Глава 28
3 октября 2020 г. в 14:00
Граф в тот день вернулся ближе к вечеру, что, безусловно, было только на руку гостю. Нарочно ли так подгадал второй или это вышло случайно – нам неизвестно. Итак, пришедший Вронский хотел было быстро осведомиться у служанки как поживает госпожа, может ли она его сегодня принять и приступить к ужину. В Париже, в городе любви, где по злой иронии судьбы начались первые разногласия и даже ссоры между любовниками, Алексей отныне вынужден был спрашивать у прислуги о настроении Анны и ее желании принять графа в своих покоях. Ему было особенно сложно уследить за скачками ее настроения и благосклонного к нему распоряжения духа, потому что он понимал, что в этом состоянии женщины во многом виноват он сам, ибо далеко не всегда граф мог быть с возлюбленной рядом, как пламенно обещал тогда в Петербурге. Это чувство вины очень тяготило, а избавиться от него чаще всего не представлялось возможным, ибо один вид заплаканных, прекрасных, черных глаз женщины надолго впечатался в память и давил на любовника, как давит на совестливого человека осознание собственной, непростительной ошибки и искреннее раскаяние за свой проступок, которое, к несчастью, мало помогало смягчить наказание и, напротив, усиливало угрызения совести и муки.
– Госпожа в своих покоях, – сообщили ему, – но в крайне смятенных чувствах, следовало приложить немало усилий, дабы они успокоились и прекратили нескончаемые рыдания, все так перепугались, боже милостивый! Все дело в том, что не ранее как перед обедом сюда пришел человек и, сообщив ей что-то, отчего она пришла в полное отчаяние, тотчас же исчез, что именно сказал ей этот господин ее превосходительство не удостоили ответа.
– И что же теперь? – нахмурившись, спросил граф, относительно успокоившись, что на сей раз не он стал причиной нескончаемых страданий.
– Теперь Анна Аркадьевна заперлись у себя и не соизволили даже отобедать.
– Но она ничего не говорила насчет меня и желания меня видеть?
– Они напротив ожидают Вас и велели тотчас по Вашему возвращению распорядиться насчет встречи с Вами, Алексей Кириллович.
И, решив перенести ужин на более позднее время, Вронский, не теряя драгоценные минуты, поднялся наверх, в сердце его тяжелым гулом отзывался шум собственных шагов, он торопился к Анне, не зная, о чем и думать. Страшные предчувствия закрались в душу и он, не утруждая себя пугающими догадками, что бы это могло быть, поспешил к Карениной, зная, что она тут же ему обо всем расскажет.
Прежде чем войти, мужчина остановился у двери, ведущей к ее покоям, и настороженно прислушался. Никаких надрывных всхлипываний он не услышав, впрочем, плакать несчастная могла беззвучно и это напряженное молчание его вряд могло утешить в такую минуту. Собравшись духом, граф негромко постучал костяшками пальцев по светлой двери так, словно бы боялся вспугнуть громким грохотом и без того напуганного ребенка, который убежал в свое надежное укрытие от всех обидчиков бед – в свою комнату.
– Анна, можно ли мне войти? – осторожно спросил Вронский, не дождавшись реакции на стук, судя по всему, просьба будет также проигнорирована ею.
Тогда мужчина, возмутившись собственному промедлению и несвоевременной нерешительности, пришедшей так некстати, открыл дверь. В комнате было темно, лишь лунные лучи из окна бедно освещали покои, но и этого Вронскому было достаточно, чтобы приметить Анну в глубоком кресле, поза ее была расслабленной, плечи вовсе не сотрясались от беззвучных рыданий, как того ожидал граф.
– Анна? – Вновь нарушил тишину Алексей, приближаясь к сидящей, и Каренина, устремившись на вошедшего болезненно-сияющим взглядом чуть покрасневших глаз, приподнялась и с обезоруживающей, трогательной беспомощностью прижалась к нему. Он чувствовал ее медленное, прерывистое дыхание. Только теперь он осознал, насколько была уместна его ассоциация с одиноким, несчастным, истерзанным страхом ребенком, то, с каким отчаянием она обхватила его плечи, встревожило его куда больше слез этой женщины, он с совершенной ясностью понял, что эти слезы давно были выплаканы ею до его прихода. Пугающая обреченность сквозила в этом болезненном жесте – в ее объятии. – Расскажи же мне, наконец, что случилось?
– Помнишь, я однажды сказала тебе, что у меня никого нет, кроме тебя, Алексей? – Прижимаясь к его груди, начала она дрогнувшим голосом. – Ты знаешь, я ведь весь день думала о нем, вспоминала его великодушие, то, как он простил меня тогда... после той родовой горячки, он был так благороден, так недосягаемо милосерден, одного только воспоминания о том достаточно, чтобы грудь моя снова задохнулась от рыданий, он ведь намного лучше меня, да, лучше! Ах, если бы мы могли тогда уехать сразу после того, как тайна нашего с тобой союза была открыта! Так было бы намного честнее и достойнее, теперь я представляю себе, какой это был мерзкий плевок в душу, когда, породив в его душе хрупкие зачатки надежды, этим гнусным обманом напущенного смирения и покорности, я нанесла сокрушительный удар.
– Но ведь ты говорила, что так и следовало поступить, ибо, не усыпив его бдительность, ты никогда бы не выбралась из этого дома, что он злодей, на чем ты особенно мне настаивала, и никогда бы не позволил тебе уйти, покинув все, – нахмурившись, проговорил граф, – но с чего это вдруг ты теперь вспомнила о муже?
– А все потому что у меня теперь нет никакого мужа, нет, Алексей! Теперь я словно одна в этом мире и у меня нет никого, кто бы мне был ближе тебя, – она обреченно уткнулась в его грудь, с волчьей жадностью предвкушая утешения от любимого человека, ожидания ее оправдались крепкими объятиями и пылающими от поцелуев губами графа, когда он покрывал ими ее лоб, никакого жара у женщины, на удивление, не было, дрожавшие от нервозности губы были сухи.
Граф Вронский опешил от этой новости, не веря, что это и впрямь могло бы быть правдой. Ее неподдельная скорбь сильно не вязалась с теми злыми словами, сказанными в Петербурге, в адрес покойного, Алексей никогда бы не подумал, что Анна в самом деле будет так убиваться по супругу, возможно, это действительно было связано с тем ее непосильным грузом вины перед Карениным. Бесспорно, он застал Анну в том состоянии, когда буря, наконец, утихомирилась, но еще не сошла на нет, так что же послужило для нее проводником к относительному спокойствию и даже напущенной, небрежной расслабленности после нахождении в безутешном горе, полном мук и чистосердечных раскаяний?
Но в то же время это состояние Карениной было ему очень знакомо, особенно в последнее время и тут его осенила догадка.
– Ты приняла то лекарство? – Уточнил граф, кивнув в сторону прикроватной тумбочки, где стояла опустошенная рюмка, очертания которой он, привыкнув к мраку комнаты, уже мог различить. Дело в том, что Анне, принимая очередную порцию морфина, было гораздо легче рассчитывать ее соотношения именно в небольшом, цилиндрообразном сосуде, коим блестяще справлялась обыкновенная рюмка.
– Да, оно и впрямь помогло мне, когда тебя не было рядом, – в этих словах не было ни тени упрека, морфин был единственным средством, которое помогло ей справиться с обуревавшими ее чувствами и нескончаемыми страданиями при одной только мысли о сыне.
– Но как же это произошло и кто сообщил тебе об этом несчастье?
– Приходил новый человек, только недавно приступивший к домашним делам, представился управляющим и сказал, что мужа хватил удар и случился приступ.
– Но почему же не ограничиться телеграммой? Кому вздумалось посылать управляющего в такую даль?
– Признаться, я не задумывалась об этом, – Анна вздохнула при этом с такой горечью, словно бы уже утомилась от этих переживаний за день и по этому вздоху Вронский понял, что несчастной жене, только что узнав о смерти мужа, было не до какого-то там прибывшего посетителя, – он ушел так же внезапно, как и явился и я не успела его как следует расспросить. Но он обещался вернуться сюда завтра. А еще посоветовал распорядиться, чтобы собрать вещи для скорого отъезда.
Женщина говорила так сбивчиво и апатично, что Алексей и эту странную в данной ситуации особенность в поведении Анны приписал к действию лекарства, если ранее подобные признаки пассивности и безучастности вполне себе гармонично подходили к состоянию после очередной сцены непонимания между ними, то данное поведение и ложная невовлеченность к собственным же словам совершенно не сочетались по отношению к молодой вдове, несколькими часами ранее узнавшую прискорбную весть.
– Так он будет здесь завтра? Мы вместе его встретим.
– Нет! Нет-нет, – пылко запротестовала женщина, словно бы последняя фраза графа и была той самой красной тряпкой, одного только вида которой достаточно, чтобы выбраться из этого неопределенного и вязкого состояния, затем она заговорила кротко и ласково, словно бы извиняясь за резкость, – я приму его сама. В одиночестве, я тут же это решила, в тот момент, когда этот человек заявил о повторном визите, Алексей, ты не смотри на этот мой нежданный порыв, я ведь говорю это вполне обдуманно. Я уже все решила и приму его завтра одна. Это... личное, клянусь богом, у меня нет от тебя никаких тайн и быть не может, более того я тебе сама все расскажу, как пересказала теперь, но не лишай меня этой возможности — узнать все первой и расспросить этого человека самой обо всем. Для меня это будет нечто вроде разговора в исповедальной кабинке.
– Хорошо, Анна, я понимаю твои чувства.
– Я бы хотела, чтобы ты также распорядился собрать вещи и обеспечил нас билетами на поезд, – прикрыв глаза, она с блаженством произнесла шепотом, словно бы боялась сглазить или каким-то образом вспугнуть сказанное, – я наконец-то увижу Сережу...
Вронский с тоской осознал, что все поворачивается вспять. Она вновь делила все связанное с домом и им, словно бы семьей для нее все еще считались те люди, которых она оставила около года назад в Петербурге, он не смог за все это время заменить ей семью и с нескрываемым разочарованием признал это. Прежде он знал, что Анна ему доверяет, но не пошатнулось ли ее доверие к нему после тех выплаканных ею слез по его вине, не смыли ли эти самые слезы ту хрупкую, доверительную нить? Впрочем, существовать подобным терзаниям оставалось недолго. Петербург свяжет их судьбы самым прочным, нерушимым образом, ознаменовав это событие радостным, колокольным звоном.