Крепче кровных

      Я свихнусь. Я уже свихнулся.       С этих слов начинался исследовательский дневник Расу Аматы. Первую свою запись он сделал в 1942 году, и сначала наполнял свой дневник полуфразами, размышлениями, наблюдениями, чьими-то цитатами, даже шутками. И каждая страница этого написанного от руки текста казалась такой же интимной, как и "Записки у изголовья" Сэй Сёнагон, содержащей в себе яркие фрагменты давно утраченного, страшного, жестокого мира. Человек, писавший это, не думал, что его текст будет кто-то читать, и потому позволял себе откровенность. В этом дневнике Расу Амата оставался наедине с собой. В этих строках не существовало масок, которые надевал на себя этот человек, чтобы взаимодействовать с обществом. В этом тексте была обнажённая, неспокойная душа, которой нигде не было места.       Амата был младшим ребёнком в семье, и, так вышло, что самым безответственным. Его всегда приходилось заставлять что-либо делать, потому что ничто подолгу его не интересовало. Чем-то увлекаясь на короткое время, он быстро оставлял это дело, больше не проявляя ни капли той одержимости, которую выказывал ранее. Он был до того спокойным и отстранённым, что казался другим людям жестоким и безразличным. В самом ли деле он был таким? Наверное. Амата не знал, умел ли на самом деле испытывать эмоции, не знал, испытывал ли их вообще. Он был будто бы инопланетянином в обществе других людей. Он не мог искренне смеяться, не мог злиться, не мог проявить страха. И, наблюдая за эмоциями других людей, он испытывал единственное знакомое ему чувство. Зависть. Эмоции делали людей счастливыми, эмоции спасали их от той давящей, холодной пустоты, что давно зародилась в сердце Аматы, эмоции были тем, что наполняло жизнь смыслом. А у него их не было. Он сознательно запрещал себе что-либо чувствовать до тех пор, пока это не превратилось в болезненное бессилие. Но, во всяком случае, из-за своей особенности Амата приобрёл два важных навыка: он мог отличить искренние эмоции от неискренних и, неспособный сам испытывать чувства, он научился их вызывать. Это просто. Пара фраз, пара прикосновений, случайный взгляд... И больше из всех эмоций всего ему нравился искренний смех.       Началась война. Амата предполагал, что это событие обойдёт его стороной. Он учился в университете, армейская служба из-за недобора веса обходила его стороной, да и он сам был младшим братом генерала морской пехоты. Так что за своё будущее он не переживал, тем более, все удачные карты, которые должны были обеспечить ему жизнь, были у него в руках.       И всё же, его отправили на фронт. В Германию. Старший брат позаботился, чтобы Амату отправили не в Китай, на скотобойню, не в Россию, которая всё ещё помнила своё поражение в русско-японской войне, и не в Индию. Германия. Псевдо-безопасное место, где Амата мог бы продолжать своё обучение, и где находился бы в резерве. Германия сулила сплошные плюсы после окончания войны: во-первых, Амата, как военнослужащий, мог получить гражданство и навсегда распрощаться с Востоком, во-вторых, высокая зарплата военных, в-третьих, образование. Не существует институтов лучше немецких, и поэтому Амата согласился покинуть родную Японию. Его провожала семья, которой, как ему казалось, он не был нужен; ему пожелали удачи друзья, которые на следующий день забудут о нём. Он был приходящим и уходящим событием, подобно зимнему солнцу, которое появлялось ненадолго, чтобы вскоре исчезнуть и продолжить свой безрадостный путь.       Но ему не повезло. Если на родине, в Японии, Расу-старший имел какой-то вес, то за границей никто не собирался исполнять просьбы человека, который остался в другой части земного шара. Амата спокойно воспринял произошедшую с ним несправедливость. И, взяв в руки оружие, ощутив его вес, холод и запах оружейной смазки, почувствовал, что так и должно быть. Его безрадостная жизнь однажды закончится. Какая разница, когда это случится? В старости или сейчас, когда ему было чуть за двадцать? Амате было это безразлично. Он был никому не нужен, как и никто не был нужен ему. Лишённый эмоций, он всю жизнь чувствовал себя лишним, чужим, далёким, и сейчас война предоставила ему шанс исправить досадное недоразумение. Можно было пустить себе пулю в глаз, можно было самому подставиться под удар, можно было дезертировать и отправиться на расстрел. А можно было и выжить, хотя этот вариант Амату не устраивал.       – Будь, что будет, – произнёс он, обращаясь к себе. – Не так уж и плохо, если сдохнет один ходячий монстр.       В Германию он всё-таки добрался. За ним пришли в тот период, когда Амата окончательно потерялся в череде бесконечных сражений. Дни смешались в сплошную серую массу, состоявшую из пыли, пороха, крови, криков, грохота взрывавшихся гранат, выстрелов. Там Амата не чувствовал ничего. Он не ощущал жара, не чувствовал холода, не знал, что у него течёт кровь. Как бы он ни жаждал смерти, что-то внутри него отчаянно стремилось жить, и, должно быть, из-за этого желания он не мог ни подставиться под удар, ни сбежать, ни оставить рану загнивать. Это был не страх, скорее любопытство. Амате было интересно, как далеко он сможет зайти, прежде чем его убьют.       Когда за Аматой пришли люди, отправленные по приказу Расу-старшего, он не смог ни запомнить, ни даже разглядеть их лиц. От усталости перед глазами всё плыло, тело ломило, шея и плечи, привыкшие к тяжести оружейного ремня, не гнулись, руки пахли порохом, кровью и пеплом, сколько бы он их ни мыл. И здесь, на войне, Амата только сильнее чувствовал свою инаковость. Здесь его чуждость проступала особенно заметно. Во-первых, он был японцем. Единственным среди сотен и тысяч европейцев. Амата знал базовый немецкий язык, знал английский, так что трудностей с общением у него не возникало. И всё-таки... Европейцы не принимали его, порой задерживали взгляд на его лице, порой обращались к нему не иначе как "япошка". Амата не злился на это. Его не принимали и раньше, так что он привык к пренебрежению со стороны других людей. Впрочем, он знал, что его так называют не из-за желания оскорбить или унизить. Эти люди знали, что могут умереть, и поэтому торопились жить. У них не было времени запоминать его имя, не было желания. "Япошка" – и сразу понятно, о ком идёт речь.       Во-вторых, для него война была чем-то далёким и недосягаемым, даже когда он был в эпицентре сражения. Всю свою жизнь Амата отстранялся от этого мира, и такая его часть, как война, не могла стать исключением. В какой-то момент ему даже начинало казаться, будто он наблюдал за собой со стороны. Будто бы в его теле был ещё кто-то. Кто-то куда более сильный, куда более смелый, куда более искусный в выживании. И этот кто-то не позволял погибнуть настоящему Амате.       В-третьих, Амата не бунтовал, не срывался, был всегда спокоен, хладнокровен и рассудителен. И это стало открытием даже для него самого. Он видел солдат пьяными, видел самоубийц, видел разбитые в кровь кулаки и лица. Но сам он был от этого далёк. Он дрался, если на него нападали, он помогал переносить трупы, он снимал с тел оружие и одежду. И он проливал кровь. Он убивал без удовольствия, без азарта и без жалости. В его разуме прочно укоренилась мысль: не убью я – убьют меня. И эта мысль была ещё одним открытием.       – Произошло недоразумение, – произнёс человек, встретивший Амату на железнодорожном вокзале Дрездена. – Не переживайте, рядовой Расу. С виновными мы разберёмся.       Даже не разбирая лиц и едва улавливая смысл слов, Амата знал, что эти люди только изображали заботу о нём. На него им плевать. Но Расу-старший, видимо, добился заметных успехов на фронте и решил узнать, какие успехи у младшего брата. А были ли они? Нет. Амата отличился на фронте, доказал свою смелость и верность чужому государству, но...       ...но потерял намного больше.       – Во мне умерло всё человеческое, – произнёс он, глядя в размытые глаза собеседника. – Это вы называете недоразумением?       Ему в качестве извинения выделили квартиру. Не раздеваясь, Амата рухнул на кровать, закрыл глаза, но сон не шёл. Тишина оглушала его. Он вздрагивал, подскакивал, в панике искал оружие и долго не мог сообразить, где находится. Заснуть ему удалось только после того, как он надел армейские сапоги, шапку, китель, включил на полную громкость трещащее радио, сжал в твёрдой руке тяжёлый кухонный нож. И так, не шевелясь, он проспал часов семнадцать.       Проснулся он, когда осеннее солнце только-только поднялось из-за линии горизонта. Амата подошёл к окну, облокотился о него, вглядываясь в чистое небо, чувствуя на коже тёплые прикосновения солнечных лучей. Тогда он почувствовал, до чего же сильно ему этого не хватало. Тишина, покой, мерное тиканье часов в кухне и солнце, сиянием которого был пропитан его родной дом в далёкой Японии, его давно ушедшее детство. Солнцу всё равно, для кого светить, всё равно, кому. И всё же, именно его лучи смогли согреть мечущееся сердце Расу Аматы.       Он быстро умылся, переоделся и отправился на улицу, крикнув приветствие на японском проходившему мимо немцу. Он бесцельно бродил по каменным улицам незнакомого города, не зная, где он, и куда направляется. Да это было не так уж и важно. Он ходил по чужому Дрездену, с наслаждением вдыхая запахи жареных колбасок, выпечки, карамели, плавленого сыра и даже шоколада. Этой роскоши он был лишён на фронте. Он стоял, закрыв глаза, наслаждаясь давно забытыми запахами, давно забытой тишиной и тихим шелестом листьев. Как же он истосковался, истомился по этому. И как же странно это было. Он ощутил болезненный укол ностальгии из-за места, в котором никогда раньше не был, которое было настолько же чужим для Аматы, насколько Амата был чужим для этого места.       Живой. Не калека. Глаза, руки, ноги целы.       – Везунчик.       Он улыбнулся, закрыв глаза, зарывшись пальцами в свои отросшие волосы. К его горлу подступал смех. Несдержанный, неконтролируемый, находящийся на границе истерики и облегчения. Амата расхохотался. Правила приличия в Японии велели ему сдерживать эмоции, но сейчас он физически не мог этого сделать, не хотел, да и, что более важно, он уже целую вечность не был в Японии.       Он смог остановиться только когда боль в животе от смеха стала невыносимой. Успокоившись, он утёр слёзы с глаз, попытался восстановить дыхание, но смех всё ещё рвался наружу, так что пришлось прилагать усилия, чтобы сдержать его. Рухнув на скамейку, Амата закурил, глубоко затянулся, наполняя лёгкие горьким табачным дымом. На душе было тепло. Он знал, скоро это тепло улетучится, что скоро развеется, словно дым, но хотел подольше удержать его в своём сердце. Как же хорошо. Так тихо, так спокойно и так тепло в этот осенний день.       В этот же день он посетил университет, жизнь которого остановилась с началом войны. Преподавателей и студентов отправили либо на фронт, либо в концлагерь, либо на оружейные заводы. Амату записали в число студентов чисто для формальности. Он получит диплом, ему будут выдавать стипендию, но по факту он мог ничем не заниматься. Таково было великодушие немецкого правительства и их желание угодить стране-союзнику. Стоило только пару раз проползти под пулемётным огнём, как все дороги в жизни моментально открывались. Интересно получалось: Амата шёл на войну безо всякого желания жить, но, видимо, у жизни были на него свои планы.       И всё же, он решил хотя бы раз в жизни попытаться проявить упорство. У него не было строгих преподавателей, никто не контролировал его посещаемость, некому было исправлять его или учить. Но зато в его распоряжении была библиотека. Тысячи тысяч книг стояли на полках в ожидании людей, готовых и способных учиться, оставалось только протянуть к ним руку и стать для самого себя учителем. И, стоя посреди пустующей библиотеки, окружённый тяжёлыми стеллажами, Амата решил попытаться. И пытался. Сидя в одиночестве в библиотеке, он мог позволить себе курить, приносить с собой обед и ужин, даже ночевать. С книгами он обращался бережно, ухаживал за ними, стирал с них пыль, даже пытался чинить, если они были в совсем плачевном состоянии. Что-то он выписывал в дневник, что-то запоминал без особого труда, чего-то понять не мог, сколько бы ни бился. Всё-таки, совсем без преподавателя учиться было тяжело. Да и, чем больше он читал учебников, тем лучше понимал, что всю ту воду, которую упорно лили авторы, можно слить и сократить каждую книгу раз в пятьдесят.       В один из таких дней, когда он собирался в библиотеку, в его дверь постучались. Амата открыл, не вынимая изо рта сигареты. Это были люди в чёрной форме с красными повязками на левых плечах.       – Чё надо? – с улыбкой поприветствовал их Амата.       За время обучения его разговорный немецкий стал значительно лучше. Но безалаберный тон явно не понравился... Амата скосил взгляд на петлицу, потом на погон. Сигарета выпала у него изо рта.       – В армию, – спросил Амата, – в Японию или на расстрел?       Но, как выяснилось, Амату решили отправить в некий исследовательский центр, располагавшийся в церкви Фрауэнкирхе. Он не знал, почему в учёную среду направили именно его – студента, который ещё толком не успел закончить обучение. Но причина была проста. Европейцам был нужен человек восточной культуры и желательно, чтобы транспортировка этого человека была менее затратной и как можно более быстрой. Впрочем, Амата предполагал, что и здесь подсуетился его старший брат. Расу-старший знал, что опытного солдата удерживать в тылу никто не будет, тем более при явной нехватке войск, и потому обеспечил ему место в исследовательском центре. Амата не возмущался. Вот только... этот привет из прошлого вызвал в его голове чувство знакомой, тупой и вязкой апатии. Ему так хотелось сбежать из реального мира, так хотелось забыться и просто жить, никому не мешая. Но реальный мир не желал его отпускать, и с этим тоже приходилось мириться.       Войдя в церковь, Амата, как и ожидал от себя, не почувствовал ничего. Ни восхищения, ни благочестия, ни величия момента. В его памяти всплыли люди. Живые, тёплые, звавшие его япошкой и страстно желавшие жить. Многие из них были религиозными. Амата видел, как они молились перед очередным наступлением, слышал их рассуждения о Боге, о бессмертной душе. Может быть, Амата, один из немногих везунчиков, и поверил бы в Бога. Вот только его глаза видели слишком много изуродованных тел, слишком много отчаяния, боли, страха. И слишком часто на его памяти обыкновенный человек терял всё человеческое. "Бога нет," – решил для себя Амата, когда впервые увидел человеческое тело – молодое, голое, белое, беспомощное, с вываливающимся из живота кишечником.       Его представили исследовательской группе, и большую часть имён Амата забыл почти сразу же. Впрочем, он не слишком переживал на этот счёт. Начальству его не представили, но провели к объекту исследования, который, как Амата узнал позже, назвали Дрезденским Сланцем.       — Это уникальный объект, – проговорил человек в чёрной форме, с генеральскими погонами на плечах. – Надеюсь, ты понимаешь, что всё это строго секретно.       Амата долго вглядывался в многотонный, древний монолит, прежде чем до него дошло, куда он попал. Аненербе. Понятно. Не самый скверный расклад из всех возможных, но и далеко не самый лучший. Хорошо одно – теперь у Аматы была реальная работа, и ради неё не нужно было никому проламывать череп. Делать вид, что исследуешь булыжник и писать всякий сверхъестественный бред в отчётах. Работа мечты. Да и Амата с детства любил сочинять всякие небылицы.       – Есть идеи, как заставить это работать, рядовой?       Амата внимательнее вгляделся в причудливый рисунок на поверхности древнего монолита. И в какой-то момент ему начало казаться, что монолит стал пристально вглядываться в него. Ощущение было мимолётным, неясным. Словно на мгновение нечто древнее и непонятное обратило внимание на Амату, и тут же ускользнуло в своё глубокое, вечное безмолвие. Оно спало и не спало одновременно, и в этом половинчатом состоянии ему на секунду приснилась безрадостная жизнь Расу Аматы.       – Общаться, – дрогнувшим голосом ответил Амата. – Как дела, камушек? Не боишься отлежать бока?       В голове зашумело, из носа пошла кровь, ноги подкосились. Амата не понял, что произошло. Казалось, будто кто-то ударил его по затылку, и пол рванул ему навстречу. И, пока его приводили в чувства, Амата увидел тяжёлый, до боли яркий сон. Сон, в котором он был всюду и нигде, где он существовал, но у него не было осязаемого тела, сон, в котором он чувствовал всё и ничего одновременно.       Этот случай был задокументирован и получил название "Первый контакт". Видение Аматы ясно показало, что Сланец мог общаться, мог отвечать на заданные вопросы. И на глупый вопрос Аматы он дал не менее глупый ответ: Невозможно отлежать то, чего нет.       Адольф Вайсманн, начальник Аматы, расхохотался, как только услышал подобную расшифровку. Искренний, добродушный смех. Если начальник каждый раз будет смеяться от слов Аматы, то работать на него будет легко. Всё-таки, приятно работать в коллективе, который объединяет не столько общая деятельность, сколько чувство юмора.       Амата не ошибся, хотя ему и не слишком нравился юмор Адольфа. То он красочно изображал собственную смерть, то пугал Амату, выпрыгнув из-за угла, то подсовывал ему сумку, в которой сидел страшно недовольный кот. С этим нужно было только смириться. В сознании Адольфа причудливым образом уживались взрослый и ребёнок, гениальный учёный и мальчишка, задница которого истосковалась по ремню. Но зато работать с ним было просто: он никогда не зазнавался и не ставил себя выше кого-либо из подчинённых.       – Похоже, вы нравитесь Сланцу, раз ответил он только вам, – улыбнулся Адольф.       — Я в жизни никому не нравился, – закатил глаза Амата.       – Почему же? Нам с Клаудией вы по душе, герр Расу.       Первая встреча с Клаудией, начальницей Аматы, произошла неожиданно для него самого. У него был выходной, который он решил провести в библиотеке, а заодно обдумать возникшую у него в голове идею. Прошло уже две недели с момента его устройства на новую работу, и Сланец какое-то время не реагировал на вопросы Аматы. Тогда он придумал другую тактику, чтобы выйти с этим существом на контакт: он начал читать ему вслух те книги, которые ему нравились. И на одном из стихотворений показатели приборов сместились с мёртвой точки. Это был "Озимандия".       – Расу Амата?       Он вздрогнул, услышав в библиотеке незнакомый женский голос. Он так привык находиться здесь в одиночестве, что немало удивился, когда в помещение вошёл кто-то ещё.       – Да, – произнёс он, задержав взгляд на лице девушки. Лишь с недавних пор он стал различать лица людей. Было ли дело в его общении со Сланцем или смене вида деятельности, Амата не знал. Но его слепота на людские лица постепенно проходила, а, значит, расшатанные нервы медленно успокаивались. – А вы...       – Клаудия Вайсманн, – она улыбнулась. – У меня не было возможности представиться раньше, так что... – она окинула взглядом его письменный стол. – О. Вы заняты работой даже в выходной?       Он опустил взгляд на свои записи, на свой дневник.       – Сланец среагировал на стихотворение "Озимандия", – ответил он. – Но совершенно ничего не отвечает на слова вашего брата о лидере, избранном судьбой, – он вздохнул. – Думаю, Сланец обиделся, когда герр Вайсманн решил устроить ему холодный душ.       – Адди... Адольф действительно сделал это?       – "Ничто не бодрит лучше холодного душа! К тому же, ему тысячи лет! Думаете, он хоть раз мылся?"       Пародия получилась настолько точной и эмоциональной, что Клаудия захихикала, застенчиво прикрыв рот ладонью.       – А... о чём "Озимандия"?       – О статуе короля королей, чьё королевство стало безжизненной пустыней.       Амата нашёл нужное стихотворение, протянул его Клаудии. Она внимательно прочитала его.       – Адольф говорит, что вы опровергаете его теорию о лидере, избранном судьбой...       — Не опровергаю, — пожал плечами Амата. – Просто считаю, что на каждое действие должно быть противодействие. Третий закон Ньютона, – он помедлил, листая дневник. – Для сохранения гармонии в мире. Условно назовём нашего лидера, избранного судьбой, королём. Власть короля приобретает форму, структуру, превращается в осязаемую энергию. И в то же время появятся существа, которые будут по-разному реагировать на всплеск энергии. Кто-то примет энергию, кого-то она повредит, кто-то даст отпор, а на кого-то она и вовсе не будет действовать. И этих непокорных стоит условно назвать королевами.       Он перевёл взгляд на Клаудию. Она улыбалась.       – Вы – романтик, герр Расу.       – Это всего лишь теория, – он едва заметно нахмурился.       — Пожалуйста, продолжайте. Я не хотела вас смутить.       — Я не смущён, – Амата не смотрел на её лицо. – Короче говоря, когда энергия короля начинает превышать допустимое значение, образуется подобие чёрной дыры. Энергия короля не может навредить королеве, она ею поглощается. И в итоге поглощённая энергия так плотно сжимается в теле королевы, что начинает воздействовать на короля. Подобно тому, как чёрные дыры искривляют пространство и время, так и королева, искривляет пространство и время для вырвавшейся энергии, препятствует энтропии, разрушению. В итоге, если силы короля выходят из-под контроля, королева может помочь ему вновь обрести над ними контроль. Но нужен всплеск энергии...       Клаудия не сводила с него внимательного взгляда. Амата указывал на свои записи, рисовал на бумажке короля с королевой и их взаимодействие. Эта теория, которая ещё никак не подтвердилась, вызвала живой интерес у Клаудии. Она слушала и, казалось, перестала в этот момент даже дышать.       – А как быть с Озимандией? – улыбнулась она. – Какая для него должна быть королева?       – Никак и никакая, – он хмыкнул. – Озимандия мёртв ещё в начале сонета, и все его претензии на силу и божественную природу – не более чем высокомерие. Всё когда-нибудь умирает, даже королевства.       – Не думаю, что Сланец – поэт, герр Расу. И всё же, как бы вы назвали королеву для Озимандии?       – Лилит, – он ответил, не раздумывая. – Царица цариц.       Всё своё рабочее время Амата не отходил от Сланца. Он читал ему книги, рассказывал о своей жизни в Японии, пытался рисовать, считать с ним числа. Иными словами, он делал всё, до чего никогда в жизни не опустился бы ни один учёный ум. Сланец пытались пробудить с помощью насилия, Амата же считал, что перед ним живое и разумное существо, которое смотрит свысока на все тщетные попытки людей привести его в чувства. Что для Сланца холодный душ? Да ничего. Мимолётное сновидение, которое потеряется в потоке бесконечных снов. А что – вся жизнь Аматы? Это уже чуть более длинное сновидение, но такое же лишённое смысла.       — Кажется, я понял, почему ты мне отвечаешь, – произнёс Амата, стоя напротив Сланца. — Ты нашёл во мне родственную душу. Ты тоже никогда не был человеком, — он помедлил. — Но... тебе интересно наблюдать за людьми, так? Скажи честно, это из-за тебя я выжил на войне?       Сланец не ответил. В тот день Амата решил заночевать рядом со Сланцем. Он отталкивался от своего первого видения, которое пришло к Амате, когда он потерял сознание. Видимо, Сланцу проще контактировать с человеческим сознанием, когда оно находится в изменённом состоянии. Загоревшись этой идеей, Амата пришёл на работу в своём тёплом армейском кителе, который собирался использовать, как простынь.       – Герр Расу! – возмутился Адольф. – Я хотел подшутить над вами, но шутить над военным человеком мне очень некомфортно! Перестаньте быть военным, пожалуйста!       – ...а? А-а-а, – хмыкнул Амата. – Так вот, как вас обезвредить, герр Вайсманн? Нужно было всего лишь прийти в форме.       – Клаудия, – взгляд Адольфа был настолько несчастным, что способен был растрогать даже самое чёрствое сердце. — Пожалуйста, скажи ему раздеться.       – Адди!       — Эта форма заставляет меня физически страдать! Я буквально готов умереть от боли!       – Вас отправляют на фронт, герр Расу? – спросила Клаудия.       – Нет, – он убрал руки в глубокие карманы кителя. – Сегодня я хочу заночевать у Сланца. На кителе спать будет теплее.       Брат с сестрой мгновенно оживились, услышав желание Аматы. Адольфу понравилась идея с ночёвкой, он, буквально, хотел устроить рядом со Сланцем пижамную вечеринку со вкусной едой и разговорами до утра. Клаудия же забеспокоилась. Она переживала, что Амата может замёрзнуть в холодном, сыром помещении, подхватить воспаление лёгких, заболеть. И поняв, что отговорить она его не в силах, она стала искать тёплые одеяла, мягкую подстилку, подушки, забеспокоилась об ужине и горячем питье. И, наблюдая за ней, беспокоившейся о нём, Амата почувствовал странное, незнакомое тепло.       – Я выпью снотворное и прислонюсь к Сланцу, – ответил Амата. – Мы изучаем его, а не веселимся.       – Эта идея не лишена смысла, – произнёс Адольф, лихо раскачиваясь на стуле. – В отличие от идеи с королевами!       – Адди!       – Пусть так, – ответил Амата. – Каждый имеет право на ошибку.       Когда закончился рабочий день и исследователи покинули церковь, Амата постелил китель на пол и лёг, прислонившись спиной к холодной и твёрдой поверхности Сланца. Снотворное лежало в кармане брюк, и его Амата думал использовать в том случае, если не получится заснуть в ближайшие два-три часа. И он знал, что у него не получится, ведь он озвучил свою идею Вайсманну.       Адольф не заставил себя долго ждать. Со спальным мешком, подушками, поздним ужином и шестью бутылками тёмного пива он впорхнул в помещение со Сланцем. Клаудия следовала за ним, держа в руках запасные одеяла и свой спальный мешок. Интересно, если бы эта женщина попала на фронт, она бы так же заботилась обо всех солдатах? Обо всех грязных, грубых, невоспитанных мужиках, которые не стеснялись бы отшлёпать её или зажать в углу и тискать против воли. Заботилась бы, решил Амата. И какое счастье, что она не попала на фронт. Там её бы растерзали...       Адольф разбросал одеяла у подножия Сланца, разместил еду и закуски, развалился сам. Клаудия робко подсела рядом.       – А... в Японии устраивают вечеринки с ночёвками? – спросила она.       – Устраивают, – ответил Амата, закурив. – Или вы думаете, что там поселились инопланетяне, фройляйн Вайсманн?       Её лицо густо покраснело. Амата опустил взгляд, стряхнув пепел в жестяную банку, которую на работе он использовал в качестве пепельницы.       – А почему вам так нравится курить? – спросил Адольф и, не дожидаясь ответа, добавил. – Можно мне?       Первая же затяжка вызвала у Адольфа неостановимый кашель. Амата курил крепкий табак, горький, способный перебить пресный привкус на кончике языка, и для неподготовленного Адольфа такое было явно чересчур. Он давился табаком, жмурился, кашлял, но всё же не мог себе позволить бросить начатое дело на половине пути. Со страданием и болью, он докурил злополучную сигарету.       – Всё равно не понимаю, – произнёс он, прокашлявшись, слушая хихиканье Клаудии.       – Привычка, – Амата пожал плечами.       Где-то ещё на первой бутылке пива они перешли с формального общения на дружеское, разговоры о работе медленно перетекли в сторону чего-то более личного. Амата выяснил, что в школе в Адольфа летели учебники и табуретки от строгих учителей, что он любил совместно с одноклассниками устраивать розыгрыши над другими одноклассниками, что больше всего ему нравился искренний людской смех. Клаудия же, как оказалось, рано осталась в семье единственной женщиной, и потому материнские обязанности лежали на ней. Младшего брата она пыталась воспитывать, защищала его, помогала ему в учёбе и даже заступалась за него перед строгими учителями. Обо всём этом Клаудия рассказывала с мягкой улыбкой, в то время как Адольф тщетно пытался её заткнуть. Но, к его же несчастью, напился он слишком быстро, и потому его речь звучала вяло и негромко.       – А что насчёт тебя, Амата? – спросила Клаудия.       – А мне нечего о себе рассказать, – он невесело улыбнулся. – Разве что... грустно мне, когда газеты читаю.       – Что? Почему? – спросил Адольф. – Как тебе может быть грустно рядом с таким солнышком, как я?       – А вот так. С фронта приходят списки убитых, – он снова закурил. – Кого-то я знал лично, о ком-то слышал. Обычно я не запоминаю имён, но там... запоминаешь даже тех, о ком слышал через третьих лиц. И, – он дёрнул верхней губой. – Хочется хотя бы памятью попросить у них прощения за то, что я всё ещё жив.       Лицо Клаудии застыло. Адольф тяжело вздохнул.       – Эй, – он легонько похлопал Амату по плечу. – Ты не сможешь вернуть погибших, нечего себя винить.       Амата не ответил.       – Но ты можешь сделать наш мир лучше, – продолжил Адольф. – Мы можем это сделать, и у нас есть для этого желание и возможности. Каждый день мы на шаг ближе к чуду, Амата. Поэтому давай вместе двигаться ему навстречу. Втроём. Дрезденское трио.       – Дрезденское трио, – повторил Амата.       – Дрезденское трио, – поддержала Клаудия.       Они звонко стукнулись бутылками, и этот звук вызвал у Аматы звон в ушах. Он не придал этому значения. Должно быть, он просто перепил крепкого немецкого пива. Вот только после этого звука ему казалось, что теперь в комнате находилось вовсе не трое людей. Казалось, будто бы рядом был ещё кто-то, кто-то неосязаемый, невидимый, слабый и очень-очень сонный. И этот кто-то подтолкнул к Амате свежий, спелый апельсин.       Втроём они уснули под одним одеялом. В помещении было холодно, так что спать пришлось, тесно прижавшись друг к другу. И, из-за прикосновения, или из-за близости к Сланцу, им снился один и тот же сон. Сон о Луне, Солнце и звёздах. Сон без сюжета и смысла, без людей и животных, без существующего мира.       После этой ночи удалось передать энергию из недр Сланца маленькой лабораторной мышке.       – Это лидер, – сделал вывод Адольф. – Не озимандия и не, упаси Господь, королева!       – Если королева и появится, то не так помпезно, – ответил Амата. – И для её инициации потребуется очень много энергии. Скажем, как от падения Дамоклова Меча.       — Допустим. И куда же должна деться эта энергия? Исчезнуть, как и всё, что попадает в чёрную дыру?       – Что-то способно из них вырваться. Мельчайшие частицы, атомы, потоки энергии, – он пожал плечами. – Это если королева – чёрная дыра. Если же королева – червоточина, то Меч упадёт в Японии, а пострадает Африка. Как-то так.       – Но ты больше склоняешься к теории о чёрных дырах. Почему?       – Потому что изучал звёздообразование. Королева – объект, в котором энергия будет бесконечно сжиматься, пока сжатие не дойдёт до критической точки.       – Ладно, – выдохнул Адольф. – Я допускаю твою теорию, но поверю в королев только после того, как одна из них лично обнимет меня!       Но до создания королев не дошло, как и до передачи энергии Сланца человеку. Война, как бы от неё ни бежал Амата, и как бы от неё ни отрекались Адольф с Клаудией, добралась до них, явилась в бомбах, взрывах, криках и разрухе. Земля тряслась под ногами, здания разрушались, словно карточные домики, а над головой жужжали, точно мухи, самолёты.       В тот день впервые за всё время из Сланца вырвался полноценный поток энергии, настолько мощный, что после него монолит затих на десятки лет. Дрезденское трио заперлось в лаборатории со Сланцем и группой исследователей, которые в этот день вышли на работу. Ни предупреждений, ни эвакуации, ни попыток спасти население не было. Их истребляли. И делали это без сострадания и жалости.       – Добралась ты до меня... – только и произнёс Амата, слыша грохот приближавшейся ковровой бомбардировки.       Стены церкви превратились в пыль, из-за них в лабораторию проник ослепительно яркий свет. Амата смотрел на свою приближавшуюся смерть и впервые, на короткое мгновение ощутил, как мало жил, и как же ему хотелось пожить ещё. Он почувствовал. Страх, сожаление, боль и даже тот самый, застрявший в горле смех. Адольф, Клаудия... люди, которых он встретил из-за череды несправедливости и сверхъестественной удачи. Они были дороги ему? Он не знал. Но именно их он не смог бы убить, и этим двоим не желал зла.       А, может, это именно он навлёк беду на Дрезден? Может, он должен был умереть ещё при рождении? Именно поэтому он всегда был "не таким"? Думая об этом, он теснее прижал к тебе брата с сестрой, всеми силами стараясь защитить их от взрыва.       И тогда произошло это.       Ненавистный ему мир исчез. Его просто не стало, он растворился где-то в неосязаемой и всепроникающей вечности. Исчезли звёзды, исчезли планеты, исчезла Земля. Оставался лишь плотный и осязаемый Расу Амата, оставленный в бесконечной пустоте.       И был свет. Мечущийся, беспокойный, не способный надолго где-либо удержаться свет. Свет дрогнул, когда Амата ощутил болезненный удар у себя в груди. Свет обратил на него внимание. Свет с каждым ударом приближался к Амате и после очередного удара решил наброситься на источник своего беспокойства. Тогда Амата и ощутил боль. Он схватился за сердце сквозь это тяжёлое, мрачное видение, но не смог вырвать свет из своей груди. Свет растекался по венам, проникал в разум, наполнял собой кости. И после этого мир перестал быть пустым. Амата видел в нём Сланец, из сердца которого вырывались солнечные лучи, видел новое Солнце, которое зажглось над его головой. Этот Дамоклов Меч был больше и величественнее тех, что он видел над лабораторными крысами. И... это был его Меч.       – Озимандия.       Он вздрогнул, услышав этот голос в своём сознании. Вместе с ним в разум Аматы проникли знания о силе, которых он никогда бы не получил, если бы сам на себе не испытал этого.       Но, когда видение рассеялось, и реальный мир вернулся на своё законное место, Мечей в воздухе было три. Серебристый, как лунный свет, мрачный, как беззвёздная ночь, и яркий, словно Солнце.

"Научно мы называемся озимандиями, потому что сильно отличаемся от всех королей, которые появились несколько позже. Я вернулся в Японию со Сланцем (всё ещё спасибо старшему брату), потратил на строительство Михаширы пять с лишним лет. Экспериментировал с трупами, с живыми, с больными, с молодыми, со старыми. Мои пути с трио разошлись. Их глубоко травмировала война, и потому герр Вайсманн добровольно заточил себя на дирижабле, а фройляйн Вайсманн попросила стереть себя из памяти всех живых существ. Так я и сделал, заодно и себя стёр из чужих умов. Предпочитаю оставаться в тени, как бы странно это ни звучало в моём случае. Но Вайсманна не стёр. Пусть считает это моей самой долгой и самой несмешной шуткой. Я продолжаю эксперименты. Идут годы, а моя наглая рожа всё моложе. Заинтересован в подавлении сил стрейн. Пожалуй, это тот самый эксперимент, из-за которого герр Вайсманн стал бы задыхаться от смеха. Я заметил, что Сланец, выпуская потоки энергии, не способен навредить себе. Меня это заинтересовало. Значит, оболочка Сланца невосприимчива к его силе. Соскрёб крошку, ввёл её вместе с витаминами в тело стрейн #257. Наполовину успешно. Стрейн избавился от сверхъестественных способностей, но его подавленные силы стали причиной расстройства памяти. Он ничего не помнит, даже значения слов. Забрал у него кровь для анализа, подготовил к переливанию, влил в тело #258. Удовлетворительно. Продолжу. #260. Ещё один приютский, на этот раз, почти младенец. После введения прививки перестал плакать и смеяться. Напомнил меня. Противно. Продолжу. #276. Девочка. Перенесла прививку хорошо, физических и умственных отклонений нет. Без конца лезет в комнату со Сланцем, обходя все замки и сигнализацию. Понаблюдал издалека. Общается с воображаемым другом, играет с ним чаще, чем с реальными детьми. Родители сказали, для неё это нормально. Жду, когда заберут домой. Дальнейшие эксперименты с подавленными силами стрейн привели к кардинальным изменениям в теле человека. Подозреваю, Сланцу не нравится, когда его силой пренебрегают, и взамен сила обращается против носителя и приобретает другую форму. Сила становится антисилой. Значит ли это, что теория с моими королевами может оказаться верной?.. Думаю, для исследований необходим более свежий взгляд. Передаю полномочия золотому королю, память которому обработаю вскоре после личной встречи. Моя работа закончена. Король солнца "озимандия" Расу Амата."