отдает руку в захват, урча: — Ты такой мудак, 76. На траву с лица Солдата капают капли крови, окрашивая в алый: Жнец замечает, как прекрасно на нем смотрятся ранения, но ни о чем не говорит. — Извини, — голос у Солдата с явно слышной хрипотцой, такой жестокий, такой… возбуждающий. Жнеца прошибает от подобной любезности. — За что, дорогая? *** Моррисон отыскал для них ножи — кухонные, но всяко лучше, чем лопаты. — Вил нет? — скучающе интересуется Габриэль, разглядывая ассортимент секаторов и тяпок. — Найду — выдам, коммандер. Терпение Джека кажется поистине безграничным. Тому ли виной в уголках глаза затаенная нежность, которую он так пытался подавить? Не суть. — Как давно ты расколот? Вот это вопрос, бьющий по больному. Габриэль, черт возьми, был расколот со времени призыва в армию. С того момента, как заключил контракт, когда под кожу первую дозу ввели, не гнушаясь моралью. — Давно, — звучит хрипло, и Гейб замолкает. Эта его шапочка смотрится довольно комично в свете закатных лучей — и Джек смеется, стягивая ее и пряча за спину. В чертогах разума Джека все иначе. Здесь он кем бы ни был — хозяин; закаты и рассветы под властью густых ресниц. Солдат-76 лишь побочная ветвь, созданная чтобы защитить основную. *** Губы Жнеца на вкус как пепел, как жгучее пламя войны — самое то для Солдата, — и Воин лишь лакомо облизывается, позволяя дыханию Смерти наполнить легкие до отказа. Черные острые когти режут грудь безжалостно и жестоко, но намеренно минуют сердце, томят ожиданием. — Гейб. Выдох, исполненный отчаяния. Горло, пережатое когтистой рукой. Моррисон должен дышать лишь тогда, когда Рейес позволит. Немыслимо — быть слишком нежным, целуя расцарапанную кожу на ребрах, помечать багровыми следами впалый живот и тазовые кости под грубой тканью военных штанов, поддаваться шепоту «еще». Совсем не так, как прежде, когда Джек смаковал каждый поцелуй и каждый томительный толчок, совсем не так, когда жарко шептал в шею «люблю» — и любил ведь! — до мурашек, до дрожи. «Отдай» — в глазах Жнеца давно не любовь, но жаркие страстные угли, будто, только узнав Смерть, он по-настоящему научился быть живым. «Бери, сколько можешь» — потеряв все, Моррисон научился быть по-настоящему щедрым. С берега их озера видны тучи: находят, пугают, обещая ненастье, вот только и Солдат, и Жнец не могут насытиться друг другом. Где-то под сердцем стынет осознание: любили с первого взгляда, но только… не до этого было. Не до нежности, с которой подавленная личность Джека Моррисона смотрит на такую же затихшую личность Габриэля. Не до страсти, с которой Солдат прожигает мрачный силуэт Жнеца. — Ты… — шепот, хриплый и яркий, надломленный: ровно такой, чтобы обласкать слух Убийцы, которому адресован, — Я мечтал о тебе всю свою жизнь. Это так. Без визора Солдат чувствует себя обнаженным; знает, что в аквамариновых глазах легко прочесть и нежность, и страсть, и надежду. Во власти чужого сознания Жнец чувствует себя уязвимым. Будто чужое сердце вставили в грудь и заставили сражаться на землях родины. — Джеки. Звучит насмешливо, но помогает прийти в себя. Убийца почти растворился в чужих эмоциях и стремлениях, позволил поймать. — Человеку нужен Человек, — с ухмылкой отвечает Солдат. На берегу, приминая высокие стебли камыша и рогоза, их странный дуэт полнится упругой чувственностью. Желанием. Губы Жнеца на вкус, как пепел, и Солдат готов поклясться, что не пробовал ничего слаще. «Мой» — хриплый, замогильный шепот, и смех вровень… *** — Джеки? Габриэль зовет тихо, наблюдая из окна их приземистого домика рыжие закатные ленты, устилавшие поля. — Гейб, — звучит ровно так, как следовало бы страйк-коммандеру: уверенно и четко. Так, чтобы Рейес не осмелился на что-то большее, чем просто окликнуть по имени. *** Солнце клонится к закату. Рейес всегда считал Джека чем-то солнечным, нежным, ласковым и справедливым одновременно. Жнец, разодравший тело Солдата-76 в неумелых ласках, считает так же. Приникает губами к ранам, смакуя капельки крови, живой и горячей. Та пробуждает лишь больший голод и большую зависимость, — когтистые руки смыкаются на талии в объятиях, не намереваясь отпускать. И месть, и злость, и обида — все смешивается воедино, когда Жнец приникает к губам Солдата, и тот отвечает охотно, жарко. Стервозно; Рейес в ответ снисходительно щурится своими разными глазами, проводит по обнаженному бледному животу когтями, — на грани фола, — и все же срывается, погружаясь в мягкую плоть на полсантиметра, самую малость… Это заставляет Солдата болезненно выдохнуть, но выгнуться навстречу в какой-то неестественной, мазохистской манере, вот только удовольствие, которое им обоим доставляет этот жест, перекрывает всякий стыд. Плащ Жнеца, черный и тяжелый, стелется по зелени, а полуобнаженное тело Солдата стелется на него. Сейчас, в пучине собственных переживаний, внутри своей головы — они могут вообразить и сотворить все, и быть собой, и бросаться в объятия друг друга. Бледные, покрытые россыпью шрамов руки Солдата обнимают Жнеца за шею, и внезапно проступающие через дымную плоть позвонки жестоко режут его пальцы, а Рейес тихо и довольно рычит, обухом когтей лаская истекающий смазкой член Джека; он сжимает зубы, жадно втягивая носом воздух, и ствол отчаянно, живо пульсирует под лаской, будто требуя большего. Жнец разделяет его жажду. Спустя пару мгновений он и сам прижимается к горячей плоти Джека, потирается о глянцево-блестящую головку, выжимая новые капли смазки и вздохи нетерпения, крепко удерживая бедра Солдата на месте своими бедрами. Голова кружится от накатывающих ощущений, — Жнец и понятия не имел, как долго хотел обладать им, Солдатом, — как он сладок, и послушен, и жив. И полон желания. *** — Так что, понравилось быть негодяем? — Не ершись, Джеки. Каким бы негодяем я ни был — ты все равнялся на меня, не так ли? — Не так, — отрезает Джек. *** И Солдат-76 позволяет себе все, что отрицает Джек Моррисон. Раздразнить, распалить убийцу напротив себя, стечь каплями крови для него — Жнец жадно высасывает алую влагу с разбитых губ, перечеркнутых шрамом. Перестает течь? Когтистая рука не брезгует новой пощечиной, и с двойным рвением примыкает к кровящим губам новыми поцелуями; царапина на животе Солдата уходит ниже, к паху, и кровь смешивается со смазкой, добавляя жадному трению плоти пикантных нот. Жнец продолжает вести, пристраиваясь меж упругих ягодиц, касается головкой сжатого входа — будто предупреждая. Для Солдата это не становится неожиданностью. Он знает, что трахать его будут без лишних любезностей, но хочет потянуть еще немного времени, будто не готов: сделав вдох, он старается отстраниться, прогнув спину и вжимаясь ягодицами вниз, он пытается избежать неминуемого, чем веселит Жнеца еще больше. — Куда? — напевный рык Рейеса подстегивает уровень адреналина, и, поймав шею Солдата когтистой рукой, он проникает в его горячее тело без промедления, впитывая весь тот страх и напускную стыдливость, впитывая быструю пульсацию яремной вены, жалобный стон с губ. Расслабиться не получается, израненный Солдат мечется, дергается в удушающей хватке, он хочет просить, но даже не знает, о чем. Возбужденный, открытый и жаркий — нестерпимо хорош, Жнец, войдя до упора, прижимает его всем телом, обнимает — почти нежно. — Тихо. Как пойманная птица, Солдат затихает, ощущая начинающиеся грубые толчки; нежность убийцы своенравна и жестока, но неоспорима, и он подчиняется, прогибается, отдается — сперва аккуратно, сжав зубы, зажмурив глаза, но уже спустя минуту уверенно и желанно. Жнец воплощается в совершенстве, теряя дымную тень, входит резко, смакуя упругую тесноту, и наслаждается собой так, как никогда прежде. Он ловит израненную о собственные позвонки руку Солдата, целует ее крепко-крепко, и на его собственной руке растворяются звериные когти. От вихря нахлынувших чувств в уголках глаз Солдата выступают слезинки, спазмом сводит грудную клетку: и больно, и сладко. Он не замечает, что вытворяет со Жнецом, его сжигает собственный пыл. *** Карие глаза Гейба через окно наблюдают, как над ними собираются тучи. Тяжелые, насыщенные влагой клубки заставляют зажечься неясной тревоге, хотя самые опасные из них собираются вдалеке. Джек испытывает скребущее изнутри чувство невысказанности, и буравит взглядом напарника из-под золотистых бровей. — Так Ана в порядке? — первым нарушает молчание Гейб. Вопрос будто сам спрыгнул с языка, но это заставляет напряжение между ним и Джеком сходить на нет. — Ана в порядке, — отвечает тот, и следующие минуты рассказывает все события, произошедшие с ней, рассказывает, как Ана тащила его, раненого, на спине, рассказывает, как заботилась. Рейес тихо вздыхает. Если бы он мог завидовать — он бы завидовал, но среди их троицы так не принято. *** Купаясь в жарких поцелуях, чувственных объятиях, сладком томлении плоти, — они не замечают, как холодный ветер приминает высокие зеленые стебли вокруг них. Как в воздухе пахнет грозой, как стало темно и влажно, — без разницы. Жнец, изливаясь в истерзанное, но такое желанное, такое родное тело, прячет глаза в плече Солдата, прижимая ближе к себе за талию. Сразу после — удары грома, как ритуальные барабаны, знаменующие жертвоприношение.