Josh Groban — My Confession (Piano Tribute)
Я был с Ричи на похоронах. Это были мои первые похороны в жизни, Бев. Принято считать, что цвет похорон — черный, а музыка — Шопена. Но это не так. Для меня цвет похорон — белый. Цвет лица и губ Ричи, когда ему пришлось читать поминальную речь. Он составлял ее всю ночь, рвал листы, писал заново, кричал, хватался за голову. — Как я могу в паре слов высказать все то, что чувствовал к своему другу? Как, Эдди, как?! А музыкой похорон звучали его слезы, которые он прятал от меня в ванной в пачке сигарет. Ричи никогда не показывал мне свою слабость, но в те дни после смерти Майка он был таким. Он был силен в своей слабости, и мне как никогда хотелось утешать его, быть с ним рядом. Мне хотелось замшевой тканью обернуть сердце Ричи, чтобы он не чувствовал боли; хотелось стереть с его лица усталость после бессонных ночей. Даже родинки на его лице побледнели, веснушки, которые так хаотично пылились на его лице, расползлись, делая лицо совсем тонким, пергаментным. — Майк просил меня бросить курить, — как-то сказал Ричи, сидя на полу возле рояля, — я пообещал ему сделать это, но так и не смог. Теперь, видимо, пора. Я не знал Майка, я даже ни разу его не видел. Я жался к Ричи, стараясь своим телом согреть его, дать ему хотя бы немного успокоения. Если бы я мог — я бы забрал его боль себе. Это звучит банально, знаю, но я так чувствовал в те дни и ночи, когда оставался у Ричи. Мать уехала куда-то в командировку по работе, и вопросов у нее ко мне не было. Позже она узнала, что произошло, и очень сильно сокрушалась и сочувствовала мне, но ее главным вопросом было: — Так он научил тебя играть? — Спасибо, что остаешься со мной, — говорил Ричи, щелкая пальцами по полу, отдавая и сейчас этот звук у меня в ушах. Ричи был громким. Он громко смеялся, громко любил, громко стонал. Вот только страдал он тихо. И это убивало меня. — Скажи, что я могу сделать для тебя? — спрашивал я, заглядывая ему в глаза. Мы были так близки, и дело было не в телах. После смерти Майка мы не сразу могли снова заняться любовью, просто потому что Ричи не мог, и я его понимал. Каждый раз, когда он начинал меня целовать, между нами словно ложилась тень скорби. — Пообещай, что не будешь писать грустные тексты на мои похороны, — выдохнул Ричи мне прямо в губы. Потом он сполз на пол, и так проспал всю ночь, не желая возвращаться на кровать. Я укрыл его одеялом, ложась рядом. — Обещаю. Понемногу раны на сердце Ричи стали зарастать, или он просто лучше научился скрывать от меня свои чувства. Зарастали они с глухим звуком — бутылки алкоголя и расстроенный рояль. Я тоже был расстроен, потому что любил Ричи. Я находился с ним, был рядом. Разделял с ним его боль. Постепенно Ричи стал приходить в себя, и дал волю слезам только один-единственный раз, когда, собираясь на концерт, и ища свои партитуры, наткнулся на какой-то листок Майка. Эта была открытка на прошлый день рождения Ричи. Там была нарисована лягушка, играющая на скрипке и подпись: «Борись до конца». — Он был хорошим человеком, — сказал я, стараясь хоть как-то приободрить Ричи, но он только запустил пальцы в волосы, а потом запястьем вытер слезы. — Самым лучшим. Точнее, лучшим другом. А ты… — он обернулся на меня, — просто самым лучшим. — Ричи, я… — я так хотел сказать ему, что люблю. Произнести по буквам, каждой из них поцеловать Ричи, провести по губам, погладить его растерзанную кожу. Но он не дал мне сказать этого. Мой психолог говорит, что вся эта история не может отпустить меня, просто потому что я так и не сказал Ричи, что люблю его. Я хотел. Но он не разрешил мне этого сделать. — Не надо, — он приложил к моим губам палец, обжигая кожу; я так и не отучился от вредной привычки обдирать зубами губы, — не говори этого. — Почему? — мне хотелось кричать о своей любви, говорить Ричи об этом постоянно. Хотелось губами изобразить это слово на его теле, потому что я правда любил его. — Мне будет намного больнее услышать это, — Ричи погладил пальцем мои растерзанные в кровь губы, улыбаясь, — когда знаешь, что человек тебя любит, все становится намного сложнее. — Но я ведь и так… — Тш, — Ричи покачал головой, — не усложняй, Эдди. Прошу тебя. Не говори мне этого никогда. Я промолчал. Наверное, я был слишком глупым ребенком, чтобы понять, почему он не хотел слышать моего признания. Я понял это намного позже. Мне Ричи тоже не сказал этих прямых слов; только косые поцелуи в лоб, затрагивая волосы. Я знал, что он меня любит, но боялся, что он не знает этого обо мне. Точнее, не знает, насколько сильно я его люблю. — Ричи, позволь мне быть рядом, пожалуйста. — Я хочу, чтобы ты был рядом. Но только никогда не говори мне о любви, — Ричи снова улыбнулся, откидывая со лба волосы, — хорошо? Считай это моей маленькой прихотью. Слова о любви обесценены, они всегда все усложняют и портят. Мне это не нужно. И не хочу, чтобы ты потом жалел, что сказал эти слова мне. — Но я… — Так будет лучше. Поверь мне, — Ричи взял мое лицо в свои руки, большими пальцами провел по линии скул, наклонился, и сказал о любви в губы поцелуем. — Хорошо. Я ни в чем и никогда не перечил Ричи. Он понемногу стал приходить в себя, продолжал выступать на концертах и учить меня играть. Мелодия, которую написал Ричи, была сложной. Я почти плакал от бессилия, смотря на свои короткие пальцы, которые насиловали клавиши, а они не получали от этого никого удовольствия, но я должен был это сделать. — Это первая музыка, которую я сочинил сам, и она мне понравилась, — Ричи погладил ноты, — я думал, что она будет о смерти, но она — сама жизнь. — Ты боишься смерти? — спросил я, любуясь тенью от лица Ричи на нотном стане. — Нет. Я боюсь смерти друзей, людей, которые мне дороги. Сам я не боюсь умереть. Я не верю в загробную жизнь, не верю ни во что. Но надеюсь, там будет не хуже. Меня порой пугали такие разговоры, и я просил Ричи прекратить. Он смеялся, хватал меня в объятия, и говорил, что все должны об этом думать так или иначе. — Но сейчас я здесь, с тобой. И я хочу подарить тебе все поцелуи, на которые только способен. Я рад, что ты есть у меня. И веришь, Бев? Я был счастлив тогда. Я целовал Ричи и упивался его близостью. Наши отношения могли показаться пресными, ну и пускай. Мы не были парой в привычном смысле этого слова. Мы не ходили на типичные свидания, не смеялись на заднем ряду кинотеатра, запуская руки в миску с попкорном. Не катались на каруселях, но у меня и так кружилась голова от его близости. Мы не считали себя парнем и парнем, не выясняли отношения и не ссорились. Мы просто… Любили, Бев, хотя Ричи и запрещал мне произносить это слово. И я понял, что в том, чтобы находиться рядом постоянно, дышать в одном ритме, смотря как от наших вдохов трепещут страницы с нотами, любви куда больше, чем в обычных словах. С Ричи мне никогда не было скучно. Он рассказывал мне дивные истории, когда по ночам мы сидели на полу, смотря на тени на стенах, поджав пальцы от холода и создавая свой личный мир. Ричи рассказывал истории, и я уже не знал, где правда, а где вымысел. Он заставлять меня слушать и слышать. — Закрой глаза, — говорил Ричи, — сядь ровно. Попытайся услышать. — Я ничего не слышу, кроме твоего голоса, — улыбнулся я. — Неправда, — я услышал, как Ричи цокнул языком, — слушай. Говори первое, что услышишь. — Ну… — я вздохнул, — я слышу, как где-то капает вода. Ее опять на кухне не закрыл Билл. Слышу как подо мной скрипит пол, если я начинаю двигаться. Слышу… — я наморщил нос, — где-то смотрят телевизор. Очень громко, но не могу разобрать слов. Все. Больше ничего. А ты? — Я слышу ночь, — сказал Ричи тихо, — слышу жизнь. Она везде. Я даже слышу, как колеблется воздух от наших голосов и движений. За каждым звуком что-то стоит. — Что же стоит за звуком твоего голоса? — я открыл глаза. Ричи по-прежнему сидел, сложив ноги по-турецки, не открывая глаза. Его лицо было бледным, черные волосы падали на острые скулы, которыми я хотел вскрыть вены. — Моя любовь к тебе. Это был первый раз, когда Ричи произнес слово «любовь». Но он не сказал мне «я люблю тебя», и теперь только я понимаю, что это было к лучшему. Мы не были типичной парой. Мы всегда были втроем — я, Ричи, и музыка. Я чувствовал его как себя, он был моей первой любовью и первой болью; первым опытом и первыми слезами. Он научил меня всему: слышать, чувствовать, любить. И я всегда, всегда безмерно буду благодарен ему за это, потому что я уверен: такого человека я больше никогда не встречу. Я испытывал к Ричи такую невероятную Нежность, что от нее даже сердце переворачивалось, когда мы просто сидели рядом. Нас соединила музыка, а развела судьба. В какой-то из дней мне надо было отправиться к бабушке за город, на юбилей. У Ричи должен был быть важный концерт, и я так не хотел пропустить его, но Ричи только покачал головой. — Побудь хорошим внуком, Эдди, — он всегда произносил мое имя с легким придыханием. Я даже знал все полутона, которыми он окрашивал мое имя. Полустон ночью. Полузевок утром, когда он еще сонный тянется за своими привычными поцелуями в волосы. Приглушенный смех вечером, чтобы не разбудить спящего Билла, который уже привык ко мне, как к предмету мебели. Я знал каждую нотку в его голосе, когда он произносил мое имя. Свистящий шепот на моей коже. — Я вернусь тут же, как только смогу и поздравлю тебя с концертом, Ричи, обещаю, — я приподнялся на цыпочки, целуя его в шею. — Я буду играть только для тебя. Я не мог расстаться с Ричи и на два часа, не говоря уже о двух днях. Мама только и делала, что хвасталась бабушке моими музыкальными успехами, а я под столом отправлял длинные сообщения Ричи, желая ему успехов на концерте, и сообщая о том, как я по нему скучаю. Ричи отвечал коротко, но я знал, что перед концертом он всегда немного не в себе. За пару минут до концерта он написал мне одно короткое сообщение.Ричи: 20:29
Ни слова о любви, помнишь?
Я написал, что скучаю, и попросил сообщить мне, когда концерт закончится. К вечеру Ричи перестал отвечать на мои сообщения. Знаешь какой звук оставляют после себя неотвеченные сообщения? Звук битого стекла в горле. Ричи не отвечал на следующий день и не брал трубку. Я почувствовал смутную тревогу, и решил вернуться в город на автобусе, игнорируя крики матери. Я знал, что Ричи был творческой натурой, который мог забывать дни недели, названия улиц и прочую ненужную информацию, но он никогда не забывал меня. Я кое-как вырвался из душной атмосферы бабушкиного дома вернулся в город самостоятельно. Сердце билось так сильно, когда я подходил к дому Ричи. Ты бы знала, сколько я всего перечувствовал в тот день. Страх, смятение, тревогу. Все эти чувства имеют свой гребанный звук. Иногда я ненавидел, что Ричи научил меня слушать все. Только не самого себя. Я поднялся в квартиру Ричи, но дверь была заперта. У меня уже был свой ключ (Эдди, я делю с тобой постель, зубную щетку и бритву. Думаешь, я не дам тебе ключ от своей квартиры?), но когда я вошел, квартира встретила меня пустыми объятиями. Холод резонировал от стен. Я написал сообщение Биллу, но он не ответил. Мне стало страшно и не по себе. Огромное окно, через которое мы смотрели на мир, возле которого потом остужались после занятий словом, которое нельзя произносить, смотрело на меня пустым зрачком. Я прошел по полу, не забыв снять кроссовки, как всегда любил Ричи. Подошел к матрасу. Он был заправлен разочарованием. Я осторожно опустился на него, перебирая в уме всех друзей Ричи, кому я бы мог позвонить и спросить, где он. Простынь слегка хрустнула подо мной, и я понял, что сижу на каком-то листке. Я привстал, откинул ткань (звук удовольствия), и нашел листы, исписанные нотами. Это был почерк Ричи. Ноты, насколько я понял, были к той композиции, которой учил меня он. Я пролистнул листы. В конце стоял росчерк. Ричи завершил музыку. Но где он был сам? Я еще какое-то время смотрел на черные значки, когда телефон выплюнул сообщение. Ричи.Ричи: 15:47
Сохрани эти ноты на память обо мне. И ни слова о любви, ты помнишь?
Я тут же начал звонить ему, пальцами хватаясь за случай. Нет, нет, что это значит?! Но в трубке я услышал только самый ужасный в мире звук: «Абонент находится вне зоны действия сети. Пожалуйста, перезвоните позже». Но этого «позже» так и не наступило. Ричи ушел из моей жизни в миноре, вырвав мою душу, растоптав сердце, на котором выжег эти ноты своей не-любовью.