Седина и леденцы

Элли ломает в его руках, пока он соскребает её с кровати, — в их доме всегда горит свет, чаще всего самодельные свечи с гладкими боками в дорожках плачущих слез, — а если они заканчиваются, то Элли сжимается, вздрагивая, и подползает к нему ближе, всегда поворачиваясь незащищенной спиной, и горя испуганными глазами в лунных отблесках темного слоя ночи, пряча дрожащие пальцы под его ладонь, которая не вздрагивает никогда, и Джоэл точно чувствует, как звонким молоточком бьется её сердце в желтоватой решетке ребер, и лицо его становится болезненным, и он прижимает её к себе ближе, когда она захлебывается дрожью, стучит зубами, и бормочет свистящим шепотом: — Ты снова умер, Джоэл. Той зимой. — Неправда, Элли. Я здесь. И она не плачет, — а утром они никогда не вспоминают этого. Они готовят всегда вместе, смешивая несовместимое, величая с гордостью блюда старыми названиями из прошлой жизни, даже если их состав отличается так сильно, как только может отличаться состав одного блюда от совершенно другого, — трепетно зарытые их же руками семена в темную землю, с таким трудом обнаруженные повсюду, согретые их собственным дыханием, такие хрупкие зародыши нормальной жизни, и Элли улыбается, ладошками зачерпывая влажный грунт, подставляет каждую аккуратную кучку под теплое солнце, и плачет от счастья, заглядывая в глаза напротив, — она вспоминает слишком многое, и на лицо её падает тень, прилипает старой жвачкой, которые Джоэл находил ей из разбитых автоматов, — такие круглые шарики, до невозможности цветные и сладкие, — и Элли трясет головой, сглатывая хриплый ком в горле, пусть ей уже семнадцать, время все равно течет достаточно медленно, чтобы насладиться им. — Скольких людей ты убил? Людей, еще живых. — Ты уверенна, что хочешь знать? — Неужели ты настолько плохой человек, Джоэл? — Я убил достаточно, чтобы видеть их во сне. Он мастерит её воздушного змея из деревянных прутьев и рваной целлофановой скатерти, — они запускают его невысоко, не давая стать целью для кого либо, но Элли все равно горит восторгом; они вымазывают щеки дикой вишней, и Элли болтает ногами в воздухе, сидя на свежевыструганных перилах, сжимая в руках хлипкую картонную коробочку, — с Днем Рождения, Джоэл, — и он не знает смеяться ему или плакать, потому что это наручные часы, — свои разбитые и тянущие горечью он потерял уже давно, когда нес на руках Элли, украденную с операционного стола, — и Джоэл действительно охренительно старый, и он все гонит её в лагерь к Томми, к другой жизни без этой развалины, и тогда Элли кричит на него, всего несколько фраз, и он точно понимает, что она не уйдет, и прижимает к себе, позволяя тонким пальцам оплетать его шею и ладони, как молодая лоза оплетает старый трухлявый пень, какая ирония, он хоть и не рассыпается еще на ходу, но близок к ревматизму и скрипу в старых костях. — Я достала нам карты, ты обещал меня научить. — Азартные игры не подходят юным нежным девицам. — А разве подходит умение стрелять получше твоего, старик? Элли боится тишины, — вечерами у них гитара, или чтение вслух, или короткие диалоги, начиная от рассветных лучей, и заканчивая сонным бормотанием, — не молчи, пожалуйста, тогда тоже было тихо, — и он послушно говорит, говорит, что убил бы еще сотню, если бы это помогло ей забыть ту чертову зиму, — а она улыбается, и шепчет, что любит его, и слова её звучат совсем странно, ненормально, — и ей точно необходим кто-то другой, юный и болтливый, со смазливым лицом и горящими как у неё глазами, кто-то на кого Джоэл будет рычать и предупредительно стрелять в воздух, — только попробуй обидеть её, сопляк, — но Элли говорит, что никто другой ей не нужен, и тогда Джоэл отвечает ей так же неправильно и странно, и целует не макушку, а сухие губы а Элли наконец-то гасит свет.