Будь Моей

Спустя неделю после традиционного летнего корпоратива — который мы проводим примерно в том же составе и за теми же занятиями, что и на её день рождения — она предлагает мне переехать к ней. Я соглашаюсь. Стас по этому поводу не сильно расстраивается, даже наоборот, берёт с нас пример и тоже предлагает своей Надюше жить вместе. Так что в середине августа я уже сижу на полу около её — нашего — шкафа и раскладываю по полкам вещи. Мне не кажется, что мы спешим и торопим события. Мне кажется, что если тебе очевидно, где твой дом — надо в него идти. Сашка сразу выкатывает мне список всякого, что ей важно и что её бесит в быту. Типа не оставлять поднятой крышку унитаза, закрывать тюбик с пастой, не ложиться на кровать в уличной одежде, проверять карманы перед тем, как отправить вещь в стирку, и всякое такое. Она ждёт от меня того же, но я ограничиваюсь двумя пунктами: мне важно иногда поиграть в плойку и меня бесит, когда мои вещи перекладывают без спроса. Она ерошит мне волосы и называет ребёнком. Меня это не раздражает, даже забавляет. Я знаю, что на самом деле она воспринимает меня всерьёз. И я знаю, что для меня не составит никакого труда выполнять все пункты из списка. Ну, может, тюбик с пастой иногда не закрою. Умышленно. Я пока больше не получал по заднице. Ну, то есть она немного шлёпала меня во время секса, но я теперь очень хорошо знаю разницу. Меня пару раз фиксировали наручниками, пару раз связывали — один раз к связыванию добавился воск. И я неизменно кайфовал. Не от того, что она делает, а от того, как она это делает. — Ну как ты, разобрался? — она стоит в дверях, держит на руках довольного, как слон, Кренделя, слегка почёсывает ему пузико. Я киваю. — Заканчиваю. — Хорошо. Как закончишь, открой правый нижний и позови меня, — она довольно улыбается и уходит в гостиную — работать. Чёрт. Я знаю, что в этом ящике. Ну, то есть не знаю, конечно. Но наручники и джут она доставала именно оттуда. И я одновременно очень хочу поскорее его открыть и не хочу открывать никогда. Не то чтобы мне страшно. Я знаю, что она мне не навредит, и я готов к экспериментам. Но мне как-то очень неловко и стыдно. Не знаю почему. В общем, я кое-как заканчиваю раскидывать вещи, закрываю чемодан и залипаю на ручку этого ящика. Она подходит сзади, кладёт одну руку мне на плечо, а другой резко открывает ящик. Я сглатываю. В основном всё распаковано по чёрным льняным мешочкам, и я лишь по очертаниям могу догадаться, что там. Без мешочка лежат только ротанговая трость с чёрной кожаной ручкой и довольно внушительный деревянный паддл, один вид которых заставляет меня немного нервничать. Я бы не сказал, что они меня пугают, но ладошки потеют. — Доставай всё, будем рассматривать, — мягко говорит Саша. — И пробовать? — робко интересуюсь я. — Нет, пробовать будем позже, потихоньку, нам торопиться некуда. Обсудим, что для кого приемлемо, а что нет. Кто на что готов пойти ради другого и от чего отказаться. Определим границы. Со временем они могут подвинуться в ту или иную сторону. Ничего страшного, если ты сейчас от чего-то категорически откажешься, а потом захочешь попробовать. Или наоборот. Она смотрит очень серьёзно — не строго, но сосредоточенно, — и я понимаю, что мы пришли в какую-то очень важную для неё точку. Теперь она точно готова. Развязала все узлы, отпустила мысль о том, что она меня «в это тянет». Я буквально ощущаю, что вот теперь я окончательно и бесповортно — её. Меня это не пугает. Вызывает чувство какого-то необъяснимого трепета, но не пугает, нет. — Это типа контракт? — Я запомню всё, что ты мне скажешь, но если тебе важно это прописать — пропишем. Можем сделать что-то вроде таблицы. Я киваю: — Давай обсудим сначала. *** С нежной улыбкой она наблюдает за тем, как я бережно изучаю девайсы. Смеётся, когда я рассматриваю кляп, не в силах скрыть брезгливость. Его, небось, Глеб себе в рот пихал. Фу. Она обещает, что мы не будем им пользоваться — я, мол, слишком мило страдаю. Когда я ради интереса хлещу себя флоггером по бедру, она многозначительно цокает языком. Забирает его и кладёт свой удар рядом с моим. Разница небольшая, но всё же ощутимая. Вибратор — вот так и знал, что он есть — я сразу откладываю в сторону, но ловлю на себе её заинтересованный взгляд. Смущаюсь. В итоге мы приходим к выводу, что я готов на любые эксперименты с «внешней частью» своего тела — любая фиксация, любое воздействие, — но совершенно не готов, чтобы мне засовывали что-либо куда-либо, даже кляп в рот. Она относится к этому абсолютно спокойно, но я не могу отделаться от мысли, что Глеб ей это наверняка позволял. Или даже просил? — Слушай, Саш, а есть что-то, что тебе не мог дать Глеб, но могу дать я? — Любовь, — просто отвечает она. Это очень приятно слышать. Я заливаюсь краской. — Ну да, но я не про то. Что-то, что ты не могла себе позволить с Глебом по каким-то причинам, но вроде как можешь позволить со мной? Она задумывается, смешно подпирает подбородок кулаком. Потом вдруг тихо смеётся: — Да, есть. — Что это? — улыбаюсь я. — Порка деревянной ложкой. Я аж закашливаюсь от того, как странно это звучит. — Деревянной ложкой? Что не так с деревянной ложкой? — У него были заморочки по поводу подручных средств. Щёток там всяких, шнуров. Он даже ремень не очень уважал — у него был любимый тоуз, который с ним вместе эту квартиру и покинул. Я задумываюсь над тем, как я отношусь к подручным средствам. Я пока только ремнём и получал, но мне, кажется, особо нет разницы. Наверное, Глебу это было важно, потому что он какой-то эстетический кайф получал от процесса — чёрт его знает. Плевать, что было важно Глебу. Важно, что важно Саше. — Почему именно ложка? — Не знаю, — она улыбается насмешливо и качает головой. — Для меня это символ женской силы и власти, что ли… Я хмыкаю. Из её уст это звучит очень забавно, но не раздражающе и не вызывающе. Как что-то само собой разумеющееся. Но я не могу удержаться от язвительного комментария: — Даже не знаю, это феминизм или, наоборот, мизогиния. Типа: твоё место на кухне, женщина. С ложкой наперевес… — Не умничай. А то получишь этой самой ложкой прямо сейчас. — Я бы не сказал, что это пугает, — дерзко фыркаю я. — И очень зря, — мы встречаемся взглядами, и она читает в моём что-то такое, отчего сразу добавляет: — Стоп-слово «сплин». Встаёт и уходит на кухню. Я немного зависаю. Это я сейчас так красиво нарвался? И что теперь делать? Идти за ней? — Жень, я жду. Угу, идти. Стул стоит в центре кухни, она сидит на нём, лицом ко мне. В руке деревянная ложка. Большая, на длинной ручке. — Как ей что-то есть? — непринуждённо интересуюсь я. — Она для варенья в первую очередь. Во вторую — чтобы пояснять всяким жуликам женскую власть. Иди сюда. Она ложкой указывает, куда я должен встать. Руки холодеют, к лицу, наоборот, приливает кровь. Хочется пойти на попятный, сказать, что я просто шутил и специально напрашивался, но это же не значит, что я обязательно должен был напроситься успешно. Можно было ограничиться призрачными угрозами, которые бы меня интриговали и немного заводили. Без этих вот размахиваний ложками. Но я знаю, что пререкаться и болтать бесполезно. Можно сказать «сплин», но я не хочу. — Спускай штаны. Ох, этот тон. Надо попросить её надиктовать таким тоном «быстро встал и пошёл на работу» — будет лучший будильник. Но это потом. Сейчас я выполняю приказ. — Через колени. Я неловко устраиваюсь у неё на коленях, она мне немного помогает. Упираюсь руками в пол. Знал бы Антоха, для чего мне пригодятся его бесконечные планки и отжимания. Одной рукой она мягко придерживает меня за талию, а другой… От первого удара я ахаю и дёргаюсь. Не то чтобы он был нестерпимо болезненным, но я ожидал намного меньшего. Это же всего лишь ложка! Саша выжидает немного, пока я устраиваюсь поудобнее, а потом входит в размеренный ритм. Я комментирую каждый шлепок чем-то вроде «уф» и «хм» — так проще, чем молчать, стиснув зубы. Каждый удар не печёт сам по себе, как удар ремнём, он скорее кратковременно обжигает. Но постепенно задница начинает ныть, и каждый следующий шлепок кажется больнее предыдущего. Блин, буду есть вилками теперь. Даже суп. Ритм настолько ровный, будто у неё в голове метроном. Впрочем, не удивлюсь, если так и есть — столько практики, в конце концов. Музыкальной практики. Интересно, у неё рука не заболит от такого? У меня уже мышцы ноют. И очень хочется уйти. Прямо вот на руках можно уползти куда-нибудь. Потому что даже мысли о вилках и метрономах не отвлекают от того, как печёт. Ритм тем временем ускоряется, удары перестают прилетать равномерно по всей заднице, а концентрируются в одной точке, видимо, самой верхней «над уровнем меня». А уровень меня стремится к полу. Стоять становится трудновато, я вжимаю голову в плечи, немного сгибаю руки в локтях, перебираю ногами. — Терпи-терпи, — не останавливаясь, говорит она. — Хах, — отвечаю я. И это я не насмехаюсь. Это я дышу. Ещё какое-то время ритм держится, а потом постепенно замедляется. Я с нетерпением жду, когда он наконец станет ноль ударов в минуту. Но нет. Мы здесь, чтобы удовлетворять её, а не меня в данный момент. Интервал между ударами снова становится ровным. Большим. Но ровным. А сами удары, кажется, становятся в два раза сильнее. У кого-то пунктик доводить меня до слёз? Нет, мне не жалко. Как отвечал в детстве на причитания моей гиперопекающей матери дед: поплачет — меньше пописает. Но зачем же — твою мать! — так больно? Я шиплю, как злой кот. Она только хмыкает и оглаживает меня по пояснице. Но, естественно, не останавливается. Удары прилетают по низу ягодиц — так сказать, туда, откуда ноги растут. И это грёбаный ад. Я больше не в силах терпеть: айкаю, вскрикиваю, хнычу. Пытаюсь ёрзать, но это она мне не особо позволяет. Окончательно теряю самообладание. Дрыгаю ногами и скулю. Она выдаёт ещё десяток жёстких звонких ударов и наконец останавливается. Я дышу сквозь зубы, пытаясь успокоиться. Она гладит меня по шее и по спине. Потом рука спускается ниже, очень мягко и бережно оглаживает задницу. — Как тебе женщина на кухне с ложкой наперевес? — слегка насмешливо интересуется она. — Аж дух захватывает, — сквозь попытки отдышаться огрызаюсь я. Она тихо смеётся и ерошит мне волосы. Я сползаю на пол, замираю рядом с ней и прячу лицо в её коленях, горячих от моих ёрзаний. Она очень нежно гладит меня по шее, от затылка к плечам. Это невероятно расслабляет. — Не знаю, чем я заслужила такое счастье, как ты, Карпов, — она звучит так трогательно и ласково, что я всё-таки разревусь сегодня, судя по всему. Я слабо пожимаю плечами. — Счастью тоже повезло. Она снова смеётся, аккуратно берёт за подбородок, заставляет поднять на неё глаза. — Я люблю тебя, мой хороший.