Дар, пылающий сквозь века

      Сережа сидел в комнате один, мальчик решил немного передохнуть, прежде чем придет отец и начнет спрашивать урок по ветхому завету. Кажется, ему надо было выучить очередной столбец стихов из священного писания. Мать справедливо считала, что у нее сына превосходная память, что он смышленый и очень способный мальчик, отец считал, к слову, так же, если бы, по словам Алексея Александровича, не Сережина лень и проскальзывающая время от времени невнимательность. Каренин имел особые надежды на будущее сына, он верил, что Сережа далеко пойдет, но, увы, отцовские амбиции плохо сказывались на ребенке. Отец видел в нем, как он часто говорил, молодого человека. Анна же, напротив, видела в сыне того малыша, каким он был раньше. Мальчик же пытался жить настоящим, он вовсе не понимал, куда все время торопился по отношению к нему отец и всякий раз боялся разочаровать родителя. С матерью же Сереже было отрадно и необыкновенно легко, пока она хворала и не выходила никуда из комнаты, мальчик не находил себя места и каждый раз, пусть даже пустого любопытства ради, всячески норовил заглянуть к ней, но домашние были начеку и пресекали его напрасные попытки увидеться с матерью.       Впрочем, один раз ребенку удалось схитрить и все же проникнуть на запретную территорию. Неслышными шагами Сережа виновато приблизился к ней, как бы спрашивая разрешение. Анна на тот момент постепенно выздоравливала и чувствовала себя немного лучше, настолько, что она могла приподняться и устроиться в постели полулежа, рисуя пальцами узоры на крае одеяла в очаровательнейшей задумчивости. Лишь неестественная, пугающая неподготовленного зрителя бледность на ее лице напоминала о том, какой ад ей довелось пережить за последнюю неделю.       – Мамочка, мамочка!       Глаза Анны чуточку оживились и, встрепенувшись, она повернула голову к сыну, одаривая столь неожиданного, но в то же время долгожданного маленького визитера слабой, но теплой улыбкой.       – Ах, Сережа, ты, верно, скучал по мне, мой друг, иди же сюда! Мальчик послушно приблизился, едва сдерживая радость от встречи, он боялся выплеснуть свои чувства наружу, словно этим он мог сильно переутомить слабую матушку, которая больше нуждалась в покое, а не в его обществе. Задыхаясь от нежности, мальчик наслаждался каждой лаской, каждым движением тонкой, бледной, чуть дрожавшей руки матери, когда та гладила его по голове.       – Я не должен был приходить сюда, но я так хотел тебя видеть, что не сдержался, тебе уже лучше?       – Да, Сережа, мне теперь намного лучше, радость моя, – с плохо скрываемой печалью в голосе ответила та, – вот я уже иду на поправку, не переживай же ты за меня так, дорогой, не успеешь моргнуть, как мы с тобой снова будем играть вместе в твоей комнате, непременно, вот увидишь! Я знала, что ты так скучал по мне.       Вот что в ожидании отца перебирал в памяти Сережа, после того разговора с матерью прошло еще несколько дней. Ее печальный голос и потухший взгляд еще сильнее кололи его сердце, в воспоминании этот образ стал куда острее, выразительнее, вживую мальчик так и не мог полностью постичь необъятную тоску и боль в позе выздоравливающей матери. Теперь же этот образ тревожил его и в то же время ребенку не было понятно, с чем это переживание было связано. Несчастная постепенно шла на поправку, к ней стремительно возвращались силы, так в чем же дело? Почему тогда в ее облике угадывались обреченность и смирение к собственной судьбе? Не смотря на нежный голос, ласковые руки и приветливый, хоть и потухший взгляд, он почувствовал, будто она держалась отчужденно и отстраненно, это неприятно укололо сына, ибо он не мог разобраться, в чем же заключалась причина этой самой отстраненности матери? От него ли? От всего мира ли? Почему, из-за чего?       Сжав губы, мальчик опустил глаза и задумчиво разгладил ткань рубашки на груди. В это время вошел отец и, посмотрев с высоты своего роста на сидящего сына, опустился на стул подле него.       Урок не задался. Явно чем-то встревоженный сын, не смотря на неплохо, по сути, подготовленный и выученный столбец библейских стихов, все время запинался, вяло, совершенно невдумчиво читал, словно бы слабо понимал заученное, к тому же имел отрешенный вид и будто бы всячески избегал взгляда отца, а если бы Сережа поднял бы глаза – точно такие же, как у Алексея Александровича – то тотчас наткнулся на его недовольное выражение, чего, собственно, и боялся. Немилость родителя была для ребенка хуже всего, отцовская немилость теперь и вовсе подсознательно начала пугать его, и только оттого, что он испытал по отношению к нему страх, Сережей овладел противный, липкий стыд. Страх и в самом деле возник ниоткуда, только мгновением позже сын связал это чувство с воспоминанием той сцены на даче, когда он в последний раз он видел отца перед отъездом, и детское сознание тут же связало эти два факта как причину и следствие. На самом же деле природа этого страха заключалась в ином и была гораздо глубже, чем это представлялось хоть и незаурядному в силу воображения, детскому уму.       – Плохо, очень плохо, Сережа, в чем же дело? На моей памяти, прежде ты никогда столь худо не готовился к нашим с тобой урокам. Алексей Александрович ясно видел встревоженное состояние сына и уже хотел было напрямую спросить, что же послужило тому причиной, но, памятуя, что прежде он никогда не лез ребенку в душу и не интересовался ни его настроением, ни душевными терзаниями, ибо уж так повелось, что об этом беспокоилась мать. Только сейчас Каренин вдруг понял, что Сережа был полностью маменькиным сынком, разумеется, в хорошем смысле, Анна всегда заботилась о сыне, общалась с ним, играла, успокаивала и за лечением ребенка и приемом назначенных доктором лекарств, также отвечала она и, признаться, с ролью матери она всегда справлялась безукоризненно, что прежде вызывало в Алексее Александровиче гордость, а ныне... ныне он испытал укол ревности. Он и в самом деле осознал, насколько чужд все эти годы ему был собственный сын. Он мог знать, правда, не считал это чем-то важным, какие сладости и фрукты сын любит, какая игрушка ему больше всего мила, в какие часы сын встает и что конкретно он в такое-то время делает (ибо сам назначил Сереже распорядок дня и самолично или при помощи Анны следил за этим), с кем дружит, кого из светских лиц особенно, как ему казалось, сын был рад видеть в доме, но этого было мало. Душа Сережи по праву принадлежало Анне и отец тотчас же не без признания собственного поражения сознался в этом. Видя, как зажалось детское тело сына, чиновник посчитал, что ждать ответа напрасный труд и, прочистив горло, мужчина с важным видом взял со стола библию, полагая, что следует все же приступить к уроку, а не терять драгоценное время на выяснение отношений. Он, безусловно, был задет собственным открытием, но не подал виду.       – Что ж, пожалуй, я оставлю то задание, которое ты должен был подготовить сегодня, на следующий урок, – Каренин задумчиво листал страницы пухлого, потрепанного тома, выбирая подходящий сюжет на предмет нынешнего обсуждения, – а теперь я предлагаю проскочить несколько глав и перейти к книге Исаии о произошедших событиях после божьего суда. Поговорим с тобой о Лилит.       Еще ниже потупив голову в ожидании нудного рассказа монотонным голосом, Сережа был потрясен, насколько живо, остро, эмоционально описывал отец деяния демоницы, не скупясь на краски, с нескрываемым увлечением и, судя по всему, пристрастием. Увлеченный рассказом Каренин не заметил, как запылали его щеки и блестели не менее, как показалось Сереже, демонично глаза, он никогда бы не подумал, что сухому, черствому отцу не была чужда оживленность, особенно такая, какую он видел в его глазах сейчас.       Алексей Александрович в красках поведал, что изначально бог наделил женщину тем же, что и мужчину, что прежде они были между собой равны, будучи сотворенными из праха и земли, но та дерзко ослушалась, не желая подчиниться Адаму, своему мужу (более откровенные подробности, непредназначенных для Сережиных ушей, пришлось опустить), она улетела и впоследствии была изгнана, наблюдая смертные муки своих детей каждый божий день — таково было наказание всевышнего. Пораженный Сережа недоумевал, как героиня посмела так поступить и бросить мужа, но в то же время тайно восхищался ее смелостью, бросая небесам вызов, она казалась ослепительна в своей смелости, в неслыханной непокорности и вольнодумстве, одновременно понимая, что сострадать Лилит в глазах отца было немыслимо и даже преступно, но и не оценить то, как отстаивала свою независимость эта демоница было нельзя. Однако эти мысли владели Сережей в силу момента и потом они постепенно угасли, а давешнее восхищение падшей женщиной сменилось на недоумение и стыд.       – Я рассказываю тебе это помимо всего прочего потому, что здесь, в этой книге ты о тех событиях ничего не найдешь, об этой «ночной птице» есть лишь мимолетное упоминание лишь в двух стихах, довольно странно вышло, что столь любопытнейшему библейскому персонажу уделено непростительно мало места в священном писании.       – Но что же произошло с ней дальше?       Затем отец с нарастающим увлечением поведал, что она врывалась в дома людей, губя жен, близких к тому, чтобы оступиться, и те под чарами демоницы отказывались повиноваться волям мужей, и убивая их новорожденных, мужчинам зачастую тоже не удавалось уйти от хитроумно расставленных сетей этой коварной особы. Как бы в сравнение Каренин привел пример второй жены Адама – Еву, сотворенную на сей раз из мужиного ребра, правда, на этом Сережа отвлекся и слушал рассеянно, ибо о ней он уже был наслышан и ранее, но не оценить разительную разницу между героинями рассказа отца мальчик не мог, услышать о уже знакомой ему паре прародителей всех живущих на земле с неизвестной ему ранее стороны, было весьма увлекательно.       – Хорошо, – закончил эту историю Алексей Александрович, подуставший от звука своего голоса, он заметил глаза заскучавшего сына, – итак, чтение этих столбцов на память, которых ты сегодня плохо подготовил, оставим, как мы договорились, на следующих раз, но перескажи мне события божьего суда, как ты помнишь, тебе это также следовало подготовить к нашей встрече.       Эта просьба, заставшая Сережу врасплох, сбила с толку и хотя он неплохо подготовился к пересказу накануне, мальчик то и дело постоянно запинался, нервничал и путал имена, что выглядело особенно невыигрышно на фоне повествования Каренина со своей спокойной, размеренной, несуетливой, но в то же время несбивчивой и четкой манерой говорить обволакивающим, баритональным тембром.       – Достаточно, Сережа, – перебил его Каренин, видя крайне скверную подготовку сына и его нежелание не просто заучить, но вникнуть в то, о чем о говорил, хорошей памятью мальчику ограничиваться явно не стоило, а все собственные попытки объяснить и разжевать написанное в священной книге всех христианинов для Сережи казались чиновнику если не пустыми, то, по крайней мере, недостаточными.       – Оставьте же его, наконец, в покое, – раздался слабый голос, но в то же время с твердой убежденностью и волей, поскальзывающейся в интонации, за спиной Алексея Александровича.       То было настолько неожиданно и неслыханно по своей дерзости, что и отец, и сын в едином порыве обернулись в сторону дверного проема, где, опираясь о косяк дрожавшей, бледной рукой, но в величественной, гордой позе стояла Анна, с вызовом устремив на мужа пронзительный во всем своем высокомерии взгляд.