Песнь сирены

<~ ꃅꀤꉓꉓꀎᖘ ~>

      Капельки пота одна за другой стекают по моей коже. Тыльной стороной ладони я смахиваю их со лба.       Жар кузни так мне уже привычен; я завороженным взглядом смотрю, как краснеет в огне металл, а потом как он шипит в ледяной воде, удивленный резкой смене температуры.       Я случайно задеваю одну из металлических заготовок, и она падает со стола прямо вниз, режет слух своим звоном.       Морщусь, а потом замираю. В моей памяти всплывает одно воспоминание. — И здесь ты серьезно провел все свое детство? — она обводит взглядом кузню, медленно шагая вдоль всевозможных кузнецких принадлежностей, разбросанных по столам и развешанных по стенам повсюду. — Ну, почти, лет с семи. И до сих пор. Но мне это дело очень нравится. Я рад, что попал сюда.       Её заинтересованный и из-за этого ненасытный взгляд, цепляющийся за каждую железяку, меня умиляет. Лишь оказавшись рядом, она обращает на меня внимание. — А ты… только оружие делаешь? Только чтобы… убивать? — Конечно нет! — усмехаюсь я. — Смотри, — поворачиваюсь и рыщу в ящиках с готовыми, но не нашедшими хозяина изделиями, чтобы подкрепить слова делом, — тут и посуда, и рабочие инструменты, и замки, и украшения…       Она смотрит на меня своими кристально-голубыми глазами, когда я поднимаю свои. И вот опять, опять её взгляд так притягателен, что просто невозможно оторваться. Это как ночной воздух, которым невозможно надышаться — всегда будет мало. — А для меня ты что-нибудь сделаешь? — невинно хлопая глазами, спрашивает она.       Хоть моё сердце и учащает ритм, как всегда в такие моменты, я так просто не сдаюсь. — Могу, но тебе надо встать в очередь. Я всю деревню обеспечиваю, знаешь ли… — О, — с хитринкой улыбается она, — понимаю, вождь, я всё понимаю.       Она оказывается совсем рядом, а потом прижимается своим телом к моему, кладёт голову мне на плечо. Выходит какое-то полу-объятье, хоть руки наши и свисают вниз. Она приподнимает подбородок, утыкаясь носом в мой. Я вдыхаю запах её волос.       Её рука касается моей шеи, бродит по ней, а потом вдруг обвивается вокруг горла. Сирена резко меняет положение, отрывается от меня и наклоняет мою голову так, чтобы наши глаза были на одном уровне. — Ты уверен, что мой заказ должен быть последним, вождь? — хитро улыбаясь, но всё же не ослабляя крепкой хватки, спрашивает она. — Я… обещаю подумать. — То-то же.       Её улыбка невероятна. Я хочу, чтобы она всегда улыбалась.       Сирена отпускает меня и делает шаг назад, задевая лист металла. Тот с грохотом падает вниз, и она отскакивает в мою сторону от неожиданности.       — Бесстрашная сирена испугалась безобидного грохота? — смеюсь я, глядя на то, как она хмуро осматривает место происшествия.       — Осторожно, а то бесстрашная сирена в тебя свои когти вонзит.       — Правда? Хотела — уже вонзила бы, я уверен. Или в каждую из ночей, когда ты спишь рядом со мной, ты всё хочешь, но не можешь решиться?       В её глазах пляшут огоньки. Она проводит пальцами по моему грудному доспеху.       — Кто знает, когда она решится?.. Будь начеку.       Мы оба следим за движениями её кисти.       — Если это произойдёт, думаю, она об этом пожалеет. Не останется на острове того, кто так к ней благосклонен и к кому она сможет прийти ночью…       Мы встречаемся глазами и не знаю, сколько времени проходит, прежде чем контакт этот прерывается: она медленно кладет ладонь на мою щеку, отчего я вздрагиваю.       — Давай насладимся временем, пока сирена не решилась… — едва слышно произносит Астрид.       — Я наслаждаюсь каждой секундой, которую она мне дарит своей нерешительностью, — шепчу я перед тем, как она накрывает мои губы своими.       Я осматриваю кузню. Я, разумеется, знал, что все надежды ложны, но не могу не оглядеть помещение, чтобы убедиться: Астрид здесь нет. И, наверное, никогда уже не будет. Она больше не уронит кусок металла и не испугается от шума. Не прошепчет что-то мне в губы. Я не увижу её лукавого взгляда, всегда манящего и покрытого дымкой тайны.       То, что всплыло в моём сознании, произошло незадолго до нашего отправления к берсеркам, когда мы усердно готовились к нападению и находили отдых в кратких встречах наедине.       Как много я не успел ей сказать…       Плевака говорил, что прошло уже несколько месяцев, уже надо идти дальше. Но я рад, что он понимает меня и не корит.       Он принимает то, что я ещё не могу до конца отпустить смерть отца, становление вождем, потери среди мирных олуховчан и потерю Астрид. И я не знаю, когда у меня получится.       Скрипит входная дверь, я слышу громкие шаги. Мне не надо оборачиваться, чтобы понять, кто это.       Вспомнишь Солнце…       — А я-то думаю, где наш вождь с утра пропадает? — через секунду огромная ладонь приземляется на моё плечо, но я уже не подскакиваю, как прежде. — Хотя вообще-то, долго гадать не пришлось.       — Да-да, ты снова меня раскрыл. Теперь моя очередь водить? Прячься!       — Ой, да брось ты… Что ты тут поделываешь? — викинг опускает руку и обращает своё внимание к плодам моих трудов, пока ещё не совсем до конца созревших.       — Да ничего интересного. Просто разгребаю заказы. Ты представь: Нильсон заказал четыре новых шлема. Четыре! А у него всего одна дочь. На кой ему столько?..       — Если мазь, что дала мне одна из помощниц Готти, проявит наконец свои чудодейственные свойства, и Один сниспошлет излечение от боли в моей дурацкой спине, я приду помогу после обеда.       — Да ничего, я не настаиваю. Лечись, сам справлюсь.       — Да куда ты без меня!       Его слова приподнимают уголки моих губ. На душе становится чуточку теплее. Я впервые за всё время перевожу глаза на Плеваку. Он улыбается мне также, как и я ему — по-родному.       — Кстати, хотел спросить… Ты что, опять пропустил завтрак? — спрашивает затем викинг.       — О, ну ты же знаешь… Я не особо хочу есть по утрам…       — Кому хочешь свои легенды плети, а меня не проведёшь! — ворчит он. — Иккинг, ты стал ещё тоще — куда это годится? Бросай все свои дела, мы уходим. Пропустить ещё и обед я тебе не позволю.       Я смеюсь. Интересно, это правда — то, что он сказал? Никогда не замечал.       Спор с Плевакой добром не когда не кончается, поэтому я повинуюсь и откладываю работу. Мы выдвигаемся в Большой Зал.       Погода стоит довольно солнечная для наших северных краёв. Деревня уже отстроилась заново, осталось доделать всего парочку деталей. Признаюсь, её оживший вид теплой вуалью окутывает моё остывшее сердце.       В Большом Зале во время обеда всё как и обычно: шум разговоров, смеха и звяканья посуды, люди вперемежку с драконами воюют за ещё куриные ножки, хлеб и прочие вкусности. Мы с викингом занимаем привычное место среди всадников. Даже Эрет тут, уже близок к полному восстановлению — месяц назад он неуверенно, осторожно, но всё же впервые после того нападения сел в седло. Он сидит рядом с Задиракой. Тот стал гораздо спокойнее и тише, рана на его сердце ещё свежа, но благодаря нашим совместным усилиям, особенно усилиям Забияка, он теперь хотя бы улыбается.       И Задирака, и Эрет потихоньку хлебают уху и слушают рассказ Сморкалы о том, как он лично сегодня утром поймал эту рыбу, чем дал пищу всей деревне. Наверное, из нас он изменился меньше всех: всё такой же уверенный в себе и не скупой на собственную похвалу. При внешней невозмутимости Йогерсон не хочет показывать, но, конечно, тоже переживает. Однажды вечером я слышал, как он, сидя под боком Кривоклыка, тихо всхлипывая, рассказывал дракону о том, что при нападении берсерков на Олух на его глазах схватили нашу маленькую девочку; спасти её он не успел.       Он добрый, хоть и хочет казаться другим. А его рассказ действительно поднимает настроение.       Рыбьеног, который, вообще-то, тоже ловил нам обед с утра пораньше, тихо поглощает пищу, давая товарищу насладиться собственным рассказом. Ему, должно быть, забавнее всех слушать историю, свидетелем настоящей версии которой он был. Из его семьи никто, слава Одину, не пострадал, и он на удивление даже стал нам всем ближе. Парень открылся каждому в своём желании помочь, и это помогло ему самому.       Я с плошкой своей похлебки занимаю место рядом с Хедер. Как изменила её наша короткая, но ужасающая война с берсерками? Она стала более серьёзной, отстранённой, хотя, возможно, мы все такими стали: было очень много поводов для тяжелых раздумий, и только недавно люди решились повылезать из своих коконов, в которые пытались спрятаться от всеобщего горя.       Она тосковала по Розе Ветров. Нового дракона так и не нашла, либо просилась полетать на Беззубике, либо на Сардельке, либо отказывалась от полета вообще. Теперь она предпочитала земные дела небесным. Родители её умерли несколько лет назад. Однажды вечером она со стеклянными глазами сказала мне, что осталась совсем одна.       Я, конечно, видел, что она ко мне неровно дышит. Не думаю, что эти чувства прошли, но теперь они сидели внутри. Я видел такие же, как и прежде, взгляды, но теперь всадница ограничивалась ими. Это облегчило мою душу: неловкость пропала, потому что нечему теперь было её вызвать, и я мог как и прежде относиться к Вереск как к хорошему другу.       Больше никто мне её не сватал.       Я сажусь на место, случайно задев Хедер плечом и перехватывая легкую улыбку, такую же посылая в ответ.       — …Она была такая огромная, эта рыбина, но мои мощные ручищи оказались сильнее, и я одним движением свернул ей шею!.. — проникновенно глядя в стену Зала теперь уже единственным глазом, точно в морской горизонт, вещает Сморкала.       Его руки скручивают невидимое существо в соответствии с описанной манерой.       — Твою ручищи, похоже, перестарались, — смеется Эрет, с показным возмущением указывая на свою плошку, — так много мелких костей, ты ей что, их все переломал?!       Смеются все, особенно громко Плевака. В этот момент что-то большое и выдыхающее теплый воздух утыкается в мою спину, и через секунду передо мной оказывается голова Беззубика.       — Ах, Братец, как я рад тебе! — искренне улыбаясь, начесываю ему за ушными отростками. — Ты уже поел?       Смеха и гомона становится ещё громче, атмосфера такая мирная, что я впервые за всё это время осознаю: я дома. Вот он, наш Олух. Веселый, но одновременно суровый, а ещё немного несуразный. Я словно снова в тех временах, когда отец был жив.       Сюда совершенно не вписывается резкий скрип больших дверей и топот ног. Все трапезничающие быстро забывают о нем: он просто теряется среди всеобщего гомона, но наша часть стола такого позволить себе не может: топот затихает именно рядом с нами.       Это Забияка. Когда Хедер спросила про неё, кто-то ответил, что утро близняшки омрачила боль в колене, из-за чего та ближе к обеду решила отправиться к Готти за советом. Похоже, совет помог: бежела она так, словно у неё были самые здоровые во всём мире ноги. Блондинка жадно рыщет глазами по застывшим всадникам, и тут её глаза выцепляют меня.       — Иккинг! Пожалуйста, Иккинг, — она хватает моё предплечье, из-за чего я роняю ложку, — срочно, тебе срочно надо…       Я машинально поддаюсь её напору и поднимаюсь с места.       — Что происходит?.. — вставляет Эрет.       — Нет времени, надо идти… Ах, да! — всадница оборачивается на Плеваку, — и ты, идём!       — Я? Срочно идём? Хоть объясни, куда, может, это вырастит мне ногу вместо протеза, и я смогу бежать быстрее! — ворчит тот, всё же бросая свою еду.       Забияка шумно выдыхает от собственного бессилия. Судя по её виду, счет идёт на секунды.       Нашим спасением оказывается Беззубик. Он толкает меня мордой, и я тут же всё осознаю. Втроем мы еще никогда не летали, и Забияка кричит, что доберется сама, и что нам нужно лететь к домику Готти. Я успеваю перехватить тревожный взгляд Хедер, а в следующий миг Фурия с разбегу вылетает из Зала в предварительно открытые двери. Через полминуты мы уже оказываемся на месте.       Оба хмурые и встревоженные, мы заходим внутрь. В первой комнатушке никого нет; я с опаской оборачиваюсь на викинга, и он кивает. В дверном проёме я натыкаюсь на девушку. Кажется, Агнетту.       — Забияка прислала нас сюда, сказала, это срочно, — только и могу выдавить я.       — Да, Готти плохо, — её тоненький голос сейчас как никогда подходит испуганным глазам. — Это она просила позвать вас.       Агнетта пропускает нас в следующую комнату. Тут ещё две девушки, и они заботливо порхают над койкой, на которой впервые в своей жизни я вижу великую знахарку Олуха. Она подняла на ноги десятки наших викингов, иногда по несколько раз.       Девушки видят нас и расступаются.       — Мы не можем до конца понять, что с ней, — произносит одна из них, та, что с длинной русой косой. — Похожий приступ был на прошлой неделе, но тогда всё довольно быстро прошло, а сейчас никак не можем справиться.       — Всё испробовали, — добавляет другая. Её печальный взгляд устремляется в пол. — Удалось только сбить жар, но мы видим, как ей плохо…       В то время, как я несколько секунд стою, точно статуя, Плевака уже оказывается у постели.       — Ты как, Готти?.. — задаёт он вопрос, оглядывая её всю, хотя знает, что она не ответит.       Глаза старушки приходят в слабое движение. Они замирают на Плеваке. Она прилагает усилие, и ей удаётся едва заметно приподнять уголки губ.       Я опускаюсь на колени прямо рядом с лекаршей. Невольно рассматриваю многочисленные переплетающиеся линии на её лице — морщинки, которых стало теперь ещё больше. Тонкие седые волосы — впервые не заплетенные — взмокли, запутались и распластались по подушке. Готти переводит взгляд на меня и как будто смягчается, улыбка становится чуть шире. Она, превозмогая себя, приподнимает руку, которая лежала поверх шкуры, и, дрожащая, рука её тянется ко мне. Я нахожусь очень близко, возможно, поэтому у старушки и получается то, что она задумала. Когда тонкие и несколько скрюченные пальцы касаются моей щеки, я вздрагиваю.       Они будто сделаны изо льда — настолько холодные.       В этот момент я осознаю, что вот-вот произойдёт непоправимое.       Глазницы начинает изнутри пощипывать, и уже через пару мгновений я ощущаю тонкую водяную вуаль на своих глазах.       А Готти всё смотрит на меня. Что-то вдруг меняется в её глазах, на секунду они округляются, будто какое-то воспоминание озаряет её.       Она отрывает от меня кончики пальцев, к которым я успел прислониться, и с необычайной для её состояния резкостью пытается ухватиться за свой посох, который стоит у изголовья кровати, но у неё ничего не получается, и предмет с грохотом валится на деревянный пол.       — Скорее! — подскакивает Плевака. — Она хочет что-то сказать!       Мы с девушками, которые всё это время не покидали комнату и молча наблюдали за всем, стараемся помочь Готти так, чтобы она пришла в удобное положение. Агнетта берет тару с песком, что стоит на полу у дверного проёма, и рассыпает перед кроватью. Мы вручаем знахарке посох, ей сложно удержать его самой, поэтому я поддерживаю, беру весь вес на себя, и ей останется только направлять.       С трудом, кое-как, трясущейся рукой она чертит на песке слова. Волнительное предвкушение, кажется, опускается на всех в доме разом. Что хочет сказать нам целительница?       И я, и Плевака можем её понять. У девушек с этим всё ещё похуже, хоть они и проводят с ней каждый день, поэтому все они замирают в ожидании. Мы с викингом переглядываемся.       — Я тяжело больна и скоро покину остров… — читаю я, с каждым новым словом ощущая, что та водяная капля на глазах растет в размерах, размывая взгляд, — болезнь была давно, а теперь берет своё…       Одна из девушек всхлипывает. Рука Готти продолжает судорожно писать. У неё какой-то неожиданный прилив сил, будто она боится не успеть написать всё, что хочет. Когда место кончается, она посохом стирает те слова, что я уже прочитал, и пишет новые.       — Девушки теперь вместо меня, я ручаюсь. Ты будешь хорошим вождём, Иккинг. Плевака с тобой, — тут всхлипывает уже викинг, — как и всегда был.       Пожалуйста, Готти. Пожалуйста, не надо…       Когда она дописывает последние слова, её рука замирает, а взгляд устремляется ко мне. Я читаю:       — Если ты когда-нибудь еще встретишь… — я хмурюсь и, не веря своим глазам, продолжаю, — Астрид… Астрид и Коббер, передай им, что я всегда любила и буду любить их и остальных сестёр…       Я с непониманием смотрю на Готти. Она улыбается.       — Что?.. Готти, что ты имеешь в виду?..       Старушку вдруг атакует приступ, и она начинает ворочаться из стороны в сторону. Одна из девушек тут же кидается за каким-то снадобьем. Но оно уже не сможет помочь.       Готти, продолжая свои метания, хватается за мою руку, и я сжимаю её холодную тонкую и слабую ручку в ответ. Плевака оказывается совсем рядом с нами, девушки уже не стесняются и также подбираются к постели, как можно ближе к своему главному учителю. Краем глаза я замечаю и Забияка в дверном проёме: похоже, она наконец добралась до нас, хоть я и не знаю, как давно.       Готти вдруг замирает. Её хватка слабеет. Серо-голубые поблекшие глаза останавливаются. Она по очереди оглядывает каждого из нас, а потом её взгляд стеклянеет.       Через полминуты вся комната наполняется рыданиями. Я всё не могу отпустить руку Готти и не могу оторвать от неё глаз. Забияка проходит через комнату и, оказавшись рядом, садится на колени, овивает меня своими руками, кладёт голову на плечо и тихо плачет. Я, всё ещё не отпуская знахарку, тяну к нам Плеваку. Девушки сходят с ума.       Нам ничего не говорили о её болезни. Хотя, думаю, девушки тоже ничего не знали, пока было возможным всё скрывать.       Она ушла слишком неожиданно и слишком быстро. Мы все только начали оправляться, а тут… в миг потеряли главную старейшину.       Она всегда была полна загадок. Её могли понять только я, Рыбьеног и Плевака - так она сама и решила. И даже покидая нас, она оставила за собой загадку.       Если ты когда-нибудь ещё встретишь Астрид и Коббер, передай им, что я всегда любила и буду любить их и остальных сестёр…       И эту невероятную загадку, кажется, я уже никогда не разгадаю.