I
Смеркалось. С неба на землю падал мокрый снег — обычное явление для весеннего Петербурга. Ночь обещала быть холодной. — Ну, балда, что ты лошадей щадишь, погоняй живей, графиня уже замёрзла! — кричал граф Алексей Орлов из кареты на своего кучера. — Право, граф, вы не должны так на него кричать, — произнесла ехавшая вместе с графом графиня Татьяна Безухова и тут же прокашлялась. — Ну, графиня, я только о вашем здоровье забочусь, — с нежной деликатностью ответил граф. — Мне приятна ваша забота, но вам следовало бы более почтительно обходиться с кучером. Граф в ответ только тяжко вздохнул. «Что ж теперь, каждую собаку «вашим сиятельством» звать?» — подумал он, но не решился высказать свою мысль даме. — А что, граф, не знаете, когда приговор вынесут? — спросила графиня. — Не знаю, графиня. Но вашему супругу смертная казнь не грозит — это я вам точно говорю. Графиня не выказывала никаких эмоций, хотя чувствовала неимоверное желание рыдать и проклинать всё, на чём свет стоял. Её гордость не позволяла выставлять свои слабости напоказ. С самого детства она научилась хватать свои чувства и прятать их за равнодушным выражением лица. И редко это умение её подводило. Графиня Татьяна в сопровождении графа Орлова вошла в кабинет коменданта. Она так гордо несла себя, так спокойно на всё глядела, что Орлов и комендант удивились. Им казалось, будто графиня приехала нанести кому-то визит, а не увидеть заключённого в Петропавловской крепости супруга. Впрочем, графиня Татьяна нарочно показывала свою гордость, чтобы все видели ту красивую мысль, которая пришла ей в голову: как же комендант и граф жалки, жалки тем, что разгуливают на свободе, получают чины и регалии, пока её супруг — этот борец за справедливость! — ожидает своего приговора, сидя в крепости. Эта красивая мысль заставила её ещё более гордо и надменно наблюдать на коменданта и графа. И комендант, и граф чувствовали гордость графини во всём: и во взгляде тёмных карих глаз, и в опущенных уголках красивых губ, и в походке, и в движении рук. Даже её тёмно-русые волосы, казалось, лежали как-то особенно. — Подождите, графиня, вашего мужа с минуты на минуту приведут, — произнёс комендант. Графиня Татьяна ответила лишь кивком головы и замерла в ожидании, глядя на свечу, стоявшую на столе коменданта. За дверью послышались суетливые шаги. Лицо графини исказилось волнением, она опустила голову, стала бледна, как полотно, и тут же покрылась румянцем, её глаза заблестели влажным блеском, а губы нервно сжались. Шаги становились всё ближе и ближе. Вот, вот, осталось совсем чуть-чуть, и он перед ней. Шаги неимоверно близко. И... Раздался голос стражи. Графиня Татьяна их не слушала. Она боялась поднять глаза. Она боялась увидеть его. Она помнила его, помнила его до мелочей. Его детскую улыбку, шепелявенье, внимательный, робкий взгляд и большие ладони. Всё помнила. Мечтала увидеть это вновь вживую, а не прерывать закрома своей памяти. Но тут, когда это всё перед ней, она боялась увидеть это. Боялась, что это воспоминание исказится, сотрётся от нового впечатления. Кто знает, что с ним произошло. Она не видела его с той декабрьской ночи. Хотя он в письмах никогда не жаловался на условия заключения, даже наоборот, он ожидал худшего. Но, может, он обманывал её, чтобы не беспокоить. Она боялась, что ей приведут не того. Это будет отец не её ребёнка, а чьего-то другого. Друг не её сердца, а чьего-то другого. Боялась... Она сама не понимала, чего боялась. Пересилив свой неясный страх, графиня Татьяна увидела его. Та же улыбка, те же глаза, те же руки. Отец её ребёнка. Друг её сердца. — Пьер! — воскликнула она с необычайной живостью и бросилась к мужу. Граф и комендант по-новому удивились. Где то спокойствие, где та гордость, с которыми графиня держалась всё это время? Появление супруга будто растоптало тот образ, который она так старательно выстраивала. Пьер прижимал супругу к себе. Он всё, кажется, готов был отдать, лишь бы снова оказаться в кругу семьи, а не запертым в камере. «Я боролся за справедливость, но теперь моя жена и моя дочь страдают из-за моей борьбы. Этого ли я хотел? Нет. Разве они этого заслуживают? Нет», — думал он каждый день, начиная с той декабрьской ночи, когда он в последний раз видел свою семью. Татьяна смотрела на Пьера сквозь пелену слёз, которые даже не пыталась сдерживать, и шептала в каком-то иступлённом восторге его имя. Она разглядывала его лицо, искала те дорогие ей черты. И всё, всё было. Только морщин прибавилось, но это не так важно. Тут ей подумалось, что перед ней стоит не он, а призрак. Татьяна коснулась рукой его щеки и аккуратно, будто боясь поранить, водила по ней. «Господи, да что со мной? Что за бредни лезут в мою голову?» — подумала она, но продолжила водить рукой по щеке, теперь просто пытаясь взять от этого момента всё, что она могла взять. Пьер прижал свои губы к её ладони и положил свою руку на её, не переставая целовать. Слёзы из глаз Татьяны полились с новой силой, и она громко всхлипнула. Комендант и граф учтиво отвернулись. Они делали вид, что смотрят в окно, но сами глядели на отражение ласкающих друг друга супругов. Граф Орлов думал о своей будущей графине Орловой, о нежной красавице-фрейлине, и мечты уводили его в идеализированный мир, где есть только он, она и их славные дети. Комендант думал о своей супруге: как она там, что делает? Он не уходил ни в какие мечты. Но и графа, и коменданта объединяла одна мысль: а были бы их любезные дамы такими же, как и графиня Татьяна? Радовались бы они свиданию после долгой разлуки так же? Плакали бы они слезами счастья от встречи с ними? И граф, и комендант решили: да. Татьяна приподнялась на цыпочки и поцеловала губы Пьера. Пьер почувствовал солёный вкус её слёз. Вся их грусть, вся тоска друг по другу, вся любовь слилась в этом поцелуе. — Как ты? — спрашивал Пьер, поглаживая руку Татьяны. — Как Дашенька? — Дашенька... Очень по тебе скучает, — она разрыдалась и бросилась на шею Пьера. — И я очень скучаю. — Не плачь, душа моя, не плачь, — шептал он, целуя её в плечо. Но сам он не мог сдержать слёз, видя, как страдает его любимая женщина, как она нежно и горячо любит его. — А ты как? — спросила она и снова начала глядеть в его мокрое от слёз лицо. — А что я? Тоже по вас скучаю. Татьяна шумно вздохнула. — Прошу тебя, Танечка, только не плачь, — заговорил Пьер. — Всё будет хорошо. Она покивала головой в знак согласия, но чувствовала, что хорошо уже не будет. Комендант шумно закашлял, обратив на себя внимание. Пьер и Татьяна посмотрели на него, как на знамение. Как на знамение конца света. — Пожалуйста, Пьер, мой добрый Пьер, не забывай нас, — Татьяна поцеловала его большую руку, — ну и... — она чувствовала, что говорит неправду, но ничего другого не могла сказать — верь в лучшее. — Я не забуду вас, милая, не забуду, — сказал он и поцеловал её руку. — До свидания, моя милая Татьяна. — До свидания, мой добрый Пьер, — ответила она и тихо добавила: — Я люблю тебя. Пьер по-детски улыбнулся. Татьяна улыбнулась в ответ и пожала его руку. Как только стража увела его, графиня не исполнила его просьбу и расплакалась вновь, закрыв лицо руками. В её памяти появилось новое воспоминание: глаза Пьера, полные слёз, его мокрые щёки и раскаяние. Он раскаивался перед ней за все её страдания, за тот крест, что он возложил на её хрупкие плечи. — Графиня, полно вам, — утешал её граф Орлов, испытывавший искреннюю жалость к ней. — Вставайте, пойдёмте. Он помог ей подняться, вывел её из дома и усадил в карету. Графиня покорно подчинялась ему, словно кукла. Для неё всё было как в тумане. Перед её глазами было только заплаканное лицо Пьера, полное раскаяния.II
Графиня Татьяна тихо вошла в гостиную дома своих родителей. Графиня снова несла себя спокойно, будто не было той встречи с мужем, от которой она пролила не мало слёз. Но на душе у неё было неспокойно. С того декабрьского дня на душе у неё было неспокойно. Она напоминала себе какое-то государство, где граждане давно жестоко убивали друг друга. Но правительство усердно делало вид, что всё так, как и должно быть, и не подавало виду. А иностранные государства знали, что творится в её государстве что-то неладное, но не осознавали всего масштаба трагедии. В гостиной на диване сидели генерал и генеральша Мейеры, родители графини, m-me Durand, француженка-гувернантка. Перед ними стояла Дашенька, семилетняя дочь Пьера и графини Татьяны, и что-то с увлечением им рассказывала. Как только она увидела графиню, бросилась к ней с криком «маменька!» и обняла её. Графиня погладила дочь по голове. Дочь для неё была отрадой, тем существом, что спасало её. Если бы не эта милая пухленькая девочка, если бы не её детская беззаботность, графиня только и делала, что ломала руки и лила слёзы. Но эта девочка показывала ей, что нужно оставаться сильной, нужно жить дальше, нужно искать хоть какие-то радости, а не предаваться горю целиком. — Maman, maman, представляете, мы с m-me Durand выучили песенку, такую милую песенку, вы должны её услышать! — не умолкала Дашенька. — Сыграйте мне, ну пожалуйста! Она умоляюще взглянула на мать. Графиня ласково улыбнулась и поцеловала дочь в лоб. — Конечно, я сыграю тебе. — Спасибо-спасибо-спасибо! Дашенька потащила мать за руку к фортепиано, торопливо открыла ноты и встала подле, готовясь петь «такую милую песенку». Генерал и генеральша умилённо смотрели на дуэт дочери и внучки, слушали детское несформированное пение и не могли нарадоваться. Оба очень любили и дочь, и внучку, и оба очень их жалели. Они вспоминали, как вдвоём проплакали целый час, когда узнали, что на свет появилась новая жизнь, новый член семьи — маленькая Дашенька. И с каждым днём их любовь к ней крепла. — Мама́, а папа́ скоро вернётся? — спрашивала Дашенька перед сном у своей матери. — Нет, нескоро, Дашенька, — отвечала она, лёжа рядом с ней в постели и тяжко вздыхая. Дашенька прижалась к груди матери, обняла её и спросила: — Вы скучаете по нему, да? Графиня ничего не ответила, только, кажется, всхлипнула. Дашенька поднялась и посмотрела на неё. —Maman, вы плачете, — сказала Дашенька и, подражая матери, прижала её голову к своей груди. — Я знаю, вы очень скучаете. Но не плачьте. Помните, вы сами учили: «Слезами горю не поможешь», — говорила она, ощущая себя жутко взрослой, — Я тоже по папа́ скучаю. И я тоже иногда плачу. Но я всегда вас вспоминаю и вспоминаю ваши слова. Из глаз Дашеньки побежали слёзы. Графиня Татьяна обнимала свою дочь, гладила её по спине и мысленно благодарила Бога и Пьера, что когда-то они подарили ей такое сокровище. Все муки родов стоили того, что теперь рядом с ней лежит эта добрая, любящая и понимающая девочка. — Маменька, вы очень устали, — серьёзно проговорила Дашенька. — Ступайте спать. Вам нужно отдохнуть и набраться сил. Она поцеловала мать в макушку. Графиня Татьяна села и поцеловала пухленькую щёчку дочери. Дашенька обхватила шею матери ручонками и сказала: — Я вас очень люблю. — И я тебя, котёнок мой. Спи сладко. Графиня прошла мимо старой няньки Пелагеи, всё это время наблюдавшей на барыню с дочерью, и ушла в комнату. Сидя в вольтеровском кресле, Татьяна молчаливо предалась воспоминаниям. Всё своё свободное время она старалась проводить с кем-то, для этого даже переехала в родительский дом. Уединение зачастую приводило её к тому, что она начинала много думать, ей от этого становилось грустно и она впадала в хандру. Люди же как-то отвлекали её, и порой она и думать забывала о своём горе. И этому очень была рада, ведь от вечных переживаний никому хорошо не будет. Но от них никуда не убежишь, это она тоже понимала, поэтому смиренно встречала свою грусть, если она всё-таки приходила. Она вспоминала самое начало их отношений с Пьером, как юная Татьяна, тогда ещё Мейер, постоянно упрашивала его рассказать о Бородинском сражении, о захвате Москвы и о французском плене. Она так не упрашивала отца, который вынес из этой войны не одну награду. Пьер же всегда рассказывал, если просила Татьяна, ибо видел её неподдельный интерес. Вскоре разговоры с войны перешли на другие темы. Пьер странно влиял на юную Татьяну. Она всегда была с ним откровенна. Она хотела, чтобы он знал, что за гордым и спокойным лицом прячется нежное, романтичное и ранимое существо. То существо, которое она прятала от света и показывала лишь немногим. Но от Пьера она не могла скрыть ничего. Что-то было в его робком, но внимательном взгляде такое, что просто распахивало настежь душу Татьяны. Но вскоре нашлась та вещь, которую она стала скрывать от него. Этой вещью стала любовь к нему. Осознав это чувство, Татьяна резко почувствовала себя новым человеком. Она походила на яблоню в их имении. Вот дерево стояло месяцами самым обыкновенным деревцем. Но пришёл май и оно расцвело, став таким красивым, что каждый проходящий мимо человек невольно замечал и прелесть белых цветов, и изящество веток, и свежесть зелёных листьев. Так и Татьяна с приходом любви расцвела: на её щеках показывался свежий румянец, свойственный влюблённым девушкам, движения стали более грациозными и плавными, голос — бархатнее, а в глазах мерцали тысячи огней. И многие начали подмечать: «А эта генеральская дочка очень недурна!» — чего раньше никогда не делали. Только Пьер появлялся в поле её зрения, она тут же смущалась, но и это её украшало. И Пьер смущался в ответ. Этого она не могла не заметить. Одним днём Татьяна принимала Пьера в гостиной. Генерал и генеральша в тот день уехали к князю Р. Было лето, стояла ужасная духота. Пьер что-то рассказывал Татьяне, она отвечала невпопад, постоянно ходила от дивана к окну и в целом выглядела напряжённо. Её напряжение передалось атмосфере всего визита. — Татьяна, вы нездоровы? — спросил Пьер, когда Татьяна в очередной раз подошла к окну. Она тяжко вздохнула и с мыслью: «Либо сейчас, либо никогда», — села на диван подле визитёра. — Пьер, я не могу больше скрывать этого, — заговорила Татьяна, не глядя на него, но чувствуя его внимательный взгляд на себе. — Я люблю вас. Она всё ещё не поднимала глаза на него, хотя ей было жутко любопытно, какое у него выражение лица было в этот момент. Вместо этого она рассматривала свои руки. С её души будто упал камень, но теперь водрузился другой: что, если всё невзаимно? «Тогда я...» — начала думать Татьяна, как вдруг к ней приблизилась рука Пьера, взяла её руку и потянула куда-то. Татьяна и глазом не успела моргнуть, как очутилась в его объятиях. Теперь это были совсем новые объятия, не такие, как раньше. В них клокотал страстный огонь, от которого при этом веяло каким-то уютом. Пьер и Татьяна ничего не говорили, только томно дышали и вглядывались друг в друга. Тут их губы сплелись в поцелуе, и всё уже было неважно. Графиня Татьяна грустно улыбнулась, вспомнив, как в этот момент её сердце готово было разорваться от пьянящего чувства счастья, а по её груди разлилось приятное тепло. Если бы у неё была возможность поменять что-то в прошлом, она бы ничего не меняла. Нет, никому другому Татьяна бы уже не отдалась. У неё есть Пьер, и она рада называть его своим супругом. Раздался стук в дверь, отчего графиня дрогнула. — Татьяна, ты не спишь? — спрашивала по ту сторону двери генеральша. — Нет, входите, маменька, — ответила Татьяна. В комнату вошла генеральша и подошла к графине. — Отец с тобой в гостиной поговорить хочет, — сказала генеральша и положила руку на голову дочери. Та тут же начала ластиться. Генеральша, тихонько смеясь и вытирая выступившие на глаза слёзы, ласкала дочь. Она, как котёнок, тёрлась о её руку и смеялась сущим дитём. — Ну, Танечка, ступай, отец ждёт ведь, — шептала генеральша. Графиня взяла её руку, увешанную кольцами, и поцеловала, тут же встала и поравнялась с матерью. — Господи, Таня, когда ты успела так вырасти? — спросила она, глядя в тёмные глаза дочери. — Сама не знаю, — горько усмехнувшись ответила графиня и пошла к отцу. Генеральша смотрела ей вслед и видела вместо высокой взрослой женщины в чёрном платье с кружевами на воротнике маленькую девочку в жёлтом платьице с цветочками. Генерал сидел в гостиной на диване, расставив свои широкие ноги. Он упёр в них руки, к которым прижимал покрытый крупными морщинами лоб. Взгляд его был хмур и задумчив, лицо напряжено. Как только в комнату прошли графиня и генеральша, он принял более расслабленную позу, но глаза и лицо остались прежними. — Ну что, — спрашивал генерал, — как Петруша-то там? Генерал с того момента, как Пьер сделался женихом Татьяны, называл его не иначе как Петруша, Петрушка или Петруха. — Как-как? Как может чувствовать себя человек в неволе? — сказала графиня Татьяна. — Действительно. Ну ему не впервой, снесёт как-нибудь, — генерал намекал на французский плен, в котором во время войны оказался Пьер. — Ох, папенька, полно вам. — М-да-а-а. Насмотрелись на французов и решили так же сделать. Да только забыли, что во Франции с такими, как они, сделали. Вот и получили! Можно подумать, гильотину в Костроме придумали! — Но разве их идеи так плохи — равенство людей перед законом, отсутствие цензуры, дарование свободы крестьянам? Плохо то, что это всё в кровавую резню вылилось. Графиня говорила рассеянно, словно в оцепенении, устремив глаза в пол. — Вот, всё сама понимаешь! — Но ведь Пьер не хотел кровопролития! — крикнула она дрогнувшим голосом. — Он, может быть, не хотел, да получил. Или ты думаешь, что всё так просто? — Ах, папенька, я ничего уже не думаю. Графиня Татьяна поднялась с места, объявила всем, что идёт спать, поцеловала мать с отцом и ушла. Генерал и генеральша грустно смотрели на то, как она уходит. Генерал снова принял напряжённую позу. «Может не надо так с ней? Ей и так тяжело», — думал он. — Не слишком ли ты с ней жесток? — спросила генеральша, будто прочитав мысли мужа. — Не знаю, Мари, не знаю, — ответил генерал. Он любил дочь, но не мог иначе с ней обращаться. Графиня Татьяна лежала в постели, прижимая одеяло к груди. «И этот человек пережил Бородинское сражение — и один Бог ведает, как его не разорвало каким-нибудь снарядом, — думала графиня. — И этот человек пережил французский плен — и один Бог ведает, как французы не всадили ему пулю в лоб. И всё для того, чтобы спустя столько лет сидеть в Петропавловской крепости?» Слушая рассказы мужа о французском плене, она всегда ощущала себя так, будто её окатили холодной водой. И все её прежние страдания ей казались такими ничтожными, такими мелкими и надуманными, что было жутко стыдно. Но это новое страдание ей не казалось ничтожным. Она воспринимала это как испытание Божье. Как настоящее, истинное страдание.III
Пьер, как и его супруга, в эту ночь спал очень дурно. Впрочем, с тех пор, как он оказался в крепости, сон его сделался беспокойным. Пьер постоянно о чём-то думал и не мог сбежать от своих мыслей. Думал он и о восстании: почему оно провалилось? когда благие намерения начали выстилать дорогу в ад? что он мог сделать, чтобы избежать этого? Но больше всего его занимали мысли о семье. И именно они отдавали неистовой болью. И жена, и дочь были для него самыми дорогими людьми на свете. Графиню Татьяну Пьер считал самой лучшей женщиной на свете. Она всегда была для него прекрасна: когда радовалась встрече с ним после долгой разлуки; когда рассуждала о чём-то; когда играла на фортепиано с Дашенькой; когда читала; когда смеялась своим странным и громким смехом с чьей-нибудь шутки; когда обижалась на него; когда плакала; да даже когда испуганно вскрикивала и убегала от гусеницы, сидевшей на кусте смородины. Возможно, она была немного скупа, порой ворчлива, иногда проявляла жёсткость, но всё же иной женщины рядом с собой Пьер не представлял. Их союз был действительно наполнен любовью и уважением, они гордились друг другом, они замечательно понимали друг друга. Ссоры, если таковые были, всегда заканчивались тем, что они шли из разных комнат навстречу друг другу извиняться, и извинения всегда принимались. Однажды Пьер рассказывал Татьяне про одного своего знакомого, у которого была до ужаса ревнивая жена, буквально державшая под контролем каждый его шаг, что породило великое множество шуток. В завершение рассказа Пьер спросил: — И как ты меня не ревнуешь? Действительно, Татьяна никогда не упрекала его, если он разговаривал с другой женщиной, никогда не ставила ему условий, мол, не приближайся к той даме. Этим она напоминала ему Элен, но та не ревновала, скорее, потому, что сама не отличалась верностью. — На самом деле, — начала в ответ она; по одному только загоревшемуся огоньку в её тёмных глазах Пьер понял, что сейчас Татьяна скажет что-то, с чем он не будет в состоянии спорить. — На самом деле я порой ревную тебя, ревную до злости, но... Ревность — это одно из самых гадких чувств, которое можно испытывать к любимому человеку. Я сама ненавижу, когда мне диктуют какие-то условия, пытаясь ограничить мою свободу. Понимаешь, когда человек любит, он сам ставит себе какие-то рамки ради дорого человека. И это не приносит ему никаких страданий, он даже и не замечает особо этих рамок. Он к ним так сильно привык, что они ему кажутся свободой. А когда ему кто-то другой будет ставить эти рамки, то ему будет неприятно. А разве любовь может быть неприятной? Это уже не любовь, а... одержимость, наверное... В Пьере с каждым новым её словом росла уверенность в том, что он не ошибся в ней. — Ты любишь меня, и потому не изменишь. Я думаю об этом, если всё-таки начинаю чувствовать, что ревную. И становится легче. Татьяна посмотрела на Пьера своими влажными глазами и улыбнулась. На её правой щеке показалась ямочка. Она очень редко улыбалась так, что было видно эту ямочку, но с этой улыбкой она немного напоминать ребёнка. — Ну и в конце концов, нельзя же зацикливаться на одном человеке: скучно ведь потом станет! — закончила она, всё с той же улыбкой. — Ты права, милая, — со вздохом ответил Пьер, глядя на красивую линию её ключиц. — Ты божественно права. Она ничего не ответила, только подошла к нему, прижала его голову к своей груди и стала аккуратно поглаживать его волосы. А Пьер был счастлив в её объятиях. Он чувствовал себя кругом виноватым перед ней. В письмах она всегда утешала его и говорила, что не чувствует к нему никого зла, наоборот, словно больше любить стала. Он всё равно считал, что в первую очередь виноват перед женой и дочерью, но их любовь заставляла его не сдаваться. Если бы он только смог выбраться из этой дрянной воды сухим, то тут же бы бросился к ногам Татьяны. Но если он бросится к её ногам, то она скорее ляжет рядом с ним. А Дашенька, Дашенька — она была чем-то особенным. Не было бы его, не было бы Татьяны — не было бы Дашеньки. Она буквально объединяла в себе и качества отца, и качества матери, и никто точно сказать не мог, на кого Дашенька похожа больше. И без неё Пьер уже не представлял своей жизни. Дашенька его любила ни за что, просто потому что он есть, просто потому что он её отец. И её детская, чистая любовь грела так же сильно, как и супружеская любовь Татьяны. Пьер любил Дашеньку просто за то, что она когда-то появилась на свет, за то, что она его и Татьянина дочь. Он весь мир готов был обнять в тот день, когда она родилась, у него замирало сердце и наворачивались на глаза слёзы, когда он брал её на руки. Жену Пьер в тот день стал любить ещё больше. Он всех-всех стал любить больше, его счастье озарило весь дом, он чувствовал в себе новые силы. «Да разве можно испытывать что-то кроме счастья, когда рядом есть такое чудо?» — думалось ему. Семья делала Пьера счастливым. Несмотря на все невзгоды она всегда оставалась крепкой и дружной. Сейчас ему хотелось одного — приехать домой, услышать топот ножек Дашеньки, весело бегущей навстречу к отцу, и размеренный шаг Татьяны. Дашенька подбежит к нему, он подхватит её на руки, а она расцелует и заобнимает его. Татьяна в другом конце коридора будет стоять и смотреть на них с улыбкой на лице. После она так же, как и Дашенька, подлетит к Пьеру с объятиями и поцелуями. А он будет по-детски улыбаться, чувствуя их огромную любовь. С этой приятной мыслью Пьер заснул и проспал до самого утра.IV
Графиня Татьяна рисовала на простыне круги пальцем. Сон совершенно не шёл к ней. Она никогда раньше так не переживала расставания с Пьером. Конечно, она скучала, но всё же находила, чем себя занять: то читала, то вязала, то проводила время с дочерью, то принимала друзей и родственников. И теперь она всячески занимала себя, но тяжёлый камень лежал на её сердце. Ведь раньше, она знала, что он со дня на день приедет, а теперь её мучила неизвестность. Что с ними будет дальше? Когда уже кульминация и развязка этой истории? Ответа никто дать ей не мог. «Может, я что-то делала не так?» — спрашивала она себя постоянно. — Кто сделал тот шаг, из-за какого слова наша жизнь дошла до такого? А впрочем, кому уже какая разница?» Многие говорили графине, что она слишком много позволяла супругу. «Позволяла... Да кто я такая, чтобы что-то ему позволять, а что-то не позволять? Он делал всё так, как считал нужным, и я старалась, если что, помочь ему советом, но всё же редко противилась его мнению», — возражала в своих мыслях она. Но замужество делало графиню лучше — это отмечала и она, и её близкие. Она стала более чуткой, более открытой, светилась изнутри. Пьер, можно сказать, был её наставником, он направлял её в нужное русло. Графиня Татьяна до сих пор помнила, как однажды сильно накричала на Дашеньку. Графиня уже толком вспомнить не могла, что её дочь тогда наделала: капризничала ли, шалила ли — но она не забыла, какой испуг был в глазах Дашеньки в этот момент. Девочка вправду испугалась гнева матери не на шутку и вся в слезах убежала в детскую. Графиня Татьяна, как она обыкновенно делала после ссор, ушла в спальню, чтобы успокоится. Вскоре злость Татьяны сменилась сомнением, а нужно ли было так на неё кричать? — Татьяна, мне кажется, ты с ней слишком строга, — разрешил её сомнение Пьер, вошедший в комнату. И тут сомнение сменилось раскаянием. — Конечно, ты прав, — ответила она, и слёзы стыда брызнули из её глаз. Пьер обнимал её и гладил ей волосы, пока графиня плакала со словами: — Да за что я так с ней? Дашенька, боже мой, она испугалась родной матери! Да как же я так могу с ней! Пьер, она же ведь наша дочь, Пьер! С каждым словом её плач становился громче, под конец она бормотала уже что-то несвязное. — Успокойся, Танечка, успокойся, — тихо утешал её Пьер. — Подойди к ней и извинись. И скажи, что ты её очень любишь. — Да, — закивала головой графиня Татьяна. — Я так и сделаю. — Будь с ней впредь помягче. — Да-да, конечно. Она в детской же? Пьер кивнул. Графиня Татьяна поцеловала его, прошептала: «Мой спаситель», — и побежала к Дашеньке. Входя в детскую, Татьяна увидела насупившуюся Дашеньку. Она сидела в углу диванчика, обиженно поглядывая по сторонам. На мать она бросила беглый взгляд и сделала вид, будто её здесь нет. Татьяна села рядом с дочерью и аккуратно коснулась её плечика. — Дашенька, — ласково позвала она. Дашенька посмотрела на неё всё с той же обидой в глазах. — Котёнок мой, ты сердишься на меня? Прости, пожалуйста, мне не стоило так кричать. Но и ты пойми меня. Может, в следующий раз, не надо так себя вести. Я всё равно тебя очень люблю, всегда-всегда люблю, даже когда кричу. Дашенька? Дашенька подскочила и прижалась к матери. — И вы меня простите, маменька, я больше так не буду. Я вас тоже очень люблю. Графиня поцеловала лоб дочери и снова начала плакать. — Маменька, ну что же вы плачете? — недоумевала Дашенька — От счастья, моя хорошая, от счастья. — А разве от счастья можно плакать? — Можно. В это время в детскую зашёл Пьер и сел на диванчик рядом с женой и дочерью. Он обхватил их руками и крепко-крепко обнял. Многие идеи Пьера графиня понимала и разделяла. Поэтому она поддерживала все начинания мужа в тайных обществах. «Мечтатели, — говорили о семье Безуховых в свете, — под стать друг другу». Ни граф, ни графиня этого не отрицали. Часто в свете вспоминали покойную супругу Пьера Элен, которую графиня Татьяна видела пару раз на каких-то балах. Обычно, когда кто-то и говорил: «А Елена Васильевна...» — она отвечала: «А я Татьяна Антоновна, а не Елена Васильевна», — и заканчивала беседу. Каждый день графиня Татьяна чему-то училась у мужа и дочери. Они были отдельными, самостоятельными личностями, но при этом составляли части одного целого, дополняя и украшая друг друга. И графиня была счастлива, потому что брак не превратил её в ту, в какую она боялась обратиться. Она не стала женщиной, которая ничего, кроме детей и мужа, не видит; которая совсем забыла о себе, о своих увлечениях и интересах; которая полностью растворилась в семье и без неё совершенно ничего не представляла. — Господи, когда же, когда всё будет так, как было прежде? — спросила графиня Татьяна и перевернулась на другой бок, пытаясь уснуть.