Организованное безумие, или Тринадцать миллиардов полигонов

      Естественное состояние человека, имеющего отношение к музыке — это стресс.       Стресс начинается со школы. Меня, например, подвергли шоковой заморозке уже на прослушивании в первый класс, небрежно поинтересовавшись, могу ли я напеть полонез Огинского. Для семилетнего напуганного существа подобный вопрос был сродни смертельному удару. Я вцепилась в мамкин рукав и потянула ее прочь.       Так во мне скончалась великая пианистка.       Правда, через пару лет я записалась в гитаристки (что косвенно доказывает тезис «от судьбы не уйдешь»), и стресс стал моим постоянным спутником. Потные пальцы, ломкие ногти и родственники, требующие «Мурку», способны покалечить даже самую крепкую психику. Я вообще против музыкалок. Когда я стану министром культуры, первое, что я сделаю — запрещу музыкальные школы. Особенно Центральную.       Однако в неполные семнадцать стало ясно, что играть «Мурку» приятнее и легче, чем дирижировать оркестром. И было тому несколько причин.       Первое: оркестранты смотрят на тебя как Храм на Нереварина. Нормальное положение вещей предполагает, что дирижер командует оркестром, а не наоборот, но я-то знаю, кто тут главный, а кто ничтожество.       Второе: оркестранты думают, будто делают мне одолжение. И они правы. Добровольно и с удовольствием играют только великих. Чтобы стать великим, надо умереть. А этого, как вы понимаете, я пока не могу себе позволить.       Ну и, собственно, третье: чтобы из машущей руками декорации превратиться в Курентзиса, нужны знания и опыт.       А у меня пока нет ни того, ни другого.       — Все будет в порядке, — прошептала я отражению в зеркале. — Все будет хорошо.       Отражение хлопало грустными еврейскими глазами.       Меньше всего на свете я походила на дирижера. Кудри торчали во все стороны, губы были искусаны в кровь, а к вискам поползли от век подозрительные красные борозды.       Морщины? И это в семнадцать-то лет?       Я вздохнула и отвернулась от зеркала.       В артистической пахло деревом, пудрой и канифолью. За стеной мычал струнный квартет. С ширмы, за которой я пряталась от судьбы, свисали вывернутые наизнанку джинсы, и клетчатая рубашка. А за ширмой, как яблони в саду, шелестели ноты и шуршали атласные подъюбники.       Деревянная конструкция скрипнула, отъезжая в сторону.       Передо мной стояла Нилин. На ней было черное платье в пол; сто восемьдесят сантиметров роста превратились в сто девяносто один. Длинные серьги мерцали и покачивались при малейшем ее движении. Короткие светлые волосы, всегда растрепанные, теперь были уложены безупречной волной.       Сердце, и без того неспокойное, забилось чаще.       — Готова?       Я попробовала улыбнуться, но не вышло.       Она заметно нервничала. Маленькая грудь, обтянутая бархатом, вздымалась и опускалась чаще, чем следовало бы.       — Хватит пялиться на мои сиськи.       Черт! Поскорее бы в моду вошли черные очки!       Я подняла глаза. На лице подруги — куда более выразительном, чем бюст — застыла маска враждебного хладнокровия.       — Нам… надо поговорить, — пробубнила я, почти не разжимая зубы.       Нилин склонила голову набок. Серьга змейкой легла на ключицу.       — Похоже на то.       Мда. Вот так и начиналась Снежная завеса. Похоже, мне тоже пора начеркать что-нибудь в дневник, пока меня не проткнули ножом и не сбросили в ближайшую дыру в земле.       — Давай так, — добавила вдруг Нилин, — сначала отыграем, а поговорим потом. Потому что если ты начнешь сейчас, то я облажаюсь. А я не хочу облажаться.       Я кое-как кивнула. Слова застряли в горле и никак не хотели появляться на свет. Да и что тут скажешь? Прости, что убила тебя; спасибо, что позволила себя воскресить?       Грянули аплодисменты. Артистическая наполнилась взволнованной беготней. А я смотрела в бледно-белое лицо своей лучшей подруги, сегодняшней своей солистки — и то, облажается она или нет, вдруг перестало иметь всяческое значение.       — Окей. Поговорим потом.       В зале объявили антракт. В артистическую набилась уйма народу: по деревянному полу стучали каблуки, расстегивались и застегивались молнии на чехлах, еще громче шуршали ноты, тренькали струны скрипок и клацали клапаны флейт. Смех, шепот, обрывки разговоров сливались в густой разноцветный шум.       И тут меня охватила тоска. Куда подевался шеф? Не Шеогорат, а мой настоящий учитель, с рыжей бородкой и катышками на свитере? Что я ему скажу, когда он вернется? Да и вернется ли он?       В двери материализовалась седая, похожая на пальму кудрявая голова: то был концертмейстер первых скрипок. По старой оркестровой традиции, во времена хаоса и смуты (иными словами, когда художественный руководитель — даэдрический принц, а дирижер — соплячка) власть переходит к первому из первых.       — Сударыни, — произнесла голова, — десять минут — и на сцену.       Нилин улыбнулась и изящно кивнула. А меня природа грацией обделила, так что я согласно затрясла головой, как игрушечный тюлень в кабине дальнобойщика.       Когда концертмейстер скрылся, я дернула на себя ручку стола: там, под пылью чьей-то рассыпавшейся рядом пудры, лежала моя партитура, а рядом с ней — белоснежная дирижерская палочка.       Пробил час!       Однако постойте: надо же все пролистать, посмотреть, все ли на месте. Только пропавших листов мне сейчас не хватало!       А, впрочем, черт с ней. Это же моя музыка; разве ж не смогу я в случае чего продирижировать наизусть?       Не дочитав партитуру, я кинула ее на стол и заторопилась к выходу, энергично работая локтями. Надо будет посмотреться в зеркало: не удивлюсь, если от взгляда Нилин у меня теперь лучевой ожог на все лицо.       В коридоре пришлось обменяться любезностями с Тамарой, ведущей концерта («на какую букву у тебя ударение?»), и поздравить однокурсниц, прижимавшую к груди по букету совершенно одинаковых белых роз. Но насколько интересным кажется со стороны закулисье, настолько увлекательным было в этот раз то, что происходило за его пределами!       В фойе толпились люди. Однако людьми они могли показаться разве что с большого расстояния. При увеличении масштаба выяснялось, что у половины — острые уши, у некоторых — клыки, а кое-кто из любителей музыки вовсе был серого или, того хуже, зеленого цвета!       Полное сумасшествие.       Первыми пострадали Делвин и Векс, отдыхавшие у ближайшего столика. Блондинка нарядилась в тунику, а ля Гэтсби, а на плечах ее покоились белые искусственные перья. Боа Нилин!       — Приветики, — промурлыкала я, притворившись, что никогда не видела этот подозрительный (и нелепый) предмет гардероба. — Как вам концерт?       — Ужасно, — скривилась Векс. — Толстуха в синем совершенно не умеет петь!       — А флейтистку не научили играть пиано, — подхватил Делвин, вытерев рот рукой. — Позор русскому искусству!       Оскорбившись за Чайковского, Шостаковича и других мужчин, чьи портреты висели у меня на стене, я возмутилась:       — Да что вы вообще понимаете? У вас в Скайриме даже флейт настоящих нет, одни только кости с дырками! Сначала клапанный механизм изобретите, а потом критикуйте!       К столику (беззвучно, по-воровски) причалили Мерсер и Бриньольф, оба в смокингах: глава Гильдии принес чай и кусок торта на картонке, а его заместитель — пластиковую тарелку с бутербродом.       Ноздри щекотнул ласковый запах колбасы.       — Ну что уж ты так строго, — прошамкал рыжий, роняя на смокинг хлебные крошки. И оделись ведь — будто не в филармонию, а в театр Долби! — Попробуй сам возьми ля третьей октавы на пиано!       Мерсер подул на чай, отчего стенки пластикового стаканчика мгновенно запотели, и только тогда заметил меня.       — Ого! — хохотнул он. — Какие люди в Валенвуде! Неужели мы наконец-то услышим нашего еврейского мальчика?       — Я девочка, — по привычке огрызнулось мое уже почти не оскорбленное достоинство. — А вы, господин Фрей, музыку любите?       Гильдмастер достал из кармана программку и принялся обмахивать ею чай.       — Очень! — охотно ответил он. — Особенно ту, которая имеет отношение к моей персоне. А конец у «Соловьиной сказки» будет счастливый или настоящий?       Бретон усмехнулся собственной шутке, но остался в меньшинстве: Делвин и Векс переглянулись, Бриньольф виновато потупился.       — Конец как конец, — буркнула я. — Реприза и тутти. По учебнику.       Коротко извинившись, я покинула их любезную компанию и переместилась в угол.       Там, пристроившись на подоконнике, играли в покер Астрид и Бабетта. Между ними лежала кучка конфет.       — Это возмутительно! — зашипела я, приближаясь — Мы в учреждении культуры! Воры, и те вас воспитаннее!       — Мы не воры, — напомнила Бабетта.       Вокруг этой компании образовался заметный вакуум. Люди обходили подоконник метра за два, старательно пряча глаза — правда, возможно, дело было не столько в покере, сколько в том, что наблюдала за ним женщина с острыми ушами и серой кожей.       — Чек? Рейз? Делаем ставки, господа, — произнесла Габриэла. — Чек? Ривер.       Бабетта перевернула одну из карт, и ее соперница издала нечто среднее между всхлипом и фырканьем. Маленькая вампирша с ухмылкой загребла себе конфеты.       — Вы отвратительны! — повторила я, но данмерка уже раздавала новые карты, и я ретировалась, поняв, что борьба с нелегальным игорным бизнесом была и будет бессмысленна.       У кофейного автомата сгрудились маги из Винтерхолда: они раздобыли себе нормальную стариковскую одежду и теперь напоминали тургруппу пенсионеров, пытающуюся разобраться, как купить проездной для метро.       За барной стойкой сидела Ноктюрнал. Выглядела она настолько элегатно, что окружающая обстановка, при всей своей культурности, отдавала провинциальной безвкусицей. На белой, обернутой серебром руке сидел ворон: увидев меня, он каркнул, и бармен с грохотом уронил стакан.       Принцесса даэдра рассмеялась.       Здесь были и обычные люди — друзья, родители, работницы филармонии в вишневых жакетах, буфетчики в бабочках, знакомые и незнакомцы. Кто-то шептал друг другу на ухо, стараясь не показывать пальцем, кто-то залипал в телефон, а какая-то пара, обнявшись, любовалась картиной на стене.       Подождите. Это ж Галл с Карлией! Мои замечательные! Он, высокий и стройный, держит руку у нее на талии, а она — тонкая, в том самом платье и с цветком в волосах, склонилась к нему, как юная ива на ветру! Что ни говори, а шиппинг — страшная сила.       Когда я с глупой улыбкой помахала им рукой, Галл заметил меня и махнул в ответ. Вот уж чьи длинные, подвижные руки должны быть руками дирижера.       — Отменный вечер! — сказал он, улыбаясь. — Конечно, ту сопрано в синем рановато выпускать на сцену, но это мелочи. Ради двадцати минут отличной музыки не грех послушать сорок минут посредственной!       — Сорок минут? — Мои подозрения подтверждались. — Но… я думала, вы только что приехали?       Карлия и ее любовник переглянулись.       — Мы? — Данмерка чуть подняла брови. — Нет, мы здесь с начала.       Я вопросительно глянула на Галла, но тот только плечами пожал: ну да, мол.       Прорыв Дракона! Похоже, время и в самом деле расползается на куски: они вышли из дома намного позже меня, но прибыли намного раньше. Вот это чертовщина!       Хотя, сказать по правде, мои внутренние часы сошли с ума еще давным-давно. Не удивлюсь, если между вчерашним днем и сегодняшним на самом деле прошел год.       Что, если мне только кажется, что весь этот бардак длится неделю, а на самом деле прошло не семь дней, а семь лет?       Эту мысль я додумать не успела, потому что произошли две вещи.       Вещь номер один: прозвенел первый звонок.       — О! — сказала я. — Кажется, мне пора.       И вещь номер два, косвенно связанная с предыдущей: мой организм вспомнил, что через пять минут на него уставится полный зал филармонии, и запустил протокол Сценического Волнения. А в этом протоколе присутствовал один небольшой, но важный пункт.       Короче, мне срочно понадобилось в дамскую комнату.       — Извините, — пробормотала я, пятясь по направлению к коридору. — Спасибо. Увидимся.       И, развернувшись на каблуках, я исчезла там же, откуда пришла.       Чертово сценическое волнение!       Очередь в туалет во время антракта — это, я вам скажу, тот еще аттракцион, так что я решила заглянуть в служебную уборную, которая располагалась в конце закутка с артистическими.       К счастью там, было пусто. И тихо, как в бочке.       Я скользнула в самую дальнюю кабинку и уже защелкнула было дверь, но покой и уединение, в подобных делах жизненно необходимые, длились всего секунду.       Раздался хлопок, затем — топот, затем — голоса.       — Стой! Подожди! — надрывался голос постарше. — Ты не можешь нарушить план! Эсберн!       — А ты у нас кто? Профессор? — выкрикнул другой голос, и в нем я мгновенно опознала Дельфину. — Главный по планам? Слушай сюда, профессор: твой план летит к чертям!       Я припала к двери кабинки.       Волнение (вместе с протоколом) исчезло без следа.       — Это не мой план. Это план Вифлеемской Звезды, и все, что мы сейчас должны делать — не мешать ей!       Вифлеемская Звезда?       Святые на лыжах! Я же слышала эти слова совсем недавно, и вовсе не в проповедях Нилин!       — Она ничего не понимает, — рявкнула Дельфина. — Я не собираюсь сидеть и смотреть, как Дракон пожирает все подряд!       «Ищите женщину!»       — Хватит, Дельфина, довольно импровизаций! — уговаривал соратницу старый Клинок. — Ты же знаешь: скоро все закончится, ради Девяти, не делай так, чтобы все кончалось трагедией!       — Если мы не сорвем этот концерт, все кончится через полчаса!       Что?       — Нет! Послушай… надо…        — Надо что-то сделать, — не слушая старика, бормотала Дельфина. Эхо ее голоса прыгало вокруг. — Пожар… Да, устроим пожар!       Что?!       — Дельфина! В Девятерых ты уже не веришь, так я Христом-богом тебя прошу: не вмешивайся!       — Или нет, лучше взрыв… Да, самое то! Надо взорвать зал!       Ну уж нет!       Я распахнула дверцу и вывалилась из кабинки.       Господи. Если мои приключения станут известны миру, пожалуйста, пусть по ним не будут снимать кино.       — Во-первых, — заговорила я, стараясь не смотреть в круглые от шока глаза заговорщиков, — взрывать зал буду я. Во-вторых, извините, что прерываю. В-третьих, если вы мне сейчас не расскажете, кто такая Вифлеемская Звезда и почему она мне звонит, я скажу охране, что вы террористы и собирались устроить тут церковь Киркволла. Правда, в драгонагу они вряд ли играли, так что мне придется сказать «Норд-Ост». И это им очень не понравится.       Дельфина посмотрела на Эсберна.       Эсберн — на Дельфину.       Пум-пум: это прозвенел второй звонок.       — Звезда Вифлеема… звонила тебе? — тихо уточнил старик.       — Да. По таксофону. Сказала, что мне грозит опасность.       Дельфина вскинулась:       — Вот видишь!       Но Эсберн отмахнулся, не сводя с меня внимательного взгляда:       — Что именно она сказала?       Вот же прилипчивый мужик! А ведь это его Черная книга запутала все настолько, что я уже ничего не понимаю!        Я возмутилась:       — Да какая разница! Вы собирались спалить филармонию, или взорвать, или черт знает что похуже! Взрывайте, когда сюда Бузова петь приедет, а мой концерт не трогайте!       Я двинулась было к выходу, но Дельфина схватила меня за фрак.       Ай.       — Хорошо, я расскажу, — быстро сказала она. — Но при одном условии: ты выслушаешь меня, как взрослый человек, а не как дитя с синдромом дефицита внимания. И примешь нормальное, взвешенное решение. Как взрослая. Пойдет?       Тут открылась дверь, и в проеме показалась пожилая билетерша — в вишневом форменном пиджаке и шапке явственно лиловых кудрей.       — Занято, — на три голоса рявкнули мы.       — Господи Иисусе, — дама испугалась и скрылась.       В трубах жужжала вода. Черная плитка на стенах красиво переливалась бликами.       — Окей, — вздохнула я. — Слушаю.       — То, что сейчас происходит — не первый Прорыв Дракона в истории Земли, — заговорила начальница Клинков. — Дыры во времени возникают постоянно, просто их успевают закрыть. Этим занимается женщина, которую мы называем Вифлеемская Звезда. Она с Нирна, как и мы; предположительно, она оказалась на Земле в результате самого первого Прорыва, который случился в библейские времена. Отсюда и кличка.       Вау. Пожалуй, игру «удиви меня» они выиграли.       — Никто не знает, как ее зовут, или как она выглядит, или где она находится, — продолжала Дельфина. — Она путешествует во времени, и анонимность защищает ее — и нас — от временных парадоксов.        Эсберн кивнул: мол, все так.       — Путешествует во времени? — промямлила я. — Но это же невозможно!       Дельфина закатила глаза, как будто хотела сказать: боже, какая же ты тупица.       — Боже, какая же ты тупица! А эльфы и даэдра тебя уже не смущают? Разумеется, это возможно.       И правда. Чего это я!        — И эта женщина, эта «нулевая попаданка», если так можно сказать, — продолжила она, раздраженная тем, что ее перебили, — много лет снабжала нас с Эсберном планами и информацией, всегда оставаясь в тени. Она перемещается от Прорыва к Прорыву, но никогда не оставляет следов. И если она решила с тобой связаться, то дела наши плохи как никогда.       — Почему?       — Потому что Звезда Вифлеема не может рисковать анонимностью, — объяснил старый Клинок. — Катастрофа, в которой мы все оказались — это катастрофа временная. Любой лишний парадокс усугубит положение настолько, что выбраться из него станет невозможно; именно поэтому Звезда действовала тайно. Но если она дала о себе знать, предупреждая тебя об опасности, значит, эта опасность велика!       — Короче, тебе осталось жить примерно полчаса, — суммировала Дельфина. — А теперь взвесь все хорошенько и подумай: так ли ты любишь музыку, чтобы рисковать из-за нее жизнью?       Сказать, что я удивилась — все равно что вежливо промолчать.       Ощущение было такое, будто из меня выдернули последний моток нервов. Я беспомощно шарила взглядом по черной плитке стен, пытаясь разглядеть на ней отражение человека с камерой, который выпрыгнул бы и сказал: ха, поверила! Никаких путешественниц во времени не существует! И убивать тебя никто не собирается. Ты кто такая? Навальный?       Но ничего такого не случилось.       А случилось вот что. Прозвенел третий звонок: пум-пум.       И у меня — усталой, вечно изумленной, измученной беготней по крышам, подземельям, татарским деревням и планам Обливиона — наконец-то сорвало крышу.       — Послушайте, Дельфина, — эхо моего странного, ставшего вдруг чужим голоса звенело будто пружина барабана. — Вы хотели от меня «взвешенного» решения, и, поверьте, я взвесила все настолько тщательно, что на древнеегипетских весах мое слово встало бы вровень с пером богини Маат. И это мое слово — да. Да, я люблю музыку. И эта любовь значит для меня больше, чем сомнительные аргументы персонажей видеоигр.       Агенты Клинков переглянулись так, будто поняли: сейчас сойдет лавина. И вызвали они ее собственными же криками.       — Но… — начала было бретонка, но я остановила ее взмахом руки.       — Поэтому спасибо вам, правда, от всей души, — сказала я тоном человека, с которым лучше не спорить. — Это было чудесное приключение. Но я выхожу из игры. Прорыв Дракона пусть закрывает ваша нулевая попаданка, или Нилин, или кто там еще жаждет побыть суперменом. А я лучше сессию закрою.       На этой эффектной ноте я вырвалась из рук Дельфины, хлопнула дверью и побежала прочь из уборной.       Разумеется, я ей соврала. Мое решение не было ни взвешенным, ни взрослым: это был импульсивный протест ребенка, выключающего проигранную игру. Но оно, как выяснится позже, окажет решающее воздействие на ход этой и без того запутанной истории.       Запомнили этот момент? Именно тогда — и не раньше! — началось настоящее безумие.       И начала его я сама.       — Ты где шлялась? — накинулась на меня Нилин, едва я влетела в артистическую. — Тебя уже объявили!       Ее лицо было белым, как стена. Возможно, от того, что она восстала из мертвых, а может и оттого, что я и правда чуть не сорвала выступление!       Из-зала послышались аплодисменты. Я схватила ноты и палочку.       Пора!       Из артистической — в коридор. Из него — за кулисы. А оттуда — в круг, залитый светом, переплыв оркестр — черное человеческое море, на сцену, утесом висящую над темнотой. Рампу украшали цветы.       На меня обрушился грохот. То есть на самом деле, конечно, это был никакой не грохот, а вполне себе умеренное хлопанье.       Сцена встретила меня костяным перестукиванием смычков. Кивая направо и налево, я пробралась сквозь оркестр и оказалась у дирижерского пульта. За мной, как еврейский народ за Моисеем, проследовала Нилин с виолончелью. Прошла к своему месту — справа от меня, отдельно от всех виолончелистов. Встретилась со мной взглядом.       Мы поклонились. Еще одна порция аплодисментов.       И когда я распрямлялась, готовая положить на пульт ноты и повернуться к зрителям спиной, я посмотрела в зал — и увидела его как никогда в жизни.       Лица — светлые, темные, серые, человеческие и нет, замершие в тени, будто жемчуг на морском дне. Мерцание пайеток на платьях. Локти дам на галерке. Торчащий в последнем ряду Мерунес Дагон.       И все это ждало взмаха моей руки.       Я встала за пульт и открыла ноты, попутно взмахнув гобоям, чтобы те дали ля. Под тягучий звук настройки в зале погасили свет.       Стало темно. На задних рядах кто-то кашлянул. Фонарики на пультах музыкантов светились, как звезды в ночи.       Я подняла в воздух палочку. Кончик ее мелко вибрировал: пришлось сжать пальцы сильнее.       Нилин посмотрела на меня, я — на нее, я взмахнула ей, и она заиграла.       Виолончель наполнила воздух. Густая, вибрирующая, она лилась как атлас, как шоколад. Белое запястье Нилин казалось ртутью; смычок двигался медленно и плавно. Это был голос Галла, рассказывающего сказку. Сказку с красивым и печальным концом.       Вступила арфа. Она была как водная гладь, на которую падали капли. Падающей звездой сверкнул треугольник, и холодные, сумеречные низкие флейты подхватили песню Нилин. А следом вступили струнные, и десяток смычков закачался, как трава, и звук оркестра подхватил меня, залил с головой, смыл мои мысли, как волна смывает замок на песке.       Это, может быть, была не самая красивая музыка. Не самая новая. Не самая изящная — мне ведь всего семнадцать, что толкового я могла написать? Но она была моя: эти звуки, наполнявшие зал, эта светотень, все, что оживало сейчас от неловкого движения моих закостенелых рук — все это родилось внутри моей головы.       И это был восторг.       Страница за страницей лилась моя сказка: валторны гудели под потолком пещер, трубы возвещали о победе, звук пиццикато крался на цыпочках в ночи. Зал восторженно замер и иногда нетерпеливо шуршал; пару раз мне пытались поаплодировать, но возмущенное шиканье (надо думать, со стороны непосредственных участников истории) намекнуло, что овации следует сдержать до финала.       Как я была счастлива! Сердце билось сильно и ровно, а руки расслабились и плавали в воздухе точно как надо. На короткий миг все вернулось на круги своя: вымысел снова стал вымыслом, переливами звучностей мерцал в темноте, журчал вкрадчивым рокотом литавр. Я листала ноты, как волшебную книгу, и даже позорная лажа фаготов во вступлении к очередной части не нарушило моего очарования.       А в музыке тем временем собирались тучи. Струнные превратились в диссонантный туман. Они дрожали в самом низу и в самом верху, а между ними звенела зимняя пустота. Песня Нилин вернулась, но вместо того, чтобы свободно литься, она пожирала свой хвост.       Начиналась сложная для меня часть: нужно было двигаться четко и вовремя, чтобы не прозевать вступления разных тем в тревожном контрапункте. Я наклонила голову и посмотрела в ноты.       Над первой скрипкой, крупными, размашистыми буквами было написано: через 16 тактов прыгай влево.       Сердце провалилось вниз, под сцену, к суфлерам и мышам.       Но руки продолжили дирижировать как ни в чем не бывало. Нилин показывала чудеса виртуозности. Медные старательно выдували крещендо.       Угрожающее злая музыка резко переквалифицировалась в саундтрек к реальности.       Следующая страница: через 10 тактов прыгай влево.       Рычание, скрип, повизгивания флажолетов. Эстетику грядующего предатетельства я с ребяческой простотой слизала у Пендерецкого.       Через 6 тактов прыгай влево.       Вьющиеся струнные и рычащая медь. Музыка превращалась в ураган.        Через 3 такта прыгай влево.       Переворот страницы. Загрохотали литавры.       И ровно в тот момент, когда звук достигал пика, а группа ударных пронзала грудь Галла и уши слушателя, когда должна была хлестнуть тарелка и завизжать флейта пикколо, — в ту ноту, которая была обведена карандашом, в ноту, над которой стояли восклицательные знаки и надпись «СЕЙЧАС!» — я прыгнула.       Прыгнула влево, как написано. Прыгнула, как прыгают в воду с моста.       И, как оказалось очень вовремя.       Ведь ровно в тот момент, когда хлестнула тарелка и завизжала пикколо, с потолка сорвалась огромная круглая лампа — и упала на дирижерский пульт, взорвавшись миллионом сверкающих осколков.