chlorine

i like me better when I with you

      Он в мятой бледно-голубой рубашке, накинутой на голое тело, потому что июнь адски жаркий, ходит кругами по кровати, что скрипит под каждым его шагом, и читает мне отрывки своего нового причудливого романа. Швыряет мне напечатанный экземпляр главы с кучей исправлений чернилами — проиграть с ним отдельные диалоги и прочие моменты, которые вызывают у него подозрение в картонности.       — Подожди, это не то, — Доён из кармана достаёт карандаш, проходящий с ним все стадии принятия текста, и исправляет. — Давай заново. Хотя нет, подожди.       Я, которому, в принципе, некуда спешить в июньские тёплые вечера, разве что к конспектам и подготовке к сессии, сижу по-турецки, наблюдая, как он хмурится, поджимает губы в поисках тех самых слов и чувств для своих героев. Я знаю их всех с «младенчества», когда Доён только начинает подбирать им определения, проблемы и травмы.       — Может, не надо было его отправлять к друзьям? Он самостоятельно мог все решить, — вставляю я — один из первых читателей, который к тому же глубоко втянут в создание большинства историй Доёна: звонки в час ночи с просьбой помочь с матчастью или оценить сцену секса или драки давно являются частью моего скучного бытия с того самого момента в старшей школе, когда Доён признался, что мечтает стать писателем.        А через две недели он, подключив всю имеющуюся у него храбрость, поцеловал меня.       — Для истории, — уточнил Доён, чуть улыбнувшись. И в подтверждение этому скинул отрывок вечером с глубочайшими извинениями. Хотя опыт прочтения литературы ограничивался школьной программой и парочкой книг, подаренных им же, я смог подобрать слова, чувствуя лёгкое смущение: «Неплохо. Классно даже».       Это было похоже на ответ не только на отрывок, но и на неловкое касание чужих губ, горевшее долго на моих губах и в мыслях.       Я чувствовал глубокую симпатию к нему с начала второго класса, но даже после этого случая озвучивать её казалось ужасно глупой и наивной затеей, которая могла испортить абсолютно всё. Ты себе накручивал всякую херь, Юта, как и я, между прочим. Доёнова тактильность перешла в новую стадию — поцелуи, которые с каждым разом становились более смелыми, напористыми, а ладони изучали моё тело под рубашкой.       Мне доставляло удовольствие портить момент, заставляя его краснеть от возмущения:       — Это для истории?       — Для тебя, идиот, — хмурился Доён и в наказание кусал до крови мои губы, оставлял царапины на коже, которые сильно щипало.       Доён обдумывает мои ремарки про то, куда в итоге отправить Тивая — к друзьям или в рефлексию, — на несколько страниц. И, не найдя лучшего решения, чем оставить работу на потом, на два часа ночи, например, он садится рядом, прижимая колени к груди. Кладёт голову мне на плечо, устало вздыхая.       До того, как я начал встречаться с ним, у меня не было никаких представлений о том, как выглядят, живут и творят молодые писатели. Теперь во мне укоренилось мнение о том, что все писатели любят фруктовый лёд, мерзкий холодный кофе, готовы убить за любимую книгу и обожают, когда их любят. Что они — некая хаотичность, бесконечные поиски, целеустремлённость, тысяча заметок, разбросанных по комнате, книг, старых и новых, со следами чёрных чернил, теплота, поцелуи. А ещё очаровательно врут. «Кофе, во-первых, не мерзкий, — засмеялся Ким. — Во-вторых, слишком много "любви" на одно предложение. И всё-таки начни хотя бы вести дневник — будет проще жить».       — Сигарету? — предлагаю я. Задумчивый Доён с сигаретой, что зажата между большим и указательным, выпускающий блёклые струи дыма — отдельный вид искусства, к которому он старается меня приобщить. Получается неплохо: я прочитал его личную подборку шедевров классики и выучил названия картин и скудные сведения про их художников. Некоторые вещи читать было в удовольствие, а некоторые сравнялись в противности с луком, который я терпеть не мог. А Доён любит слушать больше, как мне не нравится произведение, чем восторг от того, что запало в душу. И я пробовал и писать, и рисовать, даже вязать, потому что у всех людей какие-то задатки, которые надо развивать, просто надо найти то самое занятие. Но терпения долго не хватило, и Доён не раз обещал меня за леность пристрелить. А я его за запущенное состояние учёбы.        Экономический нам, в той или иной степени мечтателям, мало подходил, но что делать, когда, по мнению родителей, это именно то, что нам надо. Я старался, раз уж некуда деться, а он выживал от сессии к сессии, ругая отца, впихнувшего его сюда, и себя, не проявившего должного упрямства в отстаивании права быть филологом.       Наверно, я для себя был бы скучен, был бы такой же, как и половина студентов, живущая от учебного дня до другого, от сессии и к сессии, которые разбавляются выпивкой и прочими радостями молодости.       — Понимаешь, Юта, я хочу создать такого персонажа, чьё мнение хотел бы о себе узнать читатель. Ты вот по-всякому оцениваешь моих главных героев, а приходила ли тебе в голову мысль, а как бы они отозвались о тебе? — недовольный своим детищем, говорит Доён, передавая мне сигарету.       — Будь они на половину замечательными, как ты, то да. Влюбился бы даже, — отвечаю, взъерошивая доёновы волосы.       Он расплывается в улыбке.