Дар, пылающий сквозь века

      Грозные, массивные, непробиваемые солнечный свет тучи заволокли Петербуржское небо. Вот-вот готов был хлынуть дождь, который непременно застал бы врасплох неподготовленного к капризам природы гостя северной столицы, но только не коренного петербуржца. Дышалось тяжело, серый вид панорамы города из окна кареты также не способствовал поднятию духа. На улицах в это утро было немноголюдно и тоскливо.       Человек в черном вышел из кареты, предварительно оставив в ней цилиндр и, на первый взгляд, хмуро осмотрел распростершуюся перед ним площадь Казанского собора. Угрюмостью своею он ничем не выделялся от серости и всеобщей хандры центра города, напротив, цветом разбавленного молоком кофе он словно был солидарен с господствующем настроением, удачно вписываясь в его антураж. Но тем не менее, мужчина, зацепившись оком за полусферическую колоннаду перед северным фасадом, невольно сравнил их с ангельскими крыльями, увлекающие его в утешительные объятия и молча вверился с тяжелым сердцем этой духовной силе, очутившись на пороге дома божьего. Перед нами стоял сам Алексей Александрович Каренин.       Примерно в это же время покинула свои покои его жена, узнав от помощницы, что муж ее уехал в Петербург, не оставив ей на уведомление даже записки о том. Расспросив девушку, Анна к большому удивлению узнала, что он также ничего не просил ей передать хотя бы на словах, это обстоятельство еще больше омрачило Каренину, еще больше окутанную пугающей ее неизвестностью. Женщине вовсе не полегчало после того, как доктор, сам того не подозревая, открыл ее тайну супругу. Она провела поистине ужасную ночь, молчание мужа способствовало тому. Она видела, с каким нарастающим напряжением и гневом в каждом шаге он поднялся к себе, даже не взглянув на нее. От этой походки сжалось сердце, она тотчас же признала свою ошибку. Да, ему надлежало знать правду, более того, это в любом случае не получилось бы скрывать, ибо роды непреодолимо маячили на горизонте, но... не так. Он должен был узнать об измене именно из ее уст, а не самым безжалостным образом от постороннего человека. Более того, сам факт беременности был отдельной жестокой пощечиной неподозревающему мужу. В какой-то момент, она было прониклась жалостью к супругу, но потом эту жалость затмило мерзкое, вязкое чувство страха и неопределенности, она страшилась того, что этот человек теперь может предпринять. Одно только наличие жалости к этому человеку рассердило ее, рассердило потому, что прежде она редко испытывала это чувство по отношению к мужу. Да и как можно было проникнуться этим по отношению к бесчувственной шестеренке, машинально вращающейся вместе с другими, подобными ей в сложной структуре государственного аппарата? Эта позиция Анны только укрепилась при воспоминании о тех немыслимых, мучительных кошмарах из прошлой жизни, произошедших с ней исключительно по его вине. Само его затянувшееся молчание было не менее, на ее взгляд, жестоким по отношению к ней. Да, она полностью заслужила его злобу и презрение, но гнетущая неизвестность казалась изменнице наказанием гораздо большим, чем она того бы удостоилась. Страх с неистовой силой оковал все ее существо.       Ни письма. Ни весточки. Ни записки. Ни полного упрека тяжелого взгляда исподлобья. Ничего.       Каренин смутно помнил, что он тогда ответил доктору, и, с невероятнейшим самообладанием сдерживая гнев, сжал руку с той стороны, где эту самую руку видела жена, во внушительный кулак. Ярость охватила все его существо, когда он с пружинистой походкой, столь ему несвойственной, поднялся к себе, вот только тогда-то он и дал волю овладевшей им злостью, щедро приправленной ощущениями подлого предательства со стороны жены, отчаяния и безнадежности. Кажется, еще он срывал клокочущий в его жилах огнем гнев на вещи и, нарвавшись на что-то тяжелое, вынужденно охладил пыл, почувствовав боль в руке от сильного удара.       Теперь же, стоя около колонны в соборе, развлекая потухший взгляд пестротой мозаик и благородным блеском обрамляющего иконы золота, он чувствовал лишь томительное чувство неопределенности и всепоглощающее одиночество. Более того, памятуя о произошедшей давеча вспышке гнева, Алексей Александрович ощутил неприятное чувство стыда и посчитал, что он вовсе не достоин теперь стоять здесь, что то, чему он дал волю, было низким и вовсе ему несвойственным. Но вместе с тем чиновник действительно нуждался в помощи и прощении сына божьего за свой проступок, недостойный христианина. Всеми фибрами души мужчина чувствовал, что особая духовная сила молитв и церковных обрядов в самом деле помогут ему, о, в этом он не сомневался, более того, Алексей Александрович признал, что это – единственный выход, единственный шанс воспрянуть духом и получить ответ, иными словами, получить божью милость и руководство к дальнейшим действиям. Он всецело и жарко отдался чтению молитв, в самом этом исступлении уже таилось какое-то смутное счастье, в душу закралась тень надежды.       «Как она могла так поступить?» – охваченный праведным гневом допытывался он той ночью. Мужчина был уверен, что Анна не могла таить от него такое, она бы, будучи неспособной на коварство и ложь, непременно призналась бы ему.       «А, может, ты не до конца знаешь свою жену?» – вкрадчиво прогнусил другой внутренний голос.       «Признай же, что ты всегда в немыслимом размере слишком идеализировал ее, но она вовсе не та, которую ты любил раньше, она вовсе не та наивная девчонка, которую ты знал прежде. Той цыганки уже нет и не будет, а эту даму – о, признай же, признай – ты знаешь слишком плохо, окончательно запутавшись в них, ты совершенно не понимаешь ее и не ведаешь все то, что творится в ее душе». Голос сделал паузу и, желая причинить еще большее страдание, издевательски проворковал: «За все эти годы вашей с ней совместной жизни».       «Она все та же, – не без горечи поспорил с ним первый голос, – все та же слабость к дурацкому солдатскому мундиру!».       Ответ следовал моментально, но на сей раз интонации были сомнительно успокаивающими и терпеливыми: «Пусть так. Да, она и в этом мире любит его, но совсем по иным причинам. На сей раз виноват ты. Да-да, не удивляйся так, я объяснюсь. Именно ты так поспешно женился на ней, признаться, любви к Анне у тебя на тот момент было меньше, чем той неисчерпаемой жажды прощения твоих тогдашних грешков небесами, ты хотел спасти не ее, но себя, ты был слишком одержим этой идеей, тебе не терпелось поскорее снять с себя оковы всепоглощающей вины перед ней. Не более того. Ты дал ей все. Но в благоговейном страхе – перед ней ли, перед небесами ли – ты упустил главное».       «И что же?» – он готов был поклясться, что видел самодовольную улыбку того голоса, это была торжествующая улыбка того, кто одержал триумф.       «Тот самый дар. Да-да, ты знаешь, о каком даре я говорю. Этот дар божественный, величайший. Немногие счастливцы довольствуются им из длани божьей. То дар любви. Истинной любви. Быть может, она не так схожа с той любовью, о которой имеют смелость рассуждать и писать романы, объятые то невыносимейшей приторностью, то лживой пафосностью, у описанного графоманами чувства мало что общего с тем возвышенным даром, которым обладает эта женщина. Невольно ли она сама вытянула этот жребий или судьбою уготовлено было нести этот сосуд через всю жизнь, не расплескав этот дар понапрасну, бог весть».       Каренин не выдержал, и с невыразимой мукой того средневекового ревнивца заметил: «И как всегда все достается ему!».       Сердце его жгла досада от присущей жене неразборчивости, казалось бы, почему не дать испить из этого сосуда тому, кто пред богом назвался ей мужем? Какой же злой иронией было пропитано сие необдуманное решение, но мужчина не знал, что это решение не столько зависело от Анны, сколько было изначально предопределено роком. Его жена была лишь пешкой в безжалостной игре насмешницы-судьбы и действовала лишь по велению сердца, хотя изначально Каренина долго упорствовала, не желая принимать ухаживания графа, но какой в этом был смысл, если веками все давно предопределено? Как птице суждено взлететь, широко расправив крылья, так и Анне, свободолюбиво вырвавшись из, как оказалось, на редкость хлипких супружеских уз, было суждено воспользоваться своим даром в объятиях Вронского. Совсем иная, более могущественная сила господствовала над святостью брака. Пред нею опускались руки даже у Каренина, который был настолько уверен, что именно такое средство, как брак между ними, не только искупит грехи, но и убережет Анну от нечто более страшного от угрожающей погибели, которую, без всяких сомнений, сулит ей проказница фортуна, кидая ее в объятья графа. Погибель эта была связана главным образом тем, что жена в таком случае непременно потребует от него, Каренина, развод, дабы, как он справедливо полагал, ничто не помешало бы ее сомнительному счастью с другим, а нужно ли упомянуть, что такое развод в глазах нынешнего, падкого на громкие сенсации и умопомрачительные и во многом переоцененные, раздутые скандалы, светского общества? Он заранее был прекрасно осведомлен, каким непоправимым, неизгладимым позором грозила жене подобная порочная связь.       Большая, пухлая рука мужчины (на которой не было абсолютно никаких следов вспышки гнева, произошедшей вечером накануне) еще раз сделала машинальные движения сверху вниз и справа налево. Затем еще и еще. Пусть так. Пусть он воспримет это как очередное испытание и ввяжется в эту игру, но не допустит усугубления ситуации в дальнейшем, а также присутствия этого молодого офицера-любовника в обществе жены. Иначе все будет покончено не только с ней, но и одновременно с ним же самим и графом. Каренин в этом не сомневался. Если одна мошка угодила в злосчастные, невидимые сети, хитроумно расставленные для них судьбой, но и другие потянутся за ней и конец будет для них для всех один. Ставки были слишком высоки.       «Да, но что же следует предпринять? О господи, скажи же мне, что делать. Яви же мне ответ свой, даже от последнего грешника ты не отворачиваешь свой лик, да не отвергай же мою столь пламенную просьбу!.. Прошу... С чего мне следует начать?».       – Вон там, за колонной высокопоставленный чинуша стоит, – с презрительным шепотом заговорила одна пожилая мещанка другой, стоя вместе с собеседницей вдали от главной иконы собора так, чтобы никто не услышал их разговор.       – Дык это же никак сам господин Каренин?       – Собственной персоной. Оне как замаливает грехи. Должно быть, злоупотребил своим положением и необдуманно рискнул им.       – Взятничество?       – Надо полагать, более того, видать, час расплаты настал, – с важным видом отвечала та, слыша сочувственные цоканья языком своей знакомой, хоть и подобные дела вовсе не были для всех в диковинку. Но никому и дело не было до грязных сплетен этих женщин, а уж всецело отдавшемуся молитвам Алексею Александровичу тем более. Некое подобие частицы успокоения снизошла на его душу. Всем своим существом он чувствовал, что праведная сила всемогущего господа бога была на его стороне, даруя ему, смиренному христианину, возможность хоть как-то спасти жену и наставить ее на путь истинный, пока не поздно. Пусть ему послано это испытание, но послано оно лишь потому, что кто-то сверху был уверен в том, что он, Каренин, справится с этой, на первый взгляд, непосильной ношей. Мужчина устремил свой взор на икону богоматери и почувствовал мурашки по спине от вида беззаботного младенца на ее руках. «Как с чем? С пополнением семейства».       Точно. В этом отчасти и заключается на первое время решение. В самом ребенке. Жест правой рукой сверху вниз, справа налево. Да поможет же ему господь.