Дар, пылающий сквозь века

      С того разговора между супругами прошла неделя, а может, и две. Атмосфера в доме ничем не отличалась до отъезда Карениных на дачу, дни лениво текли своим чередом и на первое время были крайне скудны на события.       Анна после той сцены в кабинете словно замкнулась в себе, от ее образа веяло холодным спокойствием, первое время ей даже понравилось такое состояние и не особо тяготили однообразные, серые будни. Женщина оставила все попытки связаться с внешним миром при помощи переписки, исключение составляли лишь наиболее важные светские персоны, как, к примеру, Бетси, с которой они переписывались регулярно, пусть и предметами их обсуждений были незначительные вещи, вроде свежих сплетен общества да новые фасоны шляпок, а также Каренина не могла оставить без ответа Облонских. Прочая корреспонденция наполовину представляла собой всякий вздор, вроде писем модисток, в которых те рекомендовали собственные услуги (и как она только не могла заметить это раньше?), остальные же послания удостаивались крайне немногословного ответа в несколько сухом, на первый взгляд, но неизменно вежливом тоне.       Что касается графа Вронского... Можно было с уверенностью заявить, что именно он послужил причиной такой разительной перемены в плане корреспонденции. Каренина вовсе не собиралась ему писать, но не писала не потому, что муж был против этого (такое одолжение делать в радость Алексею Александровичу она и не помышляла), причина была иная.       Каренин был прав в том, что жена затеяла устроить некое затишье. Уведоми Анна графа о содержании их разговора и решении мужа, Алексей тотчас бы принял эту весть как призыв к действию, а это было слишком рискованно. А вместе с этим женщину разгневало ее нынешнее положение. Как она решила не писать на время возлюбленному, так вмиг ей опротивел вид горки писем на рабочем столе вообще. Ей даже пришла в это время идея подговорить графа писать под чужим именем и желательно женским на случай если Каренину придет в голову время от времени перехватывать ее письма при помощи слуг, кто знает, практиковал ли муж этот трюк с перехватом уже. Но Анна слишком хорошо знала супруга, как в частности, и то, что на такую низость он бы даже в нынешнем унизительном положении не пошел, однако женщина рассудила не упускать эту хитрость из виду и в случае чего непременно воспользоваться ею.       А спустя еще несколько дней Анне Аркадьевне и вовсе некогда стало думать о подобных пустяках – сказывалось ее женское нездоровье. Измученная, бледная она целыми сутками напролет находилась в постели, чуть дрожавшими, но цепкими пальцами сжимая в отчаянии белоснежную ткань простыни. Ее постоянно рвало, силы словно таяли на глазах, обрекая на еще большие мучения, оставшаяся горстка сил уходила на всепоглощающее отчаяние, столь щедро приправленное в этой унизительной слабости и неком своего рода поражении перед всесильной волей супруга. Анна знала, что ему нет дела до ее мучений, т.к. всякая неприглядная сторона женской доли ему была, как и прочим мужьям, абсолютно безразлична. В исступлении и голоде она полагала, что Алексей Александрович непременно считал это женское нездоровье карой за измену и, более того, втайне злорадствовал тому. В этом не было сомнений. По беременности в законном браке, когда она вынашивала Сережу, настолько дурно Анна не чувствовала себя. Всхлипнув, женщина поняла, что хочет есть, хотя и чувство голода после тошноты каждый раз несколько притуплялось, но не менее досадным было осознание того, что она физически не смогла бы хотя бы чуточку поесть, ибо не только сам вид ароматного бульона вызывал у нее приступ той самой тошноты, но и вообще запах от всякой еды. Обоняние срабатывало у нее куда лучше и чутче, чем обычно.       Слабым голосом Анна попросила у девочки пить. Первая, лежа в постели, видела, с какой жалостью смотрела на ее одна из прислуг, неся стакан воды, Анна была слаба настолько, что ей приходилось приложить немало усилий, дабы медленно приподняться и устроиться полулежа. Эта невыносимая жалость к ней из-за унизительности в прямом смысле беспомощности делала Карениной лишь хуже и она с отвращением пила прохладную воду, от которой есть хотелось лишь сильнее. Редкие, жгучие слезы в который раз высохли на потемневшей от бессонницы коже вокруг глаз. Ей хотелось выть от подобного состояния, на мгновение несчастная уверовала, будто бы эти страдания и впрямь для нее нескончаемы. Визиты доктора также не приносили утешения и долгое время Анна вовсе и не надеялась на скорую поправку. Повернувшись на бок, Каренина положила тонкую, бледную руку под подушку, вялыми движениями стараясь устроиться поудобнее и, по возможности, постараться заснуть. Из ее комнаты были слышны шелест платьев прислуги и бойкий, бодрый стук каблучков Сережиной гувернантки. Лицо Анны исказилось страдальческой гримасой. Видеть сквозь чуть приоткрытую дверь мелькающие, мимолетные силуэты, за которыми и глаз-то не поспевал, и слышать чьи-то легкие, непринужденные шаги, в то время как сама она с трудом могла шевельнуться или повернуться на другой бок, а встать и неспешно побродить по комнате для нее казалось и вовсе настоящим подвигом, было воистину невыносимо.       «Ему сейчас всяко лучше, чем мне, – зло подумала в изнеможении Анна об Алексее, – небось, он даже рад, что наши встречи и переписка оборвались. Этот его взгляд на последнем нашем свидании тогда, как же теперь мне многое стало ясно!.. О, это же совершенно очевидно, что я ему в тягость, да и не только я, но все то, что вообще со мной связано. Спала, о да, наконец, спала пелена с моих глаз!». Душевные терзания в полудреме непременно всегда заканчивались подобными мыслями, что также не способствовало появлению сил, а только ухудшал ее и без того плачевное состояние. Весь мир этой женщины сузился до небольшой комнаты. Когда временами ей становилось чуточку лучше, она часами могла разглядывать предметы, будучи окруженной ими. Анна называла это моментами просветления. Ей становилось вдруг совершенно ясно, что эти шторы напротив нее абсолютно не подходили под все остальное, что они, эти старые, безвкусные шторы, спорили со стенами по цветовой гамме и именно их вид столь удручающе действовал на нее. Тогда бледное лицо Карениной озарялось странной на фоне ее болезни улыбкой, когда та думала, на какие же шторы следовало бы потом, после ее выздоровления, поменять эти. И тотчас в ее воображении вырисовывались по крайней мере три варианта и тогда Анна часами – как она думала – могла размышлять, какой же выбор штор станет удачнее всего, как она снова встанет и сможет заново передвигаться, не боясь, что ее в очередной раз может вытошнить, закажет эти самые шторы и немедля прикажет их повесить в комнате. Боже... какой же удручающий, неприятный глазу цвет, ладно бы он был насыщенно вишневым или благородно бордовым, но этот оттенок, именно этот, он же совершенно ни в какие ворота! Где были ее глаза все это время, пока эти шторы висели здесь? Да, непременно же первым делом заказать и повесить новые. А еще не помешало бы заменить в столовой комнате скатерть... а к концу квартала можно было бы затеять очередную генеральную уборку всего дома и кучу всего разобрать да выбросить... Словом, эти мысли были единственным развлечением для Анны, тогда когда мечты о скорой ее совместной жизни с графом Вронским напоминали ей о беспомощном положении и вынужденном постельном режиме.       Что же касалось мужа, то Анна была отчасти права в том, что столь горячо и поспешно упрекала его в холодном равнодушии. Алексей Александрович и впрямь пытался в идеальном случае свести встречи с женой на нет, в противном же, он старался поменьше сталкиваться с ней и ограничивался лишь сухими приветствиями и никому ненужными вопросами ее самочувствии перед совместным приемом пищи в столовой. Чиновник с головой погрузился, а если быть точнее, не без удовольствия окунулся в служебные дела повышенной важности и сложности. Это была своего рода защитная реакция, попытка переключиться на нечто другое, в то время как все связанное с семейными проблемами и особенно с его женой, приносило Каренину лишь тупую, ноющую боль и слуги между собой решили, что их господин настолько переусердствует нынче в Министерстве, что решать, как быть с домашними трудностями, он был не в состоянии и сочувственно смотрели в сторону запертого кабинета высокопоставленного чиновника.       – Как себя чувствует Анна Аркадьевна? – совершенно неожиданно как-то даже для самого себя спросил супруг, не отрываясь, впрочем, от чтения протокола комиссии, в которой он принимал непосредственное участие, и хотя он прекрасно знал, каково было решение и что конкретно там на заседании постановили, Алексей Александрович с холодным, непроницаемым выражением вглядывался в четвертый раз в одну и ту же строчку.       – Очень плохи-с, – тихим голосом отвечал удивленный Лаврентьич, этот вопрос был задан ему в то время, как он собирался выйти из кабинета хозяина, и, соответственно, был застан врасплох.       – И в самом деле? – брови Каренина удивленно изогнулись, когда он ответил спустя паузу, как будто бы его удивила не весть о жене, но написанное в документе.       – Да-с, – подтвердил слуга, не понимая толком, нужен ли был этот ответ Алексею Александровичу или нет, – у них неспокойно, давеча толковали об обезвоживании у госпожи, она почти не поднимается с постели, а доктор не ведает, чем можно облегчить состояние несчастной. Казимир Лаврентьич слышал эти смутные рассказы от других и сумбурно поведал о состоянии Анны ее мужу, выглядя при этом неподобающе для слуги встревоженным, но он и вправду опасался за состояние госпожи и надеялся, что его тревога передастся и Каренину, но, судя по всему, тщетно. Алексей Александрович, выслушав этот несвязный поток слухов и сплетен, нисколько не изменился в лице, переложив в сторону протокол, он невозмутимо принялся изучать последующую кипу бумаг.       – Что ж, ступай, порешим намедни, что следует предпринять. Слуга вышел крайне раздосадованным, еще бы! Его поразило такое изменение господина по отношению к дражайшей супруги, пусть женское нездоровье и впрямь было делом весьма незначительным и житейским, но при этом старик чувствовал, что эти недомогания могли стоить госпоже жизни. Сам он был человеком необразованным и, будучи привязанным к Карениным эмоционально, намного глубже, чем просто к хозяевам, позволил себе от волнения сгустить краски. Он видел, что хозяин и в самом деле любил свою жену и потому холодность, с которой он сейчас столкнулся, по отношению к ней попросту поставила его в тупик. Словно бы это вовсе не Алексей Александрович сейчас сидел в кабинете. Прежний муж навещал бы бедняжку каждый вечер, пусть и несколько минут. Лаврентьич был настолько поражен всей глубиной души, что и вовсе отказался принимать собственные впечатления за действительность и ни с кем из прислуг не делился с ними, впрочем, старик и сам по себе никогда не отличался излишней многословностью и пустозвонством.