Дар, пылающий сквозь века

      На следующий день погода стояла прелестная и диктовала особые правила для проведения досуга. Этот летний, солнечный день так и требовал то светлое, беспечное умиротворение, преисполненного созидания на свежем воздухе. Словом, это был один из тех дней, когда хотелось расслабиться и наслаждаться жизнью под ласковыми лучами солнца, когда хотелось провести весь день в плетеном кресле-качалке в красивом чайном платье из кисейной ткани с изображенными на ней пышными цветами, когда хотелось с особым удовольствием погрузиться в книгу и перечитать великолепные шекспировские сонеты, а также кушать спелые абрикосы и тихо радоваться их сочному, почти медовому вкусу.       Да, грех было не провести этот день на свежем воздухе в саду и Анна Аркадьевна вполне бы была с нами солидарна насчет этой мысли. Зажав тонкий указательный палец между страницами новомодного французского романа в качестве закладки, насчет Шекспира решено было повременить, Каренина в блаженстве зажмурила глаза и подставила лицо солнцу. Сережа играл где-то неподалеку и она слышала его звонкий голосок. Воистину, тихий, безмятежный, знойный день, подобный этому, воспринимается человеком как драгоценный подарок судьбы, бывает и так, что ничего, кроме этой самой безмятежности, этого состояния покоя человеку для счастья ничего более не надо. Но вряд ли это можно было сказать про Анну.       Бесспорно, женщина по достоинству оценила всю прелесть щедрости матушки-природы, но для того самого состояния полной беспечности и тихой радости бытия ей было этого мало. Уж слишком много тревожных обстоятельств и дел скопилось у нее, слишком много незавершенных глав, касающихся семейной жизни. Она опустила взгляд на книгу и слегка потеребила неразрезанные карманным ножом страницы. О если бы закончить каренинскую линию и поскорее перейти к той, где она свободна и счастлива с графом! Свобода и счастье. Только б и всего... Но чем больше она узнавала о собственном муже, тем больше она ужасалась, тем больше не могла найти смелости и открыться ему. Открыть всю правду, резко, одним быстрым, дерзким движением руки сбросить маску, а вместе с ней и кандалы брачных уз. Но теперь она как будто бы боялась Алексея Александровича, впервые она столкнулась с тем, что опасается его реакции на измену. Если высокопоставленного чиновника она знала едва ли не лучше себя самой, с легкостью могла предугадать любое его действие, остроумно и метко спародировать его голос, манеру и мимику, как тогда перед Алексеем, то теперь она попала в тупик. Священника она знала куда хуже, более того, все попытки разузнать его получше, предсказать его следующий шаг всякий раз безудержно застилала пелена липкого, пронзающего страха. Одно только воспоминание о тех насупленных, густых бровях над тяжелым, напряженным взглядом серых глаз, что смотрели прямо в душу, легко выводило из состояния покоя в состояние лихорадочной, неконтролируемой паники. Кто знает, вырвется ли этот свирепый зверь наружу, узнай Алексей Александрович всю правду? Как крепко тот держится, не на волоске ли до полного безрассудства, хаоса и всепоглощающего безумия? А между тем душа требовала развязки и скорого свидания с офицером. Письмо к нему было отправлено как раз в это утро. Письмо и впрямь было написано и писалось оно под невыносимейшую боль, под воздействием которой краски сгущались в каждой строке, оно буквально было пронизано отчаянием и сопутствующем ему терзанием ожидания встречи. Боль была адская настолько, что женщина хотела было принять морфин (что был в моде того времени, более того, среди светских дам было популярно ношение в сумочке причудливо расшитого мелким бисером чехольчика со всем необходимым для инъекции), дабы поскорей избавиться от нее. Пытки сопровождались жгучими слезами.       Должен же быть хоть какой-нибудь способ поскорее развязать этот узел, сковывающий ее крылья, мешавший вдохнуть полной грудью, оставить наконец мужа и жить с графом, жить открыто и честно, как если бы она уже была бы женой Алексея. Неопределенность тяготила ее, травма Вронского отчасти потушила душевный пыл, но это вовсе не означало, что жаждущее свободы пламя погасло вовсе, нет, оно на время затаилось в ожидании подходящего момента. О если бы покончить с ложью разом, в одночасье! Судьба ее целиком и полностью зависела от обоих мужчин, но чаша влияния Алексея Александровича, бесспорно, была куда тяжелей. Душа Анны в изнеможении нуждалась в развязке. Вечером явился доктор. Каренин в это время был у себя в кабинете и сверялся с данными из нескольких отчетов сразу, должно было все сойтись, он с головой погрузился в отчеты, с нахмуренным видом высчитывая числа из очередного столбца. Мужчина был сосредоточен до предела, казалось, что ни одна мелочь не способна была его застать врасплох и вывести из себя, эти бесчисленные таблицы чуть побледневшими чернилами, казалось, представляли собой в эту минуту все его существо. Возможно, этому способствовал вызванным им же вышеупомянутый доктор к жене. Чиновник порадовался, что таким образом осуществил заботу о супруге, тем самым выполнив одно из обязанностей брака, и разрешил себе это время посвятить служебным делам, продолжив их в домашнем кабинете, в котором, помимо всего прочего, работалось куда приятней, чем в министерском. Работа шла хоть и плодотворна состыковки и выводы, но сопровождалась особой изнурительностью и усердием со стороны Алексея Александровича.       Наконец, почувствовав легкую боль при моргании и сухость измученных глаз, мужчина был вынужден оторваться от загруженной на стол кипы документов и сделать глоток давно остывшего чая, чему, впрочем, вполне остался доволен, насыщенный вкус освежающего разум напитка, мельчайшие чаинки которого плавно кружились на дне, с лихвой компенсировал отсутствие кипятка. Чиновник решил немного проветрить кабинет в процессе вынужденного перерыва и обдумать то, как следует поступить с извлеченными из отчетов данными и что в соответствии с ними надлежало бы предложить на очередном совете в Министерстве. Чуть ослабив ворот рубашки, он в полной, сосредоточенной задумчивости отошел с кружкой содрогавшейся от его неспешных движений жидкостью, как вдруг услышал чьи-то стремительно приближающиеся к двери кабинета шаги. Должно быть слуга.       – Ваше превосходительство, доктор просил спуститься к нему, дабы доложить Вам о состоянии госпожи.       – Благодарю, Лаврентьич, ступай.       Состояние Анны и впрямь ближе к вечеру ухудшилось и потому она безропотно приняла визит врача в дом, более того, она чуточку порадовалась его прибытию, так как призналась себе, что ей действительно не помешала бы помощь, но в следующий же миг она опомнилась и нешуточное волнение овладело молодой женщиной. Доктор справлялся о ее самочувствии, пока обрабатывал пальцы в мыльном растворе, тихим, едва слышным голосом, в котором, однако, можно было уловить участие к пациентке, но никак не заинтересованность: женские недомогания были в его практике частым случаем. Итак, расспросив Анну, он узнал, что женщина жаловалась на сильные головные боли, а также получила солнечный удар, после которого с той случилась слабость, словом, ничего примечательного в этом не было.       Когда же вошел Каренин, худощавый доктор, черный костюм которого, казалось, добавлял его худобе некую болезненность и пожелтевший на его фоне оттенок кожи, сложил пальцы рук домиком и, повернувшись ссутулившейся фигурой к чиновнику, поприветствовал его. Каренины часто обращались к нему за врачебными услугами. Алексею Александровичу сразу бросилось в глаза лицо жены, мирно лежавшей в небольшой кровати. Лицо Анны было направлено в сторону, выражение на нем было отстраненным, как ему показалось, затравленным, ее тоненькая, миниатюрная рука у груди неврастенически теребила ворот домашнего халата глубокого, приглушенного цвета. В этом жесте угадывалась раздраженная слабость женщины, она выглядела абсолютно беспомощной, но в то же время гордой. Весь ее вид говорил: «Будь, что будет, не все ли в конечном счете равно?».       Чуткий муж испытал к ней в эту минуту жалость, в груди болезненно заныло при ее виде. Слабость и безвольность передались от этой картины и ему. Чиновнику стало совершенно ясно, что физические страдания приносят ей куда меньшую боль, нежели страдания духовные. Осознание этого пришло резко, грубо, как будто бы в него плеснули из ведра холодной водой. Слабость его была вызвана тем, что он решительно не знал, чем ей можно помочь, у любого бы опустились руки при виде Анны в этом положении. Она как будто бы и не заметила прихода мужа и не шевельнулась от обращения к Алексею Александровичу доктора. В ней жила лишь одна мысль: «Сейчас все решится, непременно решится и все будет в одночасье покончено». Затрепетавшись, Анна замерла, почувствовав поднявшуюся над своим телом руку судьбы. Она вовсе не чувствовала страха, оцепенение от окружающего ее мира были связаны с остолбенением пред святостью; святостью момента. Если бы ей владела трусость, то она тотчас бы оставила мужа с доктором наедине, но нет, женщина стоически решила дождаться разрешения терзавшего ее вопроса. С силой сжимая ткань ласкового, бархатного халата поверх домашнего платья, она вовсе не чувствовала своего напряжения перед мужем.       – Надо признать, Алексей Александрович, состоянию Вашей супруги никакая хворь не угрожает, извольте принять выписанный мною рецепт, должно помочь от упомянутых пациенткой симптомов, впрочем… – деловито проговорил он, лукаво улыбнувшись про себя, – Я не вижу в них никаких серьезных угроз ее здоровью.       – Благодарю Вас, доктор, – Каренин выглядел весьма понуро, будучи расстроенным видом супруги, а доктор, собрав, наконец, свои вещи, обошел его и живенько обернулся.       – Вероятно, Вас можно поздравить, – с легкой улыбкой добавил он.       – И с чем же?       – Как с чем? С пополнением семейства, разумеется.