Piano Peace — Sign of the Times (Cover)
Мы так и не сказали друг другу о любви, хотя и любили. Я долго не мог понять этого и свыкнуться, но мне пришлось. Любовь не имеет ничего общего со словами, и потом я осознал этого. Когда Ричи исчез, я начал его искать. Я ходил по домам от одного его друга к другому, я пытал Билла со слезами, умолял сказать мне, что случилось и где Ричи, но он молчал. Билл откидывал с лица челку, устало вздыхал (я ненавижу этот звук!) и говорил, что ничего не знает. Но я знал, что он врет. Я перестал ходить на учебу. Я часами сидел в концертном зале, потому что у меня остался ключ, и смотрел на сцену, пока за мной не приходил Билл и силой уводил домой. — Прекрати, Эдди, ты убиваешь себя. — Это делаю не я, это сделал Ричи. — Ты все поймешь потом, — Билл брал меня за руку, рукав его пиджака шаркал по моей толстовке, — пойдем, я провожу тебя домой, уже поздно. Я готов был ночевать в этом зале, сидя на креслах, как бездомный. Каждый раз, когда я слышал тысячу слипшихся звуков, я пытался вычленить хоть что-то, напоминающее Ричи. Я начал вести себя как ребенок. Если досчитаю до тысячи и не моргну, Ричи скрипнет дверью и своим голосом позади меня. Если три часа не буду ходить в туалет и просижу в одной позе на том самом двенадцатом ряду, Ричи положит мне руку на плечо и скажет, что рядом. Но этого не произошло. Мать стала замечать, что со мной что-то не то, но я лишь сухо сказал, что Ричи уехал, и наши занятия пришлось отменить. Мать покачала головой: — Вот сукин сын. А я ведь заплатила ему за последнюю неделю занятий!.. Но я не слушал ее. Каждое утро я говорил ей, что шел на учебу, а сам шел в квартиру Билла (теперь это была только его квартира), и лежал в комнате Ричи. Я слушал звуки, и я ненавидел, что не оглох. Мне было бы легче не слышать, не слушать, не чувствовать. Ричи открыл во мне этот дар, но так и не сказал, как им пользоваться себе во благо, а не во вред. Я лежал на нашей (теперь ничейной) постели и смотрел в потолок. Но потом в дверях раздался кашель (звук начала серьезного разговора), и на пороге появился Билл. — Прости, Эдс, но тебе надо перестать приходить сюда. Ты делаешь только хуже, и мне… Мне нужен тот, кто будет снимать квартиру вместе со мной. Я не мог материально позволить себе этого. Я еще раз окинул глазами комнату, белым пятном перед глазами — пианино, за, возле, у, рядом происходило такое. Слезы застывали в глазах, я старался не плакать, не проходя мимо Билла услышал, как у меня щелкнуло сердце. Билл выдохнул (звук жалости), и порывисто обнял меня. — Я тоже скучаю по нему, Эдс. Но я не скучал. Я мог скучать периодически по своей бабушке, с которой редко виделся, по своим одноклассникам, по своему детству, когда у меня не было никаких проблем. Но по Ричи я не скучал. Мне не хватало его, как воздуха. По Кюблеру-Росу я пережил все стадии горя. Я поднимался по ним как по нотам. Я не хотел в это верить, я кричал, я плакал, когда никто не слышал. Я закрывал глаза и вспоминал Ричи. Длинные пальцы. Запутанные после сна волосы, в которых притаились миллионы поцелуев. Приоткрытые губы, с которых я сдувал грусть и пепел. Наша любовь, о которой мы так и не сказали друг другу. Мне было так больно, что я не мог воспроизвести в своей памяти главных слов. Я проживал свое горе, но мои ноты обрывались, не складывались в мелодию, а только в один монотонный, депрессивный шум. Я не знал, где Ричи, и что с ним. Я названивал ему каждые пять минут. Потом каждые полчаса. Потом — раз в день. Звук гудков в трубке самый ужасный, когда ты знаешь, что на том конце провода никто и никогда не возьмет трубку. В какой-то из дней я понял, что мне надо прекратить это. Завязать узлом все, что связано с музыкой и с Ричи. Я порывался выкинуть ноты, которые он мне оставил (ноты и боль — все, что осталось после Ричи), но они неизменно возвращались в мою голову. Я мог выкинуть листы, но ноты прочно отпечатались в извилинах, и даже ночью я мог вскочить и сыграть эту мелодию. Но я знал ее только в теории — ноты и их последовательность. Я всматривался в листы до боли в глазах, пытаясь найти в них какое-то тайное послание от Ричи, но его там не было. Там не было ничего, как и в моей жизни после ухода Ричи. Мне было больно, я не знал, как жить дальше, но почему-то жил. Ричи исчез из моей жизни, перечеркнув все, что было, заставив меня страдать в адажио и переживать каждый чертов день в своей голове. А потом мне позвонил Билл. Мы встретились с ним у него дома. Дверь в комнату была закрыта, и я не смог спросить Билла о том, нашел ли он нового жильца, что стало с пианино Ричи и всеми его вещами. Я знал, что стало только с одной вещью Ричи — мной. Пожухлый, подавленный, сломанный. Расстроенный. А был ли я настроен хоть когда-то? — Эдс, мне жаль тебе это сообщать, но… — Билл запустил руки в волосы, вызывая звук электрического разряда, — но Ричи… При звуке его имени я осел на кресло; оно скрипнуло, как и мои несмазанные ребра. — Что с ним? — Он умер. — Нет, ты… Скажи, что ты пошутил. Ричи не мог… Он уехал, пропал, исчез, и все эти глаголы, но он жив… Билл покачал головой, и я понял, что он не врет. Сердце перестало биться, я подлетел к Биллу, вцепляясь в него. — Прости, Эдс. — Но я же… Он же… — рубашка начала давить на горло, и я не мог найти слова. Тыкался в них как слепой кот, как путался в нотах на первых наших занятиях, не отличая ДО от МИ, а сейчас не отличая себя от мусора. — Эдс, Эдс… Эдс, иди сюда, — Билл схватил меня, обнял, а я разрыдался, понимая, что Ричи уехал туда, откуда не возвращаются. — От чего он умер? — спросила Беверли после долгого молчания, в котором был только звук моего тяжелого дыхания и слез. Я грустно улыбнулся. — Рак. Ему следовало меньше курить, но он только больше убивал себя. Я должен был догадаться… Этот кашель… Я научился слышать и различать все звуки мира, но к этому оказался глух. — Ты не виноват. — Никто не виноват, — я пожал плечами, — Ричи знал, что ему оставалось немного, и поэтому не хотел, чтобы я видел, как он умирает. Он… — я перевел дыхание, прикрывая глаза, но все равно ощутил, как Беверли слегка пожала мою руку, — он хотел найти себе ученика, которого бы научил музыке. Оставил после себя хоть что-то. Эта песня… — я бросил беглый взгляд на пианино в углу бара, — он хотел передать ее кому-то. И, видимо, его выбор пал на меня. Не знаю даже, радоваться или плакать. — Жизнь — дерьмо, — как нельзя тонко подметила Беверли и полезла за бутылкой налить мне еще, но я остановил ее. Мне хватило на сегодня. — Именно поэтому он не хотел слышать слов о любви. Знаешь, он оставил мне записку. Так благородно, — я утер слезы запястьем, — я не мог даже ее читать, когда Билл отдал мне. Я так злился… На себя, на него, на проклятую музыку, на проклятый рак… Но злость еще никогда и никому не делала лучше. — Что он написал? Ты можешь не говорить, конечно… — Бев спрятала боль за меня в стакане с алкоголем. Я порылся в бумажнике и достал оттуда смятый листок. Мне не надо было смотреть на этот текст еще раз; я знал его наизусть. От ДО до СИ. Как знал Ричи… «Прости. Я не хотел забирать с собой твою любовь. Сохрани эти слова для того, кто действительно будет рядом с тобой всегда. Прости, что так получилось. Но я хотел, чтобы ты стал проводником музыки. Если ты когда-нибудь перестанешь на меня злиться — дай это песне жизнь.Вагнер»
. — Он даже не подписался своим именем. Просто виртуозно ушел. Поставив мне на сердце последнюю ноту. Я долго не мог принять, что его нет. Хотел оглохнуть, сломать себе уши, чтобы только не слышать все эти звуки, в которых больше не было Ричи. Было всё и все — но не было его. Мне даже пришлось обратиться к психологу. Потому что я начал слышать то, чего нет. В сильном порыве ветра за окном я слышал смех Ричи — надтреснутый, сломанный; так он же смеялся и кашлял одновременно. В скрипе половиц в комнате матери я слышал шаги Ричи, который скользил по полу босыми ногами и босыми чувствами, неслышно подкрадываясь ко мне со спины, чтобы накрыть своим пиджаком. Его было так много в моей жизни; везде. Что я не мог справиться с мыслью о его уходе. Я еще видел перед глазами, как он ловко спрыгивает со сцены после концерта, чтобы схватить меня за руку, а ночью укрыть одеялом и своими поцелуями. Ричи выступал на благотворительных концертах для больницы, потому что сам был болен. Билл после его смерти продал его пианино на аукционе. Он предлагал мне забрать его себе, но я не смог. Я бы не справился с такой громадой боли у себя перед глазами. Мне хватало и той боли, которую никто не видел. Но знаешь, Бев… Можно научиться абсолютно всему. В любом возрасте. Я научился играть на пианино с легкой руки Ричи, с его же руки я научился заново жить. Как и тогда — нота за нотой, учиться правильно расставлять руки, чтобы не сделать себе больно, учиться нажимать на клавиши — кнопки, которые ответственные за улыбку. Я не жалею, что Ричи был в моей жизни. Он и сейчас есть, и не знаю, когда его там не станет. Один раз научившись играть на музыкальном инструменте, невозможно это забыть, даже если не прикасаться к нему несколько лет. Я и не прикасался. И ко мне тоже. Это пианино, — я махнул в сторону угла, — так похоже на меня. Потрепанное. Одинокое. Которого никто не гладил нотами, но оно еще может что-то выдавить из себя… — Ты играл после его смерти? — спросила Бев, выходя из-за стойки. — Нет, — честно ответил я, — не мог. Мне казалось, что как только я сяду за инструмент, я просто захлебнусь в этой боли. — Ричи бы хотел, чтобы ты играл, — Бев осторожно положила руку мне на плечо, и я кивнул. — Знаю. Но это страшно. Я не мог. Просто не мог, Бев. — Иногда надо первому напасть на боль, чтобы не дать ей шанс уничтожить тебя. Иди сюда, — она переместила руку с моего плеча до ладони, шурша и царапая браслетом пиджак, — я благодарю тебя, что ты рассказал мне эту историю. Болью надо делиться. Боль сама по себе слабая, когда ее окружают со всех сторон несколько людей. И всегда надо благодарить за то, что было в твоей жизни, а не думать о том, чего ты лишен. Глупо звучит, но это помогает жить и не сойти с ума. Ты счастлив, что ты любил. И Ричи неспроста выбрал тебя. Ты светлый человек. Но ты должен идти дальше. И исполнить его последнее желание. Я снова улыбнулся сквозь слезы. Сердце отыграло пару нот, когда я подошел к пианино и открыл крышку. — Музыку всегда надо играть для кого-то, — Беверли скользнула улыбкой по моему лицу, слегка облокачиваясь на крышку пианино. Мне тоже так нужна была ее поддержка. — Я никому не играл. — И никому не говорил о Ричи? Я кивнул. — Незнакомцам всегда легче открывать душу. Есть иллюзия того, что ты больше никогда не увидишь этого человека. И мне делает приятно мысль, что, даже если мы больше не увидимся, у меня будет кусочек твоей истории. — Спасибо, Бев, — я положил руки на клавиши, хотя они дрожали. И руки, и клавиши. — Ни слова благодарности, Эдди. Я уже поняла, почему ты любишь Ричи. И знаю, почему он полюбил тебя. Сыграй мне. Он был бы счастлив. И я начал играть. Путаясь, сбиваясь в нотах и чувствах, потому что не трогал музыку много времени. Я был музыкальным девственником, и в этот день, когда за окном заканчивался дождь, но начиналась какая-то новая строчка в моей жизни, я играл для Беверли музыку от человека, которого уже три года не было в живых, которого она не знала, не видела, но который был для меня всем. Я играл, сбивая пальцы о ноты, делая ошибки, за которые Ричи бы наградил меня улыбкой и заставил играть с нуля. Но я не начинал с нуля. Я продолжал. Играя жил, и жил, играя. Я обволакивал свою боль в ноты, спустя столько времени давая себе шанс быть слабым для других. Дождь заканчивался, выглянуло солнце, как в самых сопливых мелодрамах. Хотя я и не сказал Ричи, что люблю его, я все равно любил его. И я вкладывал всю любовь в эту мелодию, которую Ричи написал для меня. Ни слова о любви, Ричи. Я продолжал играть, смотря на лицо Бев, залитое слезами, и на одну секунду я почувствовал пальцы Ричи на своих, и это дало мне силы доиграть, в конце ни разу не сбившись в своих мыслях, намерениях и дыхании. — Спасибо, Ричи.