Глава 26
3 октября 2020 г. в 13:54
Наблюдали ли вы когда-нибудь как осадок, мирно скопившийся на дне, резко поднимается вверх и демонстрирует вам некий танец, растворяясь в жидкости, окрашивая ее собой и сливаясь с ней в одно целое, тогда как еще минуту назад грань между ними были столь очевидна глазу? Примерно то же происходило теперь с Алексеем Александровичем: в его душу ворвался злобный, ядовитый дух священника – вероотступника и возможного убийцы – и медленно отравлял разум, желая во что бы то ни стало овладеть рассудком Каренина и господствовать над его чувствами, желаниями и помыслами. В первые минуты это развивалось в душе с особенной силой, что только ждала назначенного часа, и мужчина малость растерялся, не желая уступать своему новому «я», ясное дело, что к такому раскладу чиновник был не готов, но все же он кое-как взял себя в руки, чувствуя, что помыслы Фролло постепенно заполняют его разум, и вместе с верным слугой Казимиром они вновь вернулись обратно к себе.
– Право, я даже не знаю, с чего начать, впрочем, справедливо начать все по порядку.
По прибытию обратно, Клод Фролло уселся напротив слуги и, чувствуя на себе изучающий взгляд второго, тут же безо всяких вступительных слов приступил к рассказу. Они сидели напротив друг друга, однако бывший врачеватель людских душ устроился вполоборота, словно бы его взволнованный любопытством донельзя прилежный слушатель мог его сбить в процессе, что было очень несправедливо по отношению к Лаврентьичу. Да, слушатель был явно поглощен историей и жадно стремился узнать новые для него подробности, но и в этом внимании была почтительность и даже кротость, будто бы слуга сдерживал свой интерес, т.к. считал проявление этого самого интереса чем-то неприличным в глазах господина. Но при этом нельзя было сказать, что Лаврентьич поступал так из чувства страха к рассказчику, нет, он больше боялся разрушить магию окутавших его слов, доносящихся до его ушей тем звучным, бархатным и безукоризненным тембром Клода, что воздействовал на слушателя столь завораживающе. Слуге представилось сейчас, что даже если бы Фролло по каким-то причинам утаил бы тот факт, что ранее он являлся священнослужителем и читал прихожанам псалмы, то непременно бы выдал эту тайну своей манерой, безупречно поставленной речью, а также превосходной дикцией.
Поглощенный собственной историей минувших дней, трепещущий Лаврентьич с благоговением слушал, как этот человек однажды спас его, вскормил и вырастил того безобразного внешне ребенка, которым Казимир когда-то был, дал кров под сводом собора, обучил грамоте и, наконец, в положенный срок походатайствовал насчет назначения своего воспитанника на должность звонаря. И хотя благодеяниям тогдашнего святого отца не было, казалось, конца и края, сам Клод рассказывал теперь о своих услугах весьма скромно и несколько отстраненно, что напротив только усиливало их ценность в глазах Казимира Лаврентьича, будто бы не видя в этом ничего такого, словно те не имели никакого веса и желая поскорее перейти к событиям более значимым и судьбоносным.
Однако верный слуга глубоко заблуждался, так слепо вверяясь рассказчику. Клоду Фролло, как и всякому из нас, ничто человеческое не было чуждо и он поступил с Казимиром в ходе повествования точно так же, как обошелся когда-то с Анной: если лгать и приукрашивать он считал невозможным, то вполне себе довольствовался правом не договорить. Он не стал посвящать Лаврентьича в былые любовные муки перед цыганкой, благоразумно умолчал о событиях после вынесения приговора несчастной и ее дальнейшей судьбе, скупо одарив лишь упоминанием об ее неудавшемся похищении, сценой у позорного столба, когда девушка сжалилась над корчившимся от жажды связанным звонарем и ее спасении им же, звонарем, перед нависшей над ней впервые руки смерти. Впрочем, справедливости ради стоит упомянуть, что бывший священник вовсе не знал, насколько теплые, дружеские отношения связывали находившуюся в убежище цыганку с горбуном и потому не мог поведать о том, а на собственную ревнивую проницательность он полагаться не счел нужным.
Что касается эпизода с гибелью святого отца от руки собственного воспитанника, то Фролло также рассудил о том умолчать, дабы потом эта информация в случае чего могла бы приструнить ослушавшегося слугу и из чувства вины второй беспрекословно исполнил бы то, что Лаврентьич не решился бы по каким-либо собственным соображениям преступить. Фролло, как и Каренин, неплохо разбирался в людских слабостях и пороках, лишь два неприятных для всякого господина факта хватило, чтобы принять такое решение. Первый факт заключался в том, что слуга мог бы в любой момент перейти на сторону бывшей плясуньи, а второй же – в предательстве, о котором столь красноречиво напомнило Клоду собственное правое плечо, нывшее давеча перед вратами собора.
Священник и чиновник объединились в этом человеке, который теперь не рассчитывал проиграть в этой долгожданной схватке. Он был намерен любыми путями вернуть желаемое (то, что ему все это время принадлежало и все еще принадлежит) и провернуть все так, как было угодно ему. А для этого – нетрудно догадаться – священнику нужна была Анна, но то, что на первый взгляд было так просто и легковыполнимо на словах, требовало четкого плана и незаурядных умов Фролло и Каренина в одном лице, разумы обоих сплелись воедино, дабы рассчитать дальнейший план действий, следовало за вечер или два все как следует продумать, предугадать возможные огрехи, прощупать слабые места в каждом намеченном действии, просчитать каждый шаг, взвесить достоинства и недочеты избранной им тактики.
Для Лаврентьича было особенно занимательно изучающе рассматривать своего «нового» хозяина в часы подобных раздумий, когда глубокая морщинистая складка пролегала меж густых бровей на высоком, лысеющем лбу. Слуга то и дело день за днем наблюдал и изменившуюся, почти неслышную походку (привычка, свойственная всякому священнослужителю), и резкость движений исхудалых, но сильных рук, и пугающую сосредоточенность сурового, время от времени горящего ближе к ночи и тяжелого взгляда. Слуга не особо пугался происходящих в господине метаморфоз, т.к. знал, что этот человек не способен причинить ему зла. Как бы хмур этот человек, напряженно в раздумьях вышагивая из одного угла в другой, не был, какие бы ужасающие методы он в себе ни вынашивал в эти минуты, но Фролло ни разу не ударил его, не упрекнул за что-либо, впрочем, на то у него и не было причин, и даже не повысил голос.
Днем Клод обычно отсутствовал и прилежно возвращался ближе к вечеру, на сей раз он вернулся не с пустыми руками. В первый день после превращения мужчина отправился к дому, где по наводке княгини Бетси Тверской предположительно остановились Анна с Вронским, и собственными глазами убедился, что та сказала правду. Но выслеживать целыми днями и прогуливаться вокруг дома было не в его правилах, ибо смысла в этом не было на данный момент никакого, а Клод пока что никуда не спешил, кроме того его замысел только-только начинал постепенно вырисовываться и потому мужчина терпеливо решил дать мыслям как следует настояться. Следовало и в самом деле действовать отточено и четко выверено, а не бежать, сломя голову, разрушая ею все на своем пути, ибо ставки были высоки.
Не теряя даром времени, наш герой отправился сперва в местные библиотеки и, видимо, не удовлетворившись содержавшейся в них информацией, твердым шагом направился в парижский архив.
Трудно было сказать, что испытывал бывший архидьякон, прогуливаясь по парижским улицам. У него не возникало ни трепетного восторга от некогда знакомых ему очертаний города, постепенно изменяющихся под упрямым натиском времени со своими капризами, убеждениями и влиянием непостоянством моды. Это был не тот Париж, который Фролло смутно помнил, то, что было привычно и понятно жившему в нынешнюю эпоху Каренину, для него это все было чуждо, но и отвращения эти экипажи, шелестящие газеты и причудливые шляпки гуляющих дам не вызывали. У него было размытое, нечеткое ощущение будто бы он дома, но оно могло сравниться с тем чувством, когда человек, около месяца назад вернулся домой с путешествия и, зажигая в своей комнате свет, стоит немного растерянным, ибо вроде бы все ему знакомо и он мог найти нужную вещь именно там, где ее и оставил, а вроде бы что-то изменилось. Фролло в нем плохо ориентировался в этих улочках, которые успели после стольких веков многократно перемениться, он даже толком не мог вспомнить, что конкретно раньше стояло на месте этого дома, но Каренину приходилось гораздо легче, ибо он был не так зажат, отстранен и мрачен, чтобы, остановив, случайного прохожего, разузнать предполагаемый маршрут до того же архива, и, взяв экипаж, добраться до него. Мужчина с легкостью пользовался своим положением: открытый и учтивый Алексей Александрович мог запросто добыть любые сведения уточняющего характера, которыми охотно делились с ним служащие парижского архива, или, когда чересчур навязчивое общество другого посетителя его тяготило, он резко переключался на Клода, чей суровый взгляд был так многозначителен, что мог заткнуть всякого любителя пустой и бессодержательной беседы.
Он до конца не мог понять, доволен ли он этим вынужденным перевоплощением и знал ли где-то в глубине души заранее, что так и выйдет, раз его столь сильно тянуло сюда? Смутно припоминая собственные ощущения, мужчина осознал, что оценивать плюсы и минусы своего положения дело такое же успешное, как и толочь воду в ступе и, только вернувшись к своему первоначальному облику, он понял, что во плоти одного или другого персонажа, он должен свершить то, что он в тот момент задумал. Каренин сомневался, Каренин оттягивал, Каренин неясно понимал, что хотел от этой поездки в Париж, но Фролло был суров и непоколебим, он был рад вырваться из этой прежней, несколько тюфяковой нерешительности и, взяв все в свои руки, воплотить то, на что не хватало смелости прежде. Едва только поселившаяся в теле душа Клода, тут же взяла инициативу на себя, одномоментно завладев разумом, и задала некий импульс к движению, перевоплощение служило этому лишь как отправная точка.
Обратно мужчина вернулся с небольшой кипой бумаг, то были собственноручные выписки со всем, что только удалось найти о реинкарнации или, говоря иначе, переселении душ. Лавреньич внимательно наблюдал, как этот человек в черном плаще разместил эти листы на рабочем столе, как бережно выровнил их, с каким нескрываемым довольством их приглаживал, судя по всему, хозяин нашел какой-то ответ в них, ибо слуге удалось расслышать лихорадочный, ликующий шепот: «О да, все сходится, значит, таким образом можно будет вернуть прежний облик, до чего же просто и вместе с тем изящно задумано кем-то свыше! Поразительно и неправдоподобно!».
«Так господин хочет перевоплотиться обратно в Каренина? Что ж, этого следовало ожидать, – недоуменно размышлял Казимир Лаврентьич, – да и кому хотелось бы навеки остаться в теле того человека, которого никто не знает? Хозяин человек чересчур ответственный и не может вот так вот уйти и бросить все. И службу, и сына... Все это очень достойно с его стороны».
День за днем покорный слуга продолжал свои наблюдения, но каждый раз его господин возвращался один, становясь все задумчивее и угрюмее, что вовсе не укладывалось с его полными решительности, резкими движениями по утрам, когда он поспешно собирался (бывало что сразу после завтрака) и, облачившись в черный плащ, выходил из дома, лихорадочным жестом нервной руки, накинув капюшон так, чтобы идти, никем неузнанным. В эти моменты старику оставалось лишь закрыть за хозяином дверь и, издав печальный вздох, покорно ожидать его возвращения. Он не смел взглянуть на эти выписки, выведенные красивым, знакомым ему почерком Алексея Александровича, потому что это было не в его правилах, да и к тому же, в силу своей необразованности, верный слуга совершенно не понимал французский. Не нужно было обладать никакой исключительной проницательностью, чтобы догадаться, зачем человеку в другом городе, где его никто не знает, и к тому же в ином облике понадобилась эта странная необходимость скрывать лицо под черном капюшоном. Ему было ясно, что тот каждый раз безрезультатно шел за Анной и всякий раз подавленным возвращался один.