Грот

Члены пятерки постепенно расходились, и, наконец, Эркель остался наедине с Петром Степановичем. Тот, необычайно задумчивый, смотрел в пустоту и тьму парка, свободной от револьвера рукой поправляя выбившиеся из прически локоны. Через несколько мгновений Петр Степанович, будто бы пробудившийся ото сна, обернулся к Эркелю; губы его исказились во что-то, что в такой кромешной тьме было бы сложно принять за улыбку. — Что же вы смотрите на меня так, будто я человека убил? — осведомился Петр Степанович с жуткой, хищной почти иронией; это не была одна из тех шуток, над которыми нужно смеяться; Эркель это понимал, потому и не ответил. Петр Степанович сделал пару широких шагов и подошел к Эркелю вплотную; то, что Петр Степанович был на полголовы ниже своего подчиненного — подчиненного? может, скорее апостола? — ничуть не казалось Эркелю смешным или неуместным: напротив, было в этом нечто, даже усиливающее власть Петра Степановича, ибо он даже в таком положении мог внушать страх, доходящий иногда до леденящего кровь ужаса. Будто бы прочитав мысли Эркеля, Петр Степанович положил ладонь на основание его шеи и заставил нагнуться, а затем прошипел на ухо: — Мне нужно, чтобы вы еще ненадолго остались. Пойдемте туда, к гроту. Эркель послушно следовал за Петром Степановичем, изредка склоняя голову, чтобы шальная ветка не задела его лицо; тишина была неимоверная, давящая, и неясно было, то ли это изредка подают голоса кузнечики, то ли у самого Эркеля от волнения звенит в ушах. В гроте, как следовало бы ожидать, воздух был тяжелый и влажный. Петр Степанович, не заботясь о состоянии своего костюма, прислонился к стене плечом и одним быстрым движением спрятал револьвер. Эркель, не зная, куда ему деться, встал рядом с Петром Степановичем. Несколько капель упали на воротник, закатываясь холодными ручейками за шею, но Эркель даже не обратил внимания, не в силах отвести взгляда от Петра Степановича. — Я надеюсь, вы понимаете, Эркель, — начал Петр Степанович, растягивая слова, — что я с такой же скоростью, с которой скрыл револьвер, могу его достать, правда же? Эркель быстро кивнул, не очень понимая, к чему ведет Петр Степанович. — Тогда я попрошу вас не сопротивляться, для вашего же блага. Эркель не успел даже спросить, чему он может сопротивляться, как Петр Степанович ему показал: до боли резко прижал к стене грота, упираясь ладонями в плечи, и начал целовать. Он целовал грубо, страстно, так, что у Эркеля не хватало воздуха, а еще подгибались колени, и приходилось хвататься пальцами за выступы на стене, чтобы удержаться на ногах. Петр Степанович кусал его губы, проникал внутрь языком, в перерывах между поцелуями громко, тяжело дышал, но не отстранялся. Эркель понятия не имел, плохо это или хорошо, что Петр Степанович вот так просто, без малейшего стыда, целует его — да еще и так по-собственнически, словно офицер, насильничающий пойманную им в подворотне девушку; он не знал, приятно это или болезненно — было слишком жарко, слишком сильно царапал спину влажный камень, слишком настойчиво прижимался Петр Степанович, чтобы чувствам самого Эркеля нашлось хоть какое-то место. Наконец Петр Степанович отстранился; бледный, с припухшими губами, с блуждающим взглядом он казался таким опасным, как никогда еще. Правой рукой он коснулся затылка Эркеля, будто бы собираясь погладить, и вместо этого встряхнул юношу резко, до ослепляющей боли где-то в основании черепа. Когда Эркель проморгался, Петр Степанович сжал его запястье и рывком приблизил к своей ширинке. — Согласны? — визгливым шепотом спросил Петр Степанович. Эркель, понятия не имея, на что он соглашается, кивнул, отчего голову вновь пронзила ужасная, отдающаяся тошнотой боль. Петр Степанович расстегнул ширинку, приспустил белье и дал Эркелю обхватить ладонью свой член. Юноша охнул — Петру Степановичу есть чем гордиться. Боясь сделать даже малейшую ошибку, Эркель аккуратно, бережно начал водить рукой вверх-вниз, краснея от того, что нечаянно вспомнил последний раз, когда ублажал себя — тогда он нечаянно излился на матрас, содрав простыню с постели. До этого момента Эркель хоть и мог подозревать, что Петру Степановичу нравятся мужчины, но старался не тешить себя надеждами; как можно? Неужели Петр Степанович, такой властный, гордый, красивый настолько, что у Эркеля при взгляде на него сосет под ложечкой, может разделять одну и ту же болезнь со своим подчиненным? А в том, что это болезнь, Эркель не сомневался: разве могло быть иначе, когда все его ровесники с ума сходили по женщинам, все разговоры только о том, что прячется за корсетом да между ног, а сам Эркель взгляда не мог оторвать от статного капитана, а ночью, ворочаясь в узкой постели, изводил себя не имеющими выхода фантазиями? Нет, конечно, Петр Степанович не такой; он настолько харизматичен, что должен быть любимцем женщин… Но вот же он, Петр Степанович, пользует Эркеля как свою игрушку, без смущения, ни единым словом не высказывая то, что это может быть странным, неправильным, больным. Эркелю страшно; голова раскалывается, ноги как ватные, а руки дрожат, словно он в одно лицо опрокинул целую бутылку коньяка — но все это как будто исчезает, стоит ему осознать, что Петр Степанович такой же, как и сам Эркель. Петр Степанович вырвал Эркеля из потока мыслей, прижав его сонную артерию большим пальцем; Эркель в голос охнул, чувствуя, как на пару секунд перед глазами померк свет. «Быстрее», — прошептал Петр Степанович, очевидно изнемогая от удовольствия, и Эркель повиновался, на грани сна и яви чувствуя, как рука Петра Степановича отпускает его шею и расстегивает рубашку, а затем касается ключиц. В глазах Петра Степановича — тьма. Таким Эркель его еще никогда не видел, и это одновременно и пугает, и возбуждает донельзя. Эркель может поклясться, что, если Петр Степанович в силах думать, он сейчас думает о нем самом, Эркеле, прапорщике с щенячьими глазами и такой же щенячьей верностью; только вот не стоит надеяться, что фантазии эти милы и невинны — если уж Петр Степанович такой страстью преисполнился после убийства Шатова, то, надо бы думать, что и эротические мечтания у него донельзя жестоки. Наверняка думает о том, как хорошо было бы ударить Эркеля о стену грота головой, а потом обладать его бесчувственным телом… Эркеля тошнит — и невозможно понять, то ли от этой мысли, то ли от головной боли. Сердце Эркеля билось невозможно быстро, гораздо быстрее, чем когда Петр Степанович наставлял на Шатова пистолет. Он был опьянен, и явно чем-то большим, чем поцелуи Петра Степановича: пьянила власть, а еще чувство того, что он, только он, один на всем свете, видит Петра Степановича таким беззащитным — он тяжело дышит, чуть высунув язык, закатывает глаза, толкается в руку Эркеля, влажную наполовину от пота, наполовину — от смазки… Эркель к своему стыду осознал, как ему самому становится тесно в узких брюках — и это все от поцелуев да любования, а что же будет, если Петр Степанович вдруг решит его каким-то образом «осчастливить»… Петр Степанович застонал уже в голос, себя не сдерживая и Эркеля не стесняясь, и прильнул ближе, положив голову на плечо. — Эркель… — прохрипел он, обжигая шею дыханием. — Будьте уверены, я вас за услуги отблагодарю. От слова «услуги» — он что, девка продажная?! — Эркеля передернуло, но он все равно ответил Петру Степановичу так спокойно, как мог: — Не трудитесь, Петр Степанович, я для вас все сделаю. Петр Степанович осклабился. — В вашей верности сомнений не было. — Лицо его тотчас же исказилось. — Да быстрее двигайте рукой, черт вас дери, что вы, институтка, что ли… Эркель вспыхнул, пристыженный, и задвигал ладонью быстрее, изредка лаская большим пальцем головку — от этого Петр Степанович очень-очень сладко выдыхал ему в шею и постанывал. Эркель собирал всю силу в кулак, чтобы не улыбаться во весь рот; как же хорошо ему сейчас было, как замечательно было ублажать Петра Степановича, зная, что он из всех, преданных ему, выбрал одного-единственного… Честно признаться, Эркель даже не дерзил воображать Петра Степановича в интимных позициях — так, любовался со стороны, изредка краснея и часто-часто моргая по-девичьи длинными ресницами, когда Петр Степанович ловил его взгляд и улыбался. Однажды, правда, Эркелю приснился замечательный сон — о том, как Петр Степанович просит его встать на колени для понятных целей, — и после этого юноша не осмеливался поднимать глаза на Петра Степановича еще неделю, покусывая губы и невозможно краснея. Наконец, издав высокий, совсем не похожий на его обыкновенный голос стон, Петр Степанович излился в ладонь Эркелю. Глаза Петра Степановича блуждали, взгляд его был словно заволочен туманом, но уже через пару секунд мужчина будто очнулся, застегнул брюки и кивнул Эркелю на озеро — мол, отмываться. Вода была ледяная, и Эркель морщился, ополаскивая ладони. Чуть подумав, юноша плеснул немного воды в лицо и сразу же об этом пожалел: она затекла за воротник, обжигая шею и грудь. Юноша вернулся к Петру Степановичу; тот уже улыбался ярко, словно ни в чем не бывало, и протянул Эркелю руку, которую юноша растерянно пожал. — До приятнейшего, — заговорщическим шепотом произнес Верховенский. Эркель не нашелся с ответом.