****
В этот раз присутствуют на ужине после ночной охоты в Ордене Ланьлин Цзинь, Цзинь Лин впервые общается с многочисленными гостями в статусе главы. И сильно нервничает. Среди заклинателей идут пересуды, что белоснежный пион вскоре завянет, ведь на троне «вчерашний мальчишка с неустойчивым характером и недооформившимся ядром». Да и скандал с Цзинь Гуанъяо, перекрывший славу Старейшины Илин, ощутимо пошатнул репутацию, вызвав отток и уважения, и людей. Но, тем не менее, народу собирается достаточно, — любопытство не зависит от уровня совершенствования, положения, восемь из десяти присутствующих согласны коллективно объединиться и… Как пойдет: осудить, поддержать, приговорить, вознести. Вэй Ин знает… Громкость хоровых проклятий, одинаковых порицаний, массовых договоренностей. Да-да, и задолго до смерти он не был сговорчивым-воспитанным-лояльным-одобряющим, однако точку невозврата переступил далеко не сразу. Это был противовес смирению перед объединившимися заклинателями, что объявили его общим врагом и защитником врага, злом против как бы добра, разрушителем послевоенной стабильности. Но под гневными фразами скрывалась банальность: Вэй Ином хотелось управлять… Вернее не им как им, а его печатью, силой. Он был опасным, неуправляемым, вне системы. А от героя до предателя при перестановке акцентов и подмене цветов, при грамотном убеждении других, что Вэй Усянь сеет лишь разрушение, — дорога коротка. Особенно, когда за дело берется такой мастер интриг, как Цзинь Гуаньшань. Среди прислушавшихся и выступивших были и истово уверенные в необходимости казни всех Вэней за фамилию; и те, кому расплата без разницы, но выгодны собственные ставки на Ланьлин Цзинь как на деньги-власть-покровителя; и те, кто рисковал потерять имеющееся, если продемонстрирует несогласие; и те, кто растерялся, оказавшись после войны с огромным горем и такой же огромной ответственностью, но без жизненного опыта… Вэй Ин сегодняшний не падал в обвинения, — бессмысленно, прошлое не переиграть, а тот же Цзян Чэн… Его ломали. Ладно. Ладно. Но как же просто считать себя сильным в окружении сторонников, смотреть глазами большинства из-за боязни быть отвергнутым обществом ведущих заклинателей, боязни стать тем, кого на Совете Кланов сажают в дальний угол, чье мнение не учитывается. Выступил против только Лань Чжань — с поддержкой Лань Хуаня и еще пары приверженцев, подставился под осуждение, негодование, разочарование — «а безупречный Второй Нефрит оказался с изъянам», поднял меч против своих Старейшин в его, Вэй Ина, защиту. И получил после боль с воспоминаниями о том, как Старейшина Илин раз за разом отмахивался от Гусу, принимая чувства за назойливость. И все равно не сожалел. Лань Чжань звал в Облачные Глубины помочь, но глупый, глупый, слепой и глухой Вэй Ин поворачивался раз за разом спиной… Нужно было упасть в безвременье, в никуда, где тело в клочья, а душа то ли спит, то ли замерзла, то ли кается, то ли исчезает навечно, — и вернуться. И понять. Не говорим «прости», я не произношу, нет, всего лишь смиренно благодарю Небеса и, хорошо, хорошо, Главу Ордена Цинхэ Не за то, что ты — Лань Чжань, что сейчас есть «мы». Не говорим «спасибо», я не произношу, нет, всего лишь клянусь всегда быть рядом; есть то, что несравнимо, безусловно и едино — ты, Лань Чжань. Был глуп… Я был так глуп… Забыться — не забудется, но вариантов всего два: тянуть прошлое грузом, давя им настоящее, или найти возможность сосуществования, убедить не смывать его новую жизнь непрекращающимся тяжелым дождем. Лань Чжань, просто — будь, ладно? За тебя. Все вино — за тебя. Готов кричать вслух до сорванного голоса: «Никто не стоит его. Никто». С фразой «я тебя люблю» у них недоговоренность со стороны Лань Чжаня. Тот до сих пор обрывается на «я тебя…», выдыхает третье слово воздушным бризом «ллл…», заменяет поцелуем, словно боится выпустить его в пространство. Ничего, ничего, Вэй Ин произносит за себя, за него. И произнесет. Десятки, сотни тысяч раз. Сыграет на флейте, перепишет фразу, достойную отдельной скалы, четыре тысячи раз, оставив ее на память потомкам: «Я люблю тебя, Лань Чжань».****
Цзинь Лину трудно общаться со съехавшимися на охоту: недоверие с условными поклонами, ухмылки, перебивания и споры сбивают с тона, заставляют частить, — он пока не научился верно реагировать на завуалированные колкости, давать отпор замаскированным насмешкам. Цзинь Лину неуютно смотреть сверху на окружающих возраста дяди и старше, он стесняется сам себя: неопытности, скромных успехов, незнания негласных правил, и от этого то уходит в высокомерие, то кивает нелепостям. Вэй Ин видит его разрастающуюся тревогу и мысленно просит: «Разозлись, Цзинь Жулань, ты не только Ланьлин, но и Цзян. Ты на своем месте, несогласные могут возвращаться домой и за чашкой скверного вина перемывать тебе кости. Не обращай внимания. Еще немного, и вернешь славу, мощь. Ты не один, Цзинь Жулань, не один…» Цзян Чэн высится возле племянника бойцовским псом и переговорщиком, но старается не лезть на рожон, пытаясь найти баланс между поддержкой Цзинь Лина и общением с гостями, не всегда удается, — со своего места Вэй Ин замечает резкие касания пальцами кольца и мысленно повторяет ругательства, какими Цзян Чэн награждает собравшихся. Увы, не вслух. Долго, слишком долго живет он в рамках «казаться». После смерти шидзе, ставшей последним шагом, — «если бы ты, Вэй Усянь, не защищал Вэней, не встал на Темный путь, не нарывался, не создал Призрачного Генерала, она и муж ее были бы живы», — ненависть заменила все остальное. На ненависти возглавлял облаву, поднимал Пристань Лотоса, расширял Орден, ею отметал любые намеки на сомнения. И — да, была, была правота, но и его Вэней не имели право делать разменной монетой. Не в Ядре дело, не в жертвенности, отдать его Цзян Чэну было осознанным выбором. И исчезновение духовной силы не равняется непременной замене ее темнотой, между мечем и флейтой не стояло «из-за того, что…». Все только решение, согласие с собой. Его, Вэй Ина. И только его ответственность за последствия… Им надо поговорить еще и еще. Но… пусть захочет Цзян Чэн, подойдет первым. Цзинь Лину с ним повезло. Не самый добрый дядя, однако, переломанные ноги — страшилка непосвященным. При явной угрозе племяннику, что ясно последнему из собравшихся, он фиолетовым взмахом перешибет, не морщась, хребет любому перешедшему границу дозволенного. Но и юному Главе Ордена необходимо ради своей безопасности становиться решительнее, более мелкие кланы как никогда мечтают о возвышении, момент удачный. Они с Лань Чжанем (Лань Сичэнь по-прежнему крайне редко покидает Облачные Глубины) прибывают в Ланьлин при первой возможности, и пусть племянник на шею не бросается, но разговоры становятся дольше, вопросов и советов больше.****
Поэтому сегодня под перекрестными взглядами Цзинь Лина, Не Хуайсана и Цзян Чэна он старается не провоцировать. Не место, не время. Скоро ночь, большая кровать — в башне Кои все кровати огромные, отголосок наследия Цзинь Гуаньшаня. Но тут Лань Чжань… Что делает Лань Чжань, когда хочет Вэй Ина здесь и сейчас? Три вещи: пускает в его рот взгляд-стрелу; двигает кадыком; сжимает ладонь в кулак. О, да, он сама выдержка, но Вэй Ин — нет. Потому как преступный кулак с сильными пальцами слишком, слишком далеко, и пусть кругом люди, но, представляя его на своем члене, Вэй Ин наклоняется вперед, мысленно выдает «смотри на меня Лань Чжань, что ты видишь?». Какая там юньмэнская гроза — вспыхивает неуправляемое пламя. Пока улыбается, тот перебивает извинениями словоохотливого заклинателя, кланяется и выходит.****
В какой комнате оказываются? Предусмотрительный Лань Чжань накладывает барьер на двери, окна и только после этого прижимает Вэй Ина спиной к стене, сносит с него ханьфу, рубашку, штаны так напористо, что тому остается лишь подчиняться, припадает к ключицам: целуя и кусая, кусая и зализывая, зализывая и засасывая. Вэй Ин забирается пальцами под воротник, покрывает короткими касаниями уши, лоб, щеки, подбородок, втягивает глубоко в рот верхнюю губу Лань Чжаня, нижнюю, стучит зубами о зубы, влезает, вбивается языком до самой глотки. Мало, мало, всегда мало. Свои одежды Лань Чжань снимает сам, стоит напротив, зажигая шалым взглядом каждый волосок на теле Вэй Ина. И нет картины прекраснее. В который раз внезапным врагом из-за угла накрывает ужас — если бы не прозрел… Лань Чжань чувствует, всегда улавливает малейшие изменения в его настроении, состоянии, обнимает до хруста костей. — Я тебя… И та самая пауза: не спугнуть речью слово, что выжжено клеймом на груди, вросло в каждый шрам, звучит в любой ноте. Вэй Ин — быстрее, быстрее, говорит за двоих. — Я тебя люблю. И ты любишь меня. Все хорошо, Лань Чжань. Все хорошо. Есть и будет. Знаю. Не хочу иного мира, кроме того, где вместе. Твое невысказанное слово звучит полным голосом. Все хорошо. Член подрагивает, явно чувствуя себя обиженным-заброшенным. Представляя, как его плоть переглядывается с такой же твердой рядом, их жалобы друг другу на невнимание со стороны хозяев, Вэй Ин смеется. Стекает вниз, по пути прикусывает Лань Чжаню соски, солнечное сплетение, но его удерживают, не позволяя опуститься. Уши у Лань Чжаня красные — огонь позавидует, открывает-закрывает рот, косит в сторону, смазанно выталкивая из себя «я… ты можешь… нет… о…» Вэй Ин озадачен — есть от чего. Какой-то не такой Лань Чжань, совсем, совсем не такой. Где напор? Непонятная растерянность, смущение с отчаянной, но решительной попыткой донести… Что? Попросить? Что? Вэй Ин заранее согласен на все, да боги, даже на Бичэнь или отдаться ему перед почетным зрителем Лань Циженем. Подкрадываясь, заползает недо_оформившаяся недо_догадка, — и тут Лань Чжань, алея уже шеей, заводит его руку себе за спину, проталкивая ребро ладони между ягодиц. …Ночь в Ланьлине освещается миллиардом падающих звезд. Не веря и — веря Вэй Ин захлебывается воздухом, гладит по отведенной назад руке, прижимается и трется, трется неистово. В голове ноль связных мыслей, рваные стоны волнами прибоя бьют Лань Чжаню в открытый рот. — Хотел. Давно. Давно. Сны, мои сны. Какие они были разнузданные, Лань Чжань. И ты… Представлял. Как… даешь. Но сказать. Как сказать, а? Не хотел смущать. Вдруг не хочешь. Но ты сейчас… Глупый. Глупые. Лань Чжаааань… От воображаемой картины, как готовит, видит, входит, а дальше теснота, горячность, мягкость — его распахнувшийся донельзя Лань Чжань, Вэй Ин приглушенно воет, моля об одном— продержаться. Боги, боги, кому из вас или всем сразу какие подношения поднести. Но Лань Чжань не был бы Лань Чжанем без следующей фразы — ломким хрустящим шепотом в плечо Вэй Ина. — Я принял ванну… везде. Неловкие слова, хрипотца, паузы сплетают внутренности в тугой жгут, развязать — кончить, не дойдя до кровати. Целует в закрытые глаза, подталкивая к постели. — Пока не ломятся в дверь. Лань Чжань коротко качает головой. — Наша комната. Защита. Вэй Ин хохочет. — Мне никогда, никогда не дорасти до тебя, даже прожив тысячу лет. Думал, помечаем чужую обитель, а ты привел сюда. Лань Чжань внезапно каменеет, хватает за локти, низкий голос шуршит старой бумагой. — Не надо тысячу. Нет. Вдруг уйду раньше… Нет. И столько затаенной пережитой беспомощной боли, столько мольбы, что Вэй Ина выворачивает наизнанку. Эйфория сменяется безжалостным ужасом, жгут внутри разворачивается Цзыдянем, режет кишки, сердце, желудок, поднимается и душит, душит. Он хватается за свои локти поверх ладоней Лань Чжаня, не отводя взгляда от заиндевевшего вмиг лица, бормочет, бормочет: — Нет-нет-нет-нет. Ты слышишь меня? Не будет ни одного года, ни одного месяца, дня, минуты. Больше не будет. Обещаю, клянусь, Лань Чжань, Лань Чжань. …Сколько стоят голыми посереди ночной комнаты? Не имеет значения… — Ты замерз. Вэй Ин поднимает голову, Лань Чжань смотрит спокойно. — Ты тоже. Он смеется. — Локти сейчас отвалятся, затекли, уй. Тот ослабляет хватку, разминает, ведя по его предплечьям растопыренными пальцами, залезает подмышки, поднимается к шее, ногти царапают кожу, оставляя на ней розовые полосы, которые Лань Чжань мокро, широко зализывает. Вэй Ин считает, не цепляясь за шрамы, его позвонки, рисует улыбающуюся рожицу на впадине поясницы, обводит копчик и кладет руки на ягодицы. Быстро опущенные ресницы — ответ. Целует Лань Чжаня в одну мочку, в другую, прижимается носом к носу. — Начнем сначала. И фыркает, гладя готовящуюся недоуменно дернуться бровь, поясняет. — Наше начало связано с травой. Или, ээээ, с мыльной водой, да? Пойдем тем же путем, останавливаясь на каждом дне… несколько раз на дню, к этой минуте доберемся не скоро. — Я не против. — Я тоже. Но не сейчас, не сегодня, когда… Лижет кончик среднего пальца и вталкивает его между ягодиц Лань Чжаня. — С этой остановки. И ты меня слушаешься. Он кивает. И вдруг опрокидывает Вэй Ина спиной на кровать, широко раздвинув ему ноги, пластично опускается между, опаляя дыханием живот, лобок. Мечется языком по члену, засасывает кожу на сгибе бедра, пряди его волос петлей затягивают мошонку — немного режет, но в животе Вэй Ина шторм, рушащиеся миры, омут. Терзает зубами кожу между большим и указательным пальцами, мучительно пытаясь не заорать, повторяет, повторяет: «Назад. Контроль. Сегодня по-другому. Не берешь, отдай, отдай». — Лань Чжань… Отстраняет его, садится, не сводя взгляда с полуоткрытых губ, почти черных в полумраке комнаты, на них пляшет крохотный отблеск свечи, выхватывая то чуть кровящий прикус, то влажную размытую кайму, выглядящую, как рисунок ретушью. — Я знаю, каково сходить с ума от восторга. Когда ты — так, целуешь, трогаешь, берешь, когда внутри. Смысл возвращения — ты. Долго не понимал, потом долго понимал. Но если продолжишь, то не выдержу. А очень хочу тебя… тебе. Иди сюда. Ой… Ааа. Оглядывается. — Есть ли здесь… да хоть какое-то масло. Может, в правилах Ордена Гусу Лань скрыты тайные правила, начинающиеся со слова «разрешается»? Например, такое: «Разрешается носить с собой смягчающие снадобья не только для лечения, но и для облегчения плотских утех». Потому как Лань Чжань естественным жестом достает из мешочка темную глиняную склянку. — Да. Пока Вэй Ин пристраивает сосуд в изножье кровати, он ложится на живот, прячет лицо в скрещенные руки, замирает. От сочетания силы тела и кротости позы, от запаха Лань Чжаня у Вэй Ина щемит сердце. Как, как передать огромное, распирающее чувство счастья, что встает в горле спазмами и распаляет, помимо возбуждения, желанием укрыть гордого, несгибаемого Лань Чжаня от всех горестей мира и призраков прошлого. Хочется всего сразу — перецеловать точки длинных ног со ступней, облизать лодыжки и косточки, пройтись по ответвлениям бледно-голубых вен, еле уловимыми реками проступающих сквозь мышцы. Перебросить вперед волосы и пощекотать ими нежную кожу под коленями, погладить прядями, — как кистью, разведенные бедра снаружи, внутри… Он так и делает, гибко извиваясь, поднимается по его телу, впитывая все оттенки коротких стонов. Между разведенными ягодицами мелькает тугое темно-розовое, Вэй Ин целует взасос, елозит, вталкивая в сопротивляющееся тело язык — глубже, глубже: так вода точит камень, так ветер ласкает листок, так смущение окончательно отступает перед «во всем доверяю». Массирует пальцем, не вводя, заглаживает по кругу, а потом поднимается и кусает несколько раз за выступающий шейный позвонок. Ложится сверху, трется. — Вначале немного больно, я осторожно, но все равно… Нет, хочу видеть. Сползая, переворачивает его — и замирает от образа такого Лань Чжаня: с вздымающимися ребрами, не сдерживающими грохот сердца, и поплывшим затуманенным взглядом, со скомканной простыней в горсти. Вэй Ин оседлывает, запускает два пальца одной руки себе в рот, обсасывает с чмоканьем, вынимает, и снова глубоко внутрь до глотки, выпускает до кончиков — раз, третий, пятый… Лань Чжань неподвижен, но этот взгляд его Вэй Ин знает отлично, до момента, когда тот отбросит контроль, остается совсем немного. Шепчет: — Нет. Я, буду я. Второй рукой накрывает клеймо на его груди, не гладит, просто держит ладонь. Влажными пальцами пишет на животе иероглиф, наклоняется, стирает его языком вправо-влево, вправо-влево, собирая на коже как можно больше слюны, и сильно, сильно дует по влажному. — Вэй… Ин… Возьми… Не просьба — требование. — Первый раз лучше со спины, не против? Сделать так, как хотел, не успевает, когда один палец, смягченный маслом, входит без сопротивления, Лань Чжань сам насаживается на него до упора и сжимается, не позволяя выйти. — Надо еще, подожди. Но тот удерживает, Вэй Ин втискивается еще глубже, сгибает-разгибает палец внутри, надавливает на стенки, кружит, Лань Чжань отталкивается руками от кровати, почти садясь на него и… — Сейчас. Вэй. Ин… Сейчас. Чуть ли не искупав член в масле, Вэй Ин входит крошечными толчками, притормаживая, притормаживая, давая привыкнуть, смотрит вниз, туда, где анус, принимая его, выворачивается блестящим багровым цветком; Лань Чжань нетерпелив, жаден, — очередное аккуратное продвижение смывается натиском с его стороны, — до конца, до самого конца. Вэй Ин вскрикивает, «мука наслаждением» — то, что происходит сейчас: тесный, обжигающий, упругий Лань Чжань, не останавливающийся ни на секунду, подается вперед, зависая на кончике головки, приподнимается на локтях и снова назад до смачного хлопка задницей о пах Вэй Ина, который бормочет в такт толчкам: — Вы-пус-ти-из-се-бя-го-лос-будь-гром-ким. Но тот внезапно снимается, развернувшись, опрокидывает. — Не вижу. Перебрасывает через него ноги и с низким «мммм», помогая рукой, садится сверху. Он красив настолько, что ни один поэт за все время существования Поднебесной не придумает описания — нельзя сравнить, нельзя придумать и описать. Вверх-вниз, член Лань Чжаня то приподнимается, то бьет по животу Вэй Ина со шлепком, слышимым, наверное, во всем Ланьлине. Времени нет. Пространства нет. Нет мыслей. Вакуум. Безвременье. Дурманящая пустота, тишина, где звучат только они. И предчувствие взрыва, после которого от Вэй Ина останутся жалкие ошметки, но не смерть — освобождение. Нет грани между плотским и любовью, все едино: душа-тело, слова-молчание, радости-сложности, улыбка-слезы, страх-надежда, настоящее-будущее. Наверное, только сейчас впервые понимает: «мы» — это клятва. Лань Чжань с вибрирующим «аааааа», от которого каждый волос встает дыбом, долго кончает на живот Вэй Ина, тот вскидывается и отпускает следом, — горячее льется внутрь, а потом тягуче вытекает между их телами. …Воды в комнате не наблюдается, так что, ходить ему завтра без нижней рубашки. Но разве это не к лучшему?****
— Тебе, наверное, неудобно так сидеть, после… Лучше бы молчал, реакция члена на воспоминания о Лань Чжане, кончающем на его члене, была предсказуемой, — наваждение, помешательство. Тот целует в затылок, крепче скрещивает руки поперек груди Вэй Ина. — Удобно. — Больно? Крохотная пауза опережает торопливое слово: — Нет. — Незачем скрывать. Я был там. И буду. — Немного. Вначале. — Но понравилось? Глубокий хриплый вдох. — Да. — Поздравляю, Учитель Лань, Учитель Вэй лишил той самой девственности и теперь не забудет, что в наших отношениях появилось новое разнообразие. — Учитель Вэй, Учитель Лань не против. Только… Он мнется: — Слишком мокро. Вэй Ин поворачивается боком, опирается плечом на его грудь и, перекинув одну ногу через бедро, садится в совершенно непристойную позу, тут же приковывающую внимание Учителя Лань к раскрытому паху Учителя Вэй. — А знаете, уважаемый Хангуан-цзюнь, на причале Пристани Лотоса чего только не продавали, мы с Цзян Чэном в детстве любили рассматривать все предметы, гадая, какие для чего. Однажды подслушали разговор продавца с покупателем, приобретавшим у него вычищенные рыбные пузыри. Торговец уверял, что они нерваные и прочные, а еще пузыри такой породы рыб хорошо растягиваются и… Лань Чжань, ты слушаешь или гладишь между ног? — Слушаю. И глажу. — Если продолжишь, рассказывать станет скучно, какой пузырь сравнится с… ммммм… Лань Чжань, остановись на чуть-чуть. Не могу одновременно произносить и терять голос от твоих рук. — Хорошо. Он переводит ладонь под мошонку, просовывая мизинцем ниже копчика. Вэй Ин торопливо продолжает, стараясь успеть закончить до тех пор, пока все остальное, кроме разума плоти, станет неважным. — Так вот. Хорошо растягиваются и могут сдержать любое количество семени. Лань Чжань издает звук отвращения и недоумения. Вопрос задает с той же интонацией: — Рыбий пузырь? На? Туда? Вэй Ин перехватывает его взгляд на свой член, но не успевает ответить, как фраза продолжается: — Он узкий. Хохот швыряет лбом на его плечо: — Ну не всем же даны… крупные. Есть мельче. — Как пузырь? — Сказал, растягиваются. — Глупости. — А вот и нет. А если пять детей и неурожай два года? — Глупости. — Как дети появляются, в курсе? — Да. — Тогда рыбий пузырь спасение. — Не… Не заниматься. — Хочется же. И любовь, она у многих. — Лунный календарь. Вэй Ин чуть не сваливается с кровати, и его-то знания о том, что это такое и как связано с девушками, весьма и весьма обрывочны, но слышать от Лань Чжаня, для которого любой, кто не мужчина — кролик женского пола… Представить невозможно. Что угодно, но это? — Откуда ты знаешь? — Мы изучали медицину. — Такую? На уроках в Гусу? — О рождении и контроле. — Как много еще не ведаю о тайных знаниях Клана Лань. Только не говори, что вас учили принимать рождение. — Меня нет. Брат может. Голова идет кругом, представить изысканного Лань Хуаня, дотрагивающегося до… в процессе… выше его понимания. Следующая фраза Лань Чжаня заставляет поперхнуться: — Он помог родиться ребенку у заклинательницы Гусу, лекарь отсутствовал. Слов нет. Лань Сичэнь, Первый Нефрит, идеал идеалов… слова Лань Чжаня равны тому, если бы он признался, что брат живет пятьсот лет. — Не договорил про пузырь. — А это все. Сказал мокро, я вспомнил товар. — Вэй Усянь! Пузырь? Да ты… я… никогда. Смеяться уже нечем, поэтому Вэй Ин зажмуривается и тыкается щекой в щеку Лань Чжаня. — Конечно, никогда. Нам не стоит опасаться детей. Думает, что тот утвердительно подхватит хотя бы коротким «мгм», но он молчит. — Лань Чжань? Что? — Ничего. В коротком «ничего» любой другой человек заметил бы именно «ничего», но Вэй Ин уже нюхом определяет, какой смысл прячется за какой односложностью. Не веря в догадку, осторожно спрашивает: — Ты… Хотел бы усыновить еще ребенка? — А ты? — Хм. Не думал. Хотя… А-Юань. Он же наш. Больше твой. Если бы не ты, если бы не ты… Горло снова сжимается горечью, а в ноздри ударяет тот запах гари, крови, смерти… Сжимает зубы, — мысль о том, что Лань Чжань не успевает спасти А-Юаня и ребенок погибает от голода, болезни, — подводит к грани безумия. Жуткое воспоминание, от которого хочется спрятаться в расселину скалы, но нельзя, нельзя: удел, урок и проклятье — помнить вечно, чтобы не повторить, не повторить. А-Юань мог стать еще одним, кого он убил, сползая в неконтролируемую темноту, не думая, что его смерть потянет и гибель мальчика, брошенного, — пора называть вещи своими именами, — в одиночестве среди хаоса и мертвецов. Так ушел в прошлое, что не сразу почувствовал губы Лань Чжаня на виске, его шепот: — Он жив. Жив. Он жив. С трудом поворачивает голову, произносит: — Сычжуй обрадуется брату. — В Ланьлин и Цинхе Не есть дома, где живут дети погибших заклинателей. — Лань Чжань… Горло снова перехватывает: — Люблю тебя. И первый раз слышит четкий, звенящий — без пауз ответ: — И я люблю тебя, Вэй Ин. — Ты сказал, полностью сказал! — Да. Всегда буду. Переход от горечи к блаженству настолько мощный, что, кажется, с пальцев сейчас польется энергия, — и пусть для сплетения красного с голубым еще нужно время, Вэй Ин сейчас как никогда уверен — у него получится, все получится. Наступит день, когда встанет на свой меч… Вскакивает в изножье кровати, бурно жестикулирует. — Придумал! Мы создадим свой Орден с девизом «Верный сердцу»! Где не будет превосходства статусов по происхождению, а только по делам во благо и защиту слабых. Одежды бело-черные с красным поясом, а правил с «разрешается» будет ровно столько же, как и начинающихся со слов «не рекомендуется». Никаких «запрещено». Уроки гуциня, флейты, ладно, ладно, каллиграфии, а также рисование портретов, согласен? И еще — кулинарии, чтобы каждый мог попробовать вкусы всех провинций. Тренировки включат в себя не только меч, лук, кунг-фу, но и внимание к владению талисманами, мы поднимем древние книги, узнаем, какие действенные техники и заклинания забыты, возродим их. А еще громко, открыто заявим всем, что отношения между мужчинами такие же правильные, у любви нет, не может быть разделений. И если кто-то до сих пор скрывает, пусть приходят к нам. Посадим лотосы, даже если придется применить магию, а кролики назовутся такими же полноправными членами Ордена, как и люди. Мы создадим свой дом для детей без родителей, не только для детей заклинателей, но и обычных, а наши адепты, члены станут искуснейшими во всем, ведь их обучает лучший Хангуан-цзюнь. И мы не забудем то, чем славится нефрит: приглушенность цвета — милосердие, твердость — справедливость, полупрозрачность — чистота души, блеск-мудрость, отражение мира — мужество. И… Точно! Можем ввести изучение сборников с картинками… помнишь библиотеку? Полезные же знания. Или… Вэй Ин готов поклясться, что Лань Чжань не просто помнит, а мысленно уже поменял людей на картинке на них, иначе отчего взгляд его становится тяжелым, зрачок заливает радужку. — Нет-нет, показывать не станем, но… О! Задыхается от пришедшей идеи. — Мы создадим свой сборник. И я знаю главного героя. Героев. Нарисую нас, Лань Чжань. Откровенно и бесстыдно… Тот вторит выдохом-эхом, зажимая себя между ног так крепко, что белеют костяшки пальцев. — Бесстыдно… Вэй Ин, ты… — Знаю, знаю, знаю. Но представь, проходят века, другие поколения находят сборник, а там, там… — Вэй Ин! Лань Чжань рвано дергает себя, смотрит на распаленного Вэй Ина, плотоядно облизывая губы. Тот притворно закрывает руками пах. — Погоди, погоди, еще не договорил, не сбивай. Хорошо, ленту не нарисую. — Вэй Ин! — Я Вэй Ин! И я бесстыдник. — Ты… Невозможный. — Какой бы первый рисунок? Как выбрать лучшее из совершенного? Яркие вспышки перед глазами мелькают, мелькают… Он сидит на Лань Чжане спиной к груди, поднимаясь и выпуская, а потом — как с обрыва вниз — падение до громкого шлепка кожи о кожу, до сдавленного стона Лань Чжаня ему в ухо и немеющих от удовольствия рук, ног. Член перед глазами блестящий от слюны, темный, пульсирующая фиолетовая вена тянется наискосок, Вэй Ин прижимает ее кончиком языка, ведет вверх, вверх. Лань Чжань вжимает его лицом в дерево, рощица условная, любой мимо проходящий заметит взмахи черно-белого, услышит сдавленные звуки, учует сочный аромат страсти. Сама мысль, что строгий Лань Чжань, не выдержав намеков, резко посылает меч вниз, сдергивает с него Вэй Ина, попутно задирая ему, себе ханьфу, развязывает веревки штанов и впечатывает щекой в ствол, не заботясь, что грубая кора царапает кожу. Торопливо сплевывает себе на пальцы, вламывается ими в Вэй Ина — это больно, даже очень больно, но когда Лань Чжань включается на «завалить во что бы то ни стало, извинюсь потом», — сопротивляться бесполезно, каждый протест действует на него призывом взять больше-глубже-резче. Остается расслабиться, что Вэй Ин и делает, обнимая дерево и содрогаясь под стремительными ритмичными ударами. Они прижимаются друг к другу в источнике, вокруг темно, но лунная дорожка сбоку подсматривает и, безусловно, одобряет. Запредельная ласковость касаний, скользящие по его шее губы Лань Чжаня нежнее самого дорого шелка Гусу, руки, успокаивающие спину, - крылья бабочки. Короткий всплеск, и голова Лань Чжаня под водой, рот накрывает член Вэй Ина, язык выписывает ажурные узоры по спирали — от головки, ниже, ниже… Ледяная вода и горячий рот — он кончает почти сразу. Он нависает на вытянутых руках, покачиваясь, входит и попадает сразу в то место, тело прошивает насквозь судорогой, заставляющей выгибаться дугой и просить о большем. Волосы Лань Чжаня заплетены в косу, перевязаны лентой, кончик задевает Вэй Ина по лицу, он захватывает губами полоску ткани, тянет, мотая башкой из стороны в сторону. Лань Чжань лежит на спине поперек кровати, закинув голову так, что видна только длинная напряженная шея и острый кадык, лицо опрокинуто вниз, одна нога согнута в колене и отведена в сторону, вторая вытянута, в паху, на бедрах белесые подтеки, — и его, и Вэй Ина, — он безумно, безумно красив. Я нарисую все! В реальность возвращает обеспокоенный голос. — Что случилось? — Думал о первом рисунке. Но если ты не хочешь… Тот отводит взгляд в сторону. — Без ленты. — Хорошо. Хорошо. Хорошо. В нашем Ордене будет дом для отдыха бродячих заклинателей, где они всегда смогут пожить, залечить раны. И они, если заходят, станут давать уроки ученикам, рассказывая случаи из жизни, делясь узнанным не из книг и законов, а из своего опыта, ведь оставаясь с нечистью лицом к лицу, порой приходится на ходу менять решения. Ладно, ладно, оставим и вашу медицину, Лань Хуань так впечатлил… Это странно, но… кто знает, кому какая потребуется помощь. Не начнем специально практиковать темный путь, на своей шкуре убедился насчет разрушения души и тела, но и не превратимся в воинственных закостенелых сторонников единственной морали, ведь разделение черно-белого порой так тонко… Втягивает воздух так, что живот уходит к спине. Лань Чжань слушает его, сжимая и разжимая пальцы. Вэй Ин оседает на кровать, поджимает колени к груди, обхватывает руками и прячет в них лицо. Голос Лань Чжаня глубок, отражается от стен, заполняя комнату: — Вэй Ин, посмотри. Поднимает голову, тот так же, как он ранее, стоит напротив на кровати и выглядит голым богом войны и любви одновременно: с разметавшимися волосами, перекатывающимися мышцами и светящимся лицом. — Если хочешь — так будет. — Я не знаю, чего хочу. Заманчиво, но разве получится? — Да. Не сразу, не быстро. Но — да. Вэй Ин недоверчиво смотрит снизу вверх, моргая, — да? Он сказал — да? На этот бессвязный порыв, тысячу слов потоком, похожих больше на придуманную историю, чем настоящую возможность. — Но ты член Ордена Гусу Лань. — Не помешает. Создадим новые правила. — Когда уходишь и не становишься предателем? Когда можно быть преданным не одному Ордену? — Когда верный сердцу, неважно, сколько девизов в нем помещается. — Получится? — Да. — Да? — Да. Лань Чжань садится на его ступни, обнимает согнутыми коленями с двух сторон, твердый член ложится между щиколотками Вэй Ина, тот сразу же начинает его сжимать, притираться ближе, ближе… — Хочу тебя, всегда, всегда, всегда. В душе, жизни, во всех мирах, во всех перерождениях, в ссорах — мы обязательно будем ссориться, во всех примирениях. В себя, в себе. Возьмешь? И пусть члены Ордена Ланьлин, убирая эту постель, завидуют. Правда? Лань Чжань закрывает глаза плотно, как зажмуривается, улыбка не краешком губ, а почти Сичэня. Настрой на «сегодня все только ему, а я даю, даю, отдаю» разбивается на осколки, как тот самый кувшин с «Улыбкой Императора», натянутые нервы сходятся в одной точке: бери меня, Лань Чжань. — Да. Это тонкий поцелуй, тонкий и укутывающий, без укусов, вылизаний, он скользит по губам дымкой, светится убежденностью, поет флейтой «я тебя…» и гуцинем «люблю». Эти нетерпеливые глубокие движения проходят как золотые, голубые, красные нити, и — посмотреть в лицо, подметить каждую мелочь. Это растворенное возбуждение растекается негой, кружит голову сладким пряным и острым пикантным. Они — двое, их настоящее — выстраданный дар. Лежат, прижавшись, смотрят на начинающий розоветь рассвет — и ни о чем не думают. Стоят на ступеньках, обнявшись, слушают мелодию утра — и ни о чем не думают.****
До тех пор, пока со стороны гостевых домов не выходит человек. Он двигается ровно, но каждый шаг по скорости отличается от предыдущего. Лиловое ханьфу и поднятые вверх волосы. Воспаленные покрасневшие от бессонницы глаза и каменные скулы. Цзян Чэн. Все видят друг друга одновременно. Лань Чжань напрягается, выдвигается вперед, прикрывает Вэй Ина, когда замечает поглаживания Главой Ордена Цзян кольца. И расслабляется — тот убирает руку, выставляет вперед открытую ладонь, поворачивается к ним спиной, облокачиваясь на перила мостика. Вэй Ин считает до него шаги. Всего пятнадцать, но пройти их сложнее, чем пересечь Поднебесную пешком с севера на юг. Лань Чжань отводит волосы с его лица. — Поговори с ним. Вэй Ин печально усмехается. — Не станет, пока не подойдет первым. — Тогда не вини себя. — Стараюсь. — Он подойдет. Цзян Чэн оборачивается, прикладывая правую ладонь к ци, наклоняет лицо. Вэй Ин понимает. Лань Чжань понимает. Пока переглядываются, Цзян Чэн уходит. Делает шаг вперед, Лань Чжань удерживает. — Пойти с тобой? — Нет. Да. Не знаю. Он подошел первым? — Он подошел. — Да. — Я с тобой. Вэй Ин оборачивается: — Не доверяешь ему? — Он хотел тебя убить. — До того как узнал. — Я рядом. — Знаю. Все будет хорошо. Цзян Чэн сидит в беседке за башней, расставив ноги и опираясь сложенными в замок руками на меч. Вэй Ин уверен, он слышит его шаги, но не шевелится — затишье разбивает хрустальное пение птицы, ее звонкая трель смахивает безмолвие крошками со стола, а на Цзян Чэна прыгает прозрачный утренний луч солнца. Буравя взглядом меч, язвительно бросает: — Отпустили без охраны? Вэй Ин заходит в беседку, садится напротив и только потом отвечает. — Он рядом. — Ой, испугался. Или я такой опасный? — Должен остерегаться тебя? — Думаешь, все закончилось? — Нет. — А, понял, пришел за «спа…» Вэй Ин перебивает. — Ты меня спас. Цзян Чэн вполголоса ругается. — Цзинь Лин? — Да. Я все равно бы ядра лишился. — Может, и нет. — Конечно! Особенно при любви ко мне сынка Жоханя и его этой…. — Не можешь знать. — Не могу. Но вероятность того, что, помимо ядра, отрубили бы и руку, а то и обе, как грозилась эта… огромная. Ты спас. — Ты отдал силу. — Ты не позволил сгинуть Ордену. — Ты стал Старейшиной Илин. — Не из-за… не только из-за ядра, это был мой выбор. — Выбор убивать? — Выбор приручить тьму во благо, управлять. Но я ошибся, не смог. Голос Вэй Ина опускается к шепоту, голос Цзян Чэна поднимается к крику: — Ошибся? Твоя самонадеянность унесла шидзе, Цзинь Цзысюаня. — Да. Он снова видит, как падает Цзинь Цзысюань, в глазах удивление, торопливые слова «Яньли ждет» срываются с сереющих губ красными брызгами. Вэнь Нин сзади — клинок возмездия. Не тому. Видит шидзе… — Да? Я шел тебя убивать, понимаешь? Убивать. Силой твоего ядра собирался разнести на части тело, разнести в пыль душу Цзыдянем. Почему не сказал, Вэй Усянь, почему? — Ответил в храме. — Плевать, что ты ответил. Я бы пережил, но знал. — Ты тоже не сказал. — Мы бы что-то придумали, разве нет? Я бы справился с тем, что должен тебе за силу. Справился. И у Цзинь Лина остались бы родители. Зачем взял флейту? — Я тоже хотел отомстить. Как мог. — Отомстить? Отомстил! За гибель отца, матери — жестоко, имел право. А дальше? Орден Жоханя разгромлен. Но ты не остановился. Те Вэни стали важнее нас? — Ты был сильнее, они слабее, те Вэни невиновные, их истязали за имя. — Сильнее? Сильнее? Да меня раздавливали ужас, смерть, пепел Пристани Лотоса, ответственность и непонимание будущего. С одной стороны ты — брат, против всех, с тьмой и мертвецами, с другой наша вера в общее дело, слова отца о светлом пути. Сильнее? Ты спросил? Он кричит зло, отчаянно, подвывая на конце слов, Вэй Ин подходит ближе, хватает за плечо, Цзян Чэн вырывается, отталкивает: — Не трогай. Твой дом Гусу, надевай белое, повязывай ленту и… и… Отойди, Вэй Усянь, отойди, пока… — Я не боюсь. — Зря… — Нам не избежать встреч. Цзинь Лин и мой племянник, ты не можешь отрицать, я люблю его. Да, вина перед ним неисправима, но, может быть, может быть… смогу стать другом. Цзян Чэн прерывает, кривит рот в ухмылке, за нарочитой колкостью — черная дыра. — О, да, обаятельный Вэй Усянь знает, как понравиться. Кого все обожали в Пристани Лотоса? Давай, становись заботливым дядюшкой, покупай мальчишку вниманием. Вот только я не позволю! Приближает лицо, шипит. — А может, вам мало друг друга? Хотите его третьим? Недаром же твое предложенное имя — Цзинь Жулань? Вэй Ин не отстраняется, но в прищуре глаз — ледяная зима: — Ты не произносил, я не слышал. Но, Цзян Чэн, еще раз посмеешь упомянуть Лань Чжаня в подобном тоне, наш разговор пойдет по-иному. Мне можешь что хочешь, о нем — нет. — Да? И что сделаешь? Призовешь мертвецов? Генерала? — Нет. Но услышь. И запомни. — Да иди ты! — Услышал? — Ради него все риски, неужели? — Все. Запомнил? Цзян Чэн кусает изнутри щеки, раздувает ноздри, но молчит. Вэй Ин кивает: —Договорились. К щебету птицы присоединяются другие, их хор весел в приветствии нового легкого дня. Солнце золотит траву, щурится каплям росы на бутонах. Вэй Ин задирает голову — десятки пушистых облаков напоминают проснувшихся кроликов. Голос Цзян Чэна звучит будто бы тоже сверху. — Он так тебе дорог… — Да. Вэй Ин с нажимом трет лоб, вдавливает большой и средний пальцы в виски так, словно хочет сделать в них дырки. — Гибель шидзе, Цзинь Цзысюанья, все пострадавшие, кто не был прямой угрозой — мои шрамы до новой смерти. Надеюсь ли на прощение? Да. Все надеются. Но это не имеет значения до тех пор, пока мы делим память сестры. Ненавидь, считай чудовищем, да кем угодно. Но не настраивай снова Цзинь Лина против меня. Не задевай Лань Чжаня, Гусу. И тихо добавляет. — Пожалуйста. Цзян Чэн сникает, опускает плечи. — Ненавидеть? Да откуда я знаю, что испытываю к тебе сейчас? Все перемешалось. Злость? Обида? Признательность? Долг? Помню детство, не могу забыть Старейшину. Если бы все было хоть немного проще… Вэй Ин придвигается вплотную: — Ты не враг мне, звались братьями. А я не враг тебе. — Братьями? — Не мне решать, Цзян Чэн, не мне. Но ни о чем не жалею. Ядро — одно из самого верного сделанного. — Какая щедрость… — Орден Цзян не должен был кануть в лету. И ты тоже. — Поэтому решил пожертвовать. — Не жертва. Выбор. Да и неважно уже. Иногда кажется, мы все сказали друг другу, иногда, что главное умалчиваем, но, в любом случае, прошлое изменить не дано, ни одного дня. Настоящее… В нем течет жизнь, нужна помощь Цзинь Лину, в нем любовь, понимание, верность, радость, новые преодоления и падения, в нем сложности и иные обиды, примирения и отпущение прошлого. В нем ты восстановил, приумножил славу, силу Ордена, в нем… — Ты, Усянь, не одинок. — Это так. — Иди, заждались. — Да. Но и ты не один. — Конечно, у меня есть… — У тебя есть и я, мы. — Обойдусь. — Ты не один. — Держись подальше, а? Или мечтаешь связать полностью, чтобы просыпался и думал, а за что еще должен кланяться тебе. — Ты ничего, ничего не должен. — Великодушный Усянь… — Встретимся… Выходит из беседки, когда вслед раздается. — Помнишь, как ты падал с меча? Сразу же понимает, о чем речь. Останавливается, не поворачиваясь, слушает. — Ты раньше научился, не заваливался, твой меч парил с первого раза. А я злился, сваливался, снова злился и так по кругу. Отец не корил, уговаривал сосредоточиться, но я так спешил догнать тебя, что пропускал слова мимо ушей. И падал, падал. Тогда ты стал делать так же на каждое мое неверное движение, жест. Покачивался я — повторял ты, я размахивал руками — ты тоже. И я стал падать реже, смотря на тебя, видел свои ошибки, учился на них. Через месяц мы вместе поднялись выше крыш. Он прекрасно помнит то время, как и множество других дней, месяцев, лет… — Скоро праздник сбора семян лотосов… Не знаю, зачем тебе это говорю. Вэй Ин поднимает над головой три сомкнутых пальца: — Мы будем. — Правила забудьте в Гусу. — У нас собственные. Новые. А среди «запрещается» половина нарушена.****
С разбегу обнимает Лань Чжаня за шею — тот на крыльце в той же позе. — Искупаемся в прудах Пристани Лотоса и… О, Лань Чжань, ночью голыми. — Я согласен. — Возьмем А-Юаня, твоего брата. — Он покидает дом только по делу. — Это и есть дело! Ты сомневаешься в моем даре убеждения? — Нет. — Вот и хорошо. Всем надо жить дальше, Лань Чжань. И Лань Хуаню. И моему брату. Всем.