о чём плачут ивы

год назад.

      Многие говорят, что больница пахнет спасением и жизнью. Чонгук не согласен. Для него больница имеет лишь запах смерти.              Он каждый божий раз ощущал это давление. Оседающее невидимым пеплом на полушария мозга. Этот запах приклеился к нему невидимыми нитями, и, даже когда Чонгук покидал вылизанные белые стены, фенол вперемешку с какой-то безысходностью тянулся шлейфом следом. Это угнетало. До щекочущего горло нервного смешка и слабой, едва заметной, дрожи. Чонгук ненавидел госпиталь. Он ненавидел его тихие коридоры и шелест медицинских халатов. Ненавидел скрип тележки с медикаментами и гудящий в пролете между пятым и шестым этажом автомат с кофе.              До скрежета зубов.              До вспыхнувшей невыносимым зудом боли в голове.              Но больше всего он ненавидел потухшие глаза здоровых людей, которые приходили сюда. Это разъедало изнутри как коррозия металла. Некогда в идеальном состоянии, но сейчас — обшарпанные, избитые, с паутиной трещин и отваливающимся слоем краски. Будто они знали что-то, чего не знали остальные. И вот это самое знание вспарывало им невидимым ножом грудь изнутри.              — Госпожа Кан, — губы Чонгука дёрнулись в мягкой улыбке, но глаза остались непроницаемые. Первая заповедь врача — не поддаваться эмоциям.              Она поднимает на него взгляд, и ему хочется вздернуться прямо здесь. Рядом с автоматом, который делает самый отвратительный в мире кофе. Такой же горький, как и вкус сожаления, что застревает на языке привычным вкусом. В глазах у женщины вспыхивает… нет, это не надежда. По крайней мере, не то самое привычное «С моим ребёнком всё хорошо?». Нет, не это. Что-то другое. Более тяжелое, жгущее внутренние органы. У неё в глазах осознание. Какое-то глупое принятие реальности и пресловутая надежда, что сегодня — не последний день.              Женщина молчит, слегка поджав губы. Её поза напряжена и в то же время глухое отчаяние импульсами проскальзывает по всему телу.              — Сонхи уснула. Она подключена к аппарату искусственного кровообращения, и её состояние стабилизировалось…              — Вы так и не нашли донора? — она перебивает его, и Чонгук готов поклясться: вот это самое худшее.              Тот самый момент, когда ты стоишь и понимаешь — твои слова ничего не значат. Всего лишь выхлоп в пустоту. Прямиком во вселенную без возможности вернуть обратно. Её вопрос — даже не вопрос. Констатация факта. Она и так знает, что донора нет. Что её дочь, которая так сильно нуждается в пересадке, скорее всего не дождётся ничего. Что те два года, что они находятся в очереди, — лишь имитация. Попытки уцепиться за обломки давно утонувшего корабля, которые через несколько часов тоже пойдут ко дну следом.              — Боюсь, что нет, — он хочет опустить глаза, но не делает этого. Смотрит прямо на неё, подмечая морщины, бледность и хроническую усталость.              Неизменные спутники матери, чей ребёнок умирает.              — Мы не должны терять надежды. Чудо происходит всегда, госпожа Кан, — он знает, что его слова служат утешением лишь для него самого. Но он не имеет права просто молчать. Он не имеет права сказать, что всё заведомо обречено на провал.              Потому что врач — это связующее звено.              Как проводник между двумя мирами, которые разделены не самой надежной дверью с надписью «Вход только для сотрудников больницы». Будто он знает чуть больше, чем все остальные. И будто его слова могут как-то хоть немного ослабить сжимающую шею удавку.              — Сегодня новогодний вечер, доктор Чон, — её губы дёргаются в уставшей улыбке, а она поворачивается к автомату, забрасывая монетки. — Разве Вы не должны быть дома со своей семьёй?              Он моргнул.              Возможно, больница въедалась в таких людей ещё сильнее, чем в самих докторов. И Чонгук подумал: разве они заслуживают этого? Разве эти самые несчастные люди должны проводить праздник в стенах больницы, просто потому что их семья здесь?              — У меня дежурство, — он несильно прикусил внутреннюю сторону губы, словно надеясь, что его слабая боль сможет забрать хоть капельку из того океана, что застыл в Кан Юонг. — Оно… не распространяется на праздники.              Ответ показался жалким, но женщина лишь понимающе кивнула и мягко улыбнулась. Только сейчас он заметил, что пластмассовый стаканчик в её руке несильно подрагивал.              — Мне жаль это слышать, доктор.              Чонгук захотел закричать. Встряхнуть её и сказать, что ей не должно быть жаль. Что она не обязана так улыбаться. Что она имеет полное право плакать и ненавидеть всё на свете. А не стоять. Не улыбаться. И не пытаться скрыть дрожь, которая прошибает её тело каждый раз, когда врачи говорят с ней.              — Если Вы не против, я пойду в палату к Сонхи. Всё-таки сегодня семейный вечер и нет ограничений по часам.              Чонгук медленно кивнул и тихо пробормотал:              — Да, конечно, госпожа Кан. Если Вам что-то понадобится, нажмите на кнопку вызова.              Она улыбнулась вновь. И Чонгук знал: не понадобится. Потому что то, что ей было нужно — он дать не мог. Одно маленькое сердце. Всего лишь орган, который качает по телу кровь. Если бы Гук мог — он бы выдрал своё с корнями и протянул его каждому ребёнку, что лежал здесь. Но разорвать своё сердце на части он не мог.              Да и не был уверен, не разбито ли оно уже.              Юонг тихо прошла мимо, и Чонгук выдохнул. От неё пахло так же. Никакого парфюма или туалетной воды. Лишь антисептики и всё тот же фенол, от которого он чувствовал в глотке рвотный рефлекс.              Чонгук нащупал пачку сигарет в кармане плаща и выдохнув, направился к лифту. Он продолжал сжимать в другой руке пейджер, храня в груди слабую надежду, что тот сейчас оповестит о поступившем доноре. Как то самое рождественское чудо, что происходит в сказках. Но пейджер молчал, а в привычно шумной больнице было невыносимо тихо.              Он думал иногда над тем, стоило ли идти в медицинский. Хотел ли он этого по-настоящему. Не в качестве какого-то размытого долга перед кем-либо. Он думал над этим, ощущая себя оторванным кусочком. Тем самым потерянным интерном, который не знал: а стоит ли это того?              Стоит ли?              Он крутит колёсико зажигалки, подкуривая и выдыхая дым вместе с паром в холодный зимний воздух. На часах 23:39. Один из тех дней, когда в больнице разрешено посещение родных в любое время суток в качестве небольшого утешения для родственников.              Время тянется быстро и одновременно тягуче-медленно.              Под ногами шумный и никогда не спящий Сеул. Горящие огни мегаполиса, звуки фейерверков на фоне и гул транспорта вдали. Как и в больнице на первом этаже в столовой для пациентов. Чонгук ещё не заходил туда, но знает, что там тоже настоящее веселье. Весьма специфическое, но Новый год ведь для всех, разве нет?              Он думает о том, чтобы спуститься туда, когда слышит шорох за спиной.              Тэхён.              Молодой интерн, который перевелся к ним несколько недель назад. Чонгук лишь кивнул ему в знак приветствия, говоря:              — Я думал, что все в столовой. Там же что-то вроде праздничного концерта.              — Слишком шумно, — он едва поморщился, опираясь на железный парапет и смотря вниз. Гнетущая тишина повисла в воздухе. Но Тэхён молчал, и Чонгук воспринял это как желание побыть одному.              Чонгук кивнул снова. Они мало общались, но скорее лишь потому что Ким старался держать ото всех дистанцию. К примеру, как сейчас. Он стоял рядом, но всегда был где-то в другом месте. Будто не здесь. И это… раздражало. Да, наверное, так. Эта отстранённость вызывала слабую волну зависти и тупого желания походить. Чон иногда наблюдал за его работой: медицинская точность и минимум общения. Из таких по окончанию интернатуры выходят настоящие профессионалы своего дела.              Чонгук проелозил сигаретой, кидая окурок в пепельницу, говоря:              — Ладно, пойду. Нужно завершить обход и…              23:46.              — Кан Сонхи умерла.              Чонгук замер в полуобороте. Смотря на Тэхёна и на короткое мгновение забывая, что нужно дышать. Просто стоя рядом и смотря на то, как спокойно тот курит. Стряхивает пепел. И сказал он это так, словно это ничего не значило.              Фраза, которая должна была быть сказана как «Мы не нашли донора. Бедная девочка…» , прозвучала тоном «Ещё одна свободная кровать».              — Но… я только…              Он похлопал по карманам, доставая пейджер. Никаких уведомлений. Ни одна из палат не вызывала его.              Это похоже на сюр.              Потому что буквально пятнадцать минут назад он стоял вместе с Юонг у автоматов с кофе. Потому что люди не умирают так быстро и скоропостижно. Потому что…              Слова застряли в горле, а мнимая удавка обрела вполне реальные очертания.              — Хосок просил найти тебя и сказать, — Тэхён впервые посмотрел на него. — Сердце остановилось. Мне жаль.              Третий кивок вышел каким-то машинальным. На автомате. Как у автоматической куклы на прилавке магазина. А глаза — всё ещё сухие — зажгло. Тэхён отвернулся и… господи боже, Чонгук был уверен, что увидел в его взгляде смесь разочарования и раздражения. Сигарета в его пальцах продолжала тлеть. Где-то вдали в который раз прогремел салют.              23:55. Пять минут до полуночи. Кан Сонхи умерла, так и не встретив ещё один Новый год в своей жизни. А Юонг так и не нажала на кнопку вызова. И время, которое тянулось так медленно, резко побежало быстрее.              Через пять минут Чонгуку позвонят родители, чтобы поздравить с наступившим.              Через пять минут в столовой больницы прогремят хлопушки.              Через пять минут Юонг Кан выйдет из больницы и подставит лицо морозному воздуху. И бросит невидимую монетку в такую же невидимую копилку госпиталя. Они все делают этот обряд, даже, наверное, не подозревая об этом. Чтобы через пять минут в родильном отделении другая женщина принесла в этот мир нового ребёнка и расплакалась, но только от счастья.              Ведь, в конце концов, все знают: жизнь и смерть — это всегда две стороны одной той самой невидимой монетки.