Les rêves deviennent réalité.

      Огай Мори вспоминает.       Вспоминает теплые ладони, сладкий шепот, чарующую улыбку, блестящие на солнце волосы, крепкие объятья и любовь. Любовь, что была повсюду: танцевала в движениях, блестела в глазах, срывалась с губ ласковыми словами, переливалась мягким звоном в нежном смехе, подобному ласковому хору прекрасноголосых птиц.       Огай Мори ненавидит вспоминать, но светлые образы былых дней предстают перед глазами дразняще, шепчут издевательски, холодными когтями впиваются в сердце.        Огай Мори вспоминает тот самый день.        Проклятый, ужасный, черный, разрушивший все его будущее, всю его жизнь, так легко и быстро, словно карточный домик.        Его мечты, его желания, его любовь пала, развалилась, разлетелась на маленькие кусочки разбитым сердцем, и, пытаясь собрать осколки, он каждый раз ранил руки.        Было очень больно.       Как странно. — Все так и должно быть, — говорил он самому себе, убеждал самого себя, но какая-то его часть упорно отвергала все его слова, и отрицание отдавалось острой болью в груди.       Боль была свежа, горяча, как будто его пронзали раскаленными мечом в самое сердце. За каждым воспоминанием следовал удар, болезненный, отрезвляющий, ядовитый.        Боль была так невыносима даже спустя годы. Сколько бы он не пытался сжечь мост памяти, ведущий к тебе, он выстраивался заново, и каждый шаг по нему отдавался болью в ногах, груди, голове.       Стоило ему прикрыть глаза, избавившись от тягот работы, позволить расслабляющей истоме захватить тело, как он вспоминал.        И становилось больно.       « Все так и должно быть. »       Болезненный удар в сердце служил отрицанием, заставляя его вспомнить...        Огай Мори глубоко вздохнул. Только в этот раз он пойдет по этому мосту, не развернется на середине, не сбежит в начале пути. Оставит всю свою боль на противоположной, далекой стороне и уйдет. И никогда не вспомнит.        В этот раз он дойдет до конца.

***

      Первое воспоминание — улыбка. Теплая, светлая, словно солнце, слишком добрая и очаровательная.       Неизлечимо больные так не улыбаются. Не должны.        Но ты улыбалась.        Улыбалась, когда грудь стягивало цепью боли; улыбалась, когда говорила о будущем, в котором тебя не будет; улыбалась, когда болезнь вытягивала из тебя последние силы, последние крупицы тепла, и ласка таяла на твоих губах, медленно, мучительно, болезненно — для него.        Невыносимо.       Удар.        Он идет дальше.        Второй образ, возникший перед глазами — любимый, желанный, обожаемый, прекрасный, манящий... Твой.        Он не говорил о любви, о спасении, о привязанности.       Но ты все равно была рядом с ним.       Наблюдая за его работой, твоя хрупкая персона, редко покидавшая постель, бывало, укутается в халат, заботливо предоставленный Мори, и улыбается.        Одно твое присутствие ласкало его сердце, приободряло, и он, бывало, бросал любую свою работу, лишь бы развлечь тебя, отвлечь от дурных мыслей, черным туманом заполняющих сердце. Читал тебе книги вслух, травил байки, заводил разносторонние беседы, массировал плечи и один-два раза оставлял целомудренные поцелуи на лбу.        В ответ на его жесты ты смущенно опускала глаза, не в силах скрыть трогательную улыбку. От твоего вида в его животе порхали бабочки, в груди искрилось теплое чувство, и Мори на секунду забывал, что сулит вам обоим будущее.       Боль усиливается, шаги даются все тяжелее и тяжелее, но Огай упорно двигается.        Третье воспоминание — короткое, смущенное прикосновение твоих маленьких пухлых губ к его собственным. Тепло и сладость, что ты подарила ему. Солнечная улыбка и нежная благодарность за то, что он заботится о тебе.       Мори в тот момент чувствовал себя таким оживленным.       Чем дальше — тем хуже.       Град боли осыпает его, но Огай упрямо терпит все муки болезненной любви и мучительных воспоминаний, пересекая половину моста.        Следующее видение, предпоследнее, показывают тебя, совсем ослабшую и прикованную к постели, мучимую злобой болезни. Ты кашляешь, тяжело дышишь, кутаешься в одеяло, любое движение отдается болью и дрожью.        Мори смотрит на тебя пустым взглядом. Глаза его чернеют, становясь похожими на две бездны, в груди образовывается дыра, а сердце, казалось, затаилось в холодном ожидании.       Он не может ничем помочь. Никто не может.       От злости на весь мир у Мори горько во рту.       Твои мучения длятся еще четыре дня. Долгих, ненавистных, тяжких дня.       Ты слабеешь с каждым часом, твои руки и ноги становятся тонкими ветками, веки наливаются тошнотворной синевой, а лицо — пугающей бледнотой. Глаза блекнут, из сияющих алмазов превращаясь в два холодных камня.       Мори гладит тебя по волосам, утешительно улыбаясь, хотя самому хочется выть от безумия, огненными приступами наваливающегося на него, говорит что-то очевидно приятное, но сам себя не слышит.       Слышит твое дыхание, стук твоего сердца в холодеющей груди, слышит твой бессвязный шепот.        А самого себя — нет.        Его голос уверенный и ласкающий слух, ты слабо улыбаешься, осчастливенная тем, что он, драгоценный Мори, держит твое хрупкое тело как самое дорогое сокровище на свете, маленькую ладонь держит и бормчет какие-то пустяки.       Как будто это был самый обычный день.        На этих мыслях воспоминание обрывается, превращаясь в бесполезный пепел.       Мори сжигает за собой мост.        Огонь дышит жаром ему в спину, угрожающе скалясь позади. Огай абсолютно уверен, что все делает правильно, что это ему нужно, что это прекратит бессмысленную боль.       Последняя картина, завершающая череду воспоминаний, — серая могила на таком же сером кладбище. Серое небо, серый дождь, серые люди. Тот самый день.        Весь мир потерял краски. Все стало пустым и бессмысленным.       Тебя в этом видении нет. Тебя вообще больше нет. Значит, здесь делать нечего.        Мори закрывает глаза. Всполохи огня съедают серость, опаляя её чернотой, пожар окружает его, угрожая накинуться пылающими объятьями.       Огай Мори ощущает странную пустоту в своей груди, как если бы внутри стало абсолютно пусто. Его тело налилось поразительным покоем, все мысли испарились из головы.       Но стало ли от этого легче?