Янтарное сердце

Я приехал в подмосковное имение Брагинских в середине октября, когда после трех недель затяжных дождей и пронизывающих до костей холодов наконец-то установились солнечные погоды. Не то чтобы нарочно подгадал — мне попросту в кои-то веки удалось завершить бумажные дела чуть раньше, чем того требовали регламенты, так что в качестве похвалы за расторопность его светлость отпустил меня в короткую увольнительную. Грядущие дни я намеревался провести у старого друга: он давно меня в гости звал, заодно я бы передал ему из столицы важные документы на вычитку и визирование — в общем, над планами я думал недолго, а когда, протрясясь много верст по колдобинам, моя карета наконец-то остановилась, дверца открылась, и я увидел перед собой безбрежный золотой лес, мои сомнения рассеялись полностью. Ради такой красоты стоило потерпеть изматывающую дорогу! Всюду, насколько хватало глаз, молчаливыми изваяниями темнели деревья — крепкие тополя и клены перемежались смолистыми соснами, а чуть дальше рябили рощи стройных русских берез. Ветви густо усыпала листва, окрашенная всеми цветами теплой палитры: ярко-рыжие и охристые, канареечно-желтые и лимонные, травянисто-зеленые, багряные, алые, золотые… казалось, во всех языках мира не отыщется слов, чтобы перечислить все те оттенки! Сквозь по-прежнему плотные кроны лениво проникали солнечные лучи, заливая пространство тонкими полосками света, в которых вяло кружилась пыль и поблескивали невесомые нити паутины, тянущиеся от веток к стволам. Тишина царила невообразимая: лишь иногда где-то далеко в чаще раздавался отрывистый стрекот какой-то птицы или стук дятла по сосне, но потом все вновь затихало, замирая и боясь шевельнуться. По-летнему зеленая трава сливалась с дорожками, покрытыми сплошным шуршащим ковром. Я не был здесь очень давно, но в прошлый раз гостил летом, еще раньше — зимой, так что очарование осеннего леса оказалось мне незнакомым, чего, похоже, нельзя было сказать о моем кучере, который, заметив, с каким детским восторгом я глазею вокруг, усмехнулся в усы да снисходительно подождал, покуда я налюбуюсь. — Ну что, барин, трогаем? — насмешливо осведомился он, когда, вдоволь наслушавшись-надышавшись, я наконец вернулся в карету и прикрыл дверцу за собой. — Трогаем, Пахом, — одернув воротник пальто, я перенял его светлую улыбку, и он крикнул лошади, подхлестнув ее: — Но, пошла! — наш путь продолжился. Большой дом, выстроенный на века из цельного сруба, встретил нас приветливым блеском чисто вымытых окон: похоже, прислуга даром времени не теряла и навела лоск с приходом быстротечного бабьего лета. Осенние краски здесь разбавляли поздние цветы, высаженные возле порога, а кованые ворота пропустили нас на по-русски широкий двор. Покинув экипаж, я осмотрелся, удивившись, насколько же тихо в старом поместье: никто не бежит навстречу, не спешит разобрать поклажу, не справляется, как доехали… Это было странно и непривычно. Покуда кучер неспешно выгружал мой немногочисленный багаж, я направился к дому, если честно, подозревая неладное: собираясь в гости к давнему другу, я справедливо рассчитывал, что тот встретит меня на парадной лестнице, привычно заключит в свои медвежьи объятья, хлопнет, как водится, по спине… Но из дома никто не вышел, и тогда я, поднявшись по широким ступеням, самолично дернул шнурок колокольчика. Дверь мне открыл незнакомый парень. Невысокого роста, хрупкого телосложения, он показался мне очень юным, его внимательные зеленые глаза горели на нездорово сероватом лице, на щеке белел четырехугольник свежей повязки. Субтильная, немного сутулая фигура этого человека возникла на пороге бесшумно: то ли он ходил настолько беззвучно, то ли караулил у двери прежде чем открыть. Его темно-каштановые растрепанные волосы скорей всего достигали плеч, однако нынче были собраны в короткий хвост на затылке, как если бы молодой человек занимался домашними делами — о том же, собственно, говорил и фартук, надетый поверх его свободной светлой рубашки и простых брюк, болтавшихся на широких лямках. В руках юноша держал кусок ткани, которым, возможно, ранее что-то протирал. Вместо приветствия он хмуро и выпытывающе уставился на меня. — Я к графу Брагинскому, — растерянно сказал я, даже слегка смутившись: еще никогда мне не приходилось встречать на пороге настолько неприветливого привратника. — Хозяина нет, — огрызнулся парень. Почему-то он вдруг напомнил мне загнанного зверя… молодого волка, на которого насильно нацепили ошейник да пристегнули поводок — уж слишком яро он ощетинился, как только услыхал явно знакомую фамилию. Я опешил и отшатнулся. Юноша уже собирался далеко не вежливо захлопнуть дверь перед моим носом, когда из-за моей спины донеслось: — Петр Петрович, сколько зим! — Я обернулся и едва не врезался в широкую грудь Ивана. Как всегда спокойный, как обычно бодрый, мой старинный друг, с которым мы бок о бок прошли не одно сраженье, добродушно улыбался, неспешно поднимаясь за мной. Кафтан на его груди был распахнут, как если бы хозяин имения выходил куда-то из дому ненадолго. Мы по-дружески обнялись. — Как-то ты припозднился, братец: я ждал тебя еще к обеду, ради такого гостя велел вон фазанов затушить, а тебя нет и нет, — беззлобно пожурил меня Брагинский. — Ты ж помнишь, какие у нас фазаны? Как раз на днях открылся сезон, — его мягкая большая ладонь, точно медвежья лапа, властно легла мне на спину, настойчиво подталкивая к дверям, и я не стал противиться. — Чай, в лесу загуляли? — Немного, — улыбнулся я. — Живописные у тебя места. — Что есть, то есть! — Иван посмеялся, почесав голову. — Я тоже который день на прогулке задерживаюсь — налюбоваться все не могу. Говорил вон вчера Макару: иди напиши наш лес, краски я тебе дам, кисти, что там еще для этого надобно, а он заладил — «не умею» да «не умею». Мужики твердят, Макар-де мастер рисовать, но, как видишь, нашего человека раскачать трудно. — Как там? — я прищурился. — «Долго запрягает да быстро едет»? — Да, как-то так. Мы прошли мимо мрачного привратника, который просто кипел от злости, всеми силами стараясь не выдавать своих чувств, но выходило прескверно: костяшки его худых пальцев сжали ручку двери так сильно, что стали белыми-белыми. Иван остановился и пригвоздил парня взором к полу, проговорив негромко, но предельно отчетливо: — С тобой мы после поговорим. Юноша вовсе не испугался, хотя на его месте другой бы запросто наложил в штаны: Брагинский слыл человеком крутого нрава и тяжелой руки, мало кто мог тягаться с ним в физической силе, ну, а уж в гневе-то он вообще был страшнее дьявола. Каждый, кому довелось хоть раз впасть к нему в немилость, на всю жизнь запомнил, как стоит себя вести… если вообще выжил после экзекуции, которую хозяин предпочитал всегда проводить сам, считая своим долгом лично наказывать провинившихся. Впрочем, возможно, сей дерзкий сударь просто умел отлично прикидываться, внутри дрожа как осиновый лист в ожидании вечернего «разговора». «Наверняка за столь непочтенное отношение к высоким чинам его ждет хорошая порка, — смекнул я, отлично зная царящие здесь порядки. — Даже жаль бедолагу, впрочем, подобным гордецам только на пользу регулярные розги. Высечь его надобно как следует, у меня после такой выходки он бы с неделю сидеть не мог. Впредь думать будет прежде чем грубить гостю». Граф провел меня в гостиную, куда немедленно доставили еду и напитки — все свежее и горячее, сытное и вкусное. Вдохнув ароматы мясных пирогов да дымящегося жаркого, я, кажется, впервые за этот вечер ощутил себя в родном и знакомом имении. Вышколенная прислуга, обожающая своего барина и умеющая быть незаметной, теплые задушевные разговоры… Красота! Мы проболтали до позднего вечера, покуда ночь за окнами внезапно не упала на лес, скрыв его красоты в коротких осенних сумерках. -…а когда граф Орловский сказал, что не видит там никаких лосей, мы едва из сёдел не попадали! — закончил Брагинский очередную байку, когда нас перебил вежливый стук в дверь. — А? Кто там? — Вы велели мне подойти к вам в восемь. Уже восемь, — раздался чей-то хрипловатый, я бы даже сказал скрипучий голос. В нем слышался заметный акцент — нездешний, но отчего-то мне до боли знакомый, точно я уже где-то слышал этот подозрительно странный говор: четко проговариваемые слоги, долгие гласные, натянутая, почти искусственная, неживая речь… Я сидел спиной к двери и потому не видел, кто к нам пришел, но по тому, как тотчас посерьезнело лицо Ивана, догадался, что кто-то неприятный. Я привстал с кресла, заглянув за высокую спинку — так и есть: на пороге топтался тот же парень, что открывал мне дверь. Только фартука на нем уже не было, а волосы не перетягивала бечевка, и они свободно касались его худых, хрупких плеч. Мне подумалось, что если бы не помочи, он давно и благополучно потерял бы штаны — настолько костлявой казалась его фигура. — Я немного занят… — пробормотал Иван, словно извиняясь, что со стороны смотрелось попросту дико: хозяин оправдывался перед слугой. У меня даже челюсть отвисла от такого поворота событий, особенно, когда я услышал, как Брагинский виновато прибавил: — Разве ты не видишь? Парень нахмурился, буравя взглядом своего визави, как равного. — Разве ВЫ не видиТЕ, — поправил он, сделав упор на формах второго лица. Я ошарашенно уставился на самоубийцу и невольно сжал ручки кресла: все мои мысли враз вылетели из головы. Сказать, что такая дерзость тянула на высшую меру наказания значит не сказать ничего. Я не знал, не предполагал даже, какой реакции ждать от графа, и затаил дыхание, готовясь ко всему… На душе у меня отчаянно скребли кошки. Я не люблю жестокость. Сам ее, как говорят, поощряю, понимая, что без нее в нашем деле, увы, никак, но вообще-то решительно не приветствую. В отличие от многих, в том числе и моего друга, я не получаю совершенно никакого удовольствия, наблюдая, как кого-то избивают, пусть даже и заслуженно, а потому стараюсь не присутствовать ни на казнях, ни на прочих взысканиях… Мне сложно смотреть на чужие муки. Что-то слабое во мне вечно требует это прекратить — наверное, я и вправду чересчур впечатлителен для города или, как хорошо сказала Москва, мягкотел… Так или иначе, сейчас мне предстояло стать невольным свидетелем наказания этого глупого мальчишки, и это меня отнюдь не обрадовало. Брагинский молчал. Прошла минута или две прежде чем он заговорил снова. — Ступайте в кабинет и ждите меня там, — наконец, как можно отстраненнее произнес он, хотя его голос все равно дрогнул, как если бы Брагинский сомневался в целесообразности обращаться на «вы» к стоящему перед ним человеку. — Я приду через четверть часа. — Как прикажете, — кивнул парень и исчез за дубовой дверью в дальнем углу гостиной, ведущей, видимо, в кабинет. Какое-то время мы просидели в неловкой тишине, затем Иван прокашлялся. — Прости, что все это видишь, — сказал он горько. — Не извиняйся: я понимаю. — О нет, — Брагинский покачал головой. — Тебе подобное и не снилось, к счастью. Ты еще молод, Петербург… Если бы я мог оградить тебя от его присутствия, то несомненно сделал бы это, но иначе я потеряю над ним хотя бы маломальский контроль. Не бери на свой счет: он у меня не любит чужаков, особенно — с севера. — Это твой новый слуга? — уточнил я, приподняв бровь. — Раньше я его здесь не видел. — Раньше его здесь не было. А насчет слуги… — Иван тяжело вздохнул, почесал лоб, точно его мучили сложные раздумья, да нехотя признался: — Он мне не слуга. То есть, в каком-то роде слуга, конечно, но не совсем… — и, сдавшись, сокрушенно махнул рукой. — Ай, черт его разберет. Я сглотнул, заинтересованно подавшись вперед, потер взмокшие ладони: давненько я не заставал своего приятеля настолько растерянным. Этот странный молодой человек занял все мое мысли, и я поймал себя на том, что уже не считаю его таким уж и юным: то, с каким достоинством он держался и как уверенно говорил, бесспорно свидетельствовало, что он не вчера поступил на службу. Даже Иван спасовал пред ним. Короткий эпизод придал парню солидности в моих глазах: офицер он, похоже. Но тогда почему… — Его зовут Торис, — тем временем пояснил Брагинский. — Достались мне его земли после раздела опасного соседа — по бумагам он мой навеки, а так… Литва же рассудком тронулась, бедняжка, все по прежним временам слезы льет — выхаживаем ее в Минской губернии, по поляку тоскует. По Торису тоже, но, когда его видит, не верит, что он живой, бросается на него, повторяя, мол, мертв он и проклят — мы решили их пока разлучить. Торис со мной сюда перебрался, он — Жемайтия с Аукштайтией в одном лице, мой кровный враг и, отныне, помощник. Только что не по доброй воле. — Вот почему он себя так ставит, — задумчиво подытожил я. — Дворянская кровь не дает голову склонить. — Такой и не склонит, — граф поморщился. — У него каменное сердце, Невский. Я знал это с самого начала, когда впервые встретил его на поле брани — доблестный он воин, не щадит ни себя, ни ворога, до сих пор кровь стынет в жилах, ежели вспоминаю мои пораженья его грозной коннице под ало-белыми стягами. Когда в плен его брал, понимал, что лучше казнить такого на месте, даже вывел, помнится, жемайта на двор и поднял меч над его шеей, да Наташка вступилась. То ли вмиг образумилась, то ли, наоборот, разом помешалась, но кинулась ко мне с причитаньями — я и сдался. Пожалел горемыку, оставил его в живых. А теперь ума не приложу, как с ним сладить. — М-да, задачка… — пробормотал я со вздохом, уже в который раз отмечая, как же я рад, что я не страна, а город. Разумеется, мне тоже приходится участвовать в разного рода делах, далеко не всегда совпадающих с моей совестью, но меня хотя бы никто не лишает звания города. И, наоборот, — не заставляет вживаться в роль оккупанта. Представляю, какого Торису. Представляю, какого Ивану. — Ты побудь тут один, отдохни, пока мы пообщаемся с глазу на глаз, брат Петербург, — Брагинский перебил мои думы. — Я скоро вернусь. — Погоди, — остановил его я. Мне хотелось узнать ответ на вопрос, что мучил меня все то время, покуда я слушал Ванину исповедь. — Если он, как ты говоришь, дворянин, зачем ты держишь его в прислуге? Пожаловал бы ему офицерский чин: его воинский опыт сгодился бы нашей армии. Сильного врага полезно иметь в союзниках — тебе ли не знать? А то, что малость упертый… Отдай мне его: в моих казармах с него быстро собьют спесь. — Как бы со спесью и дух не вышибли, — недовольно проворчал Брагинский. Я вздохнул: сам эти порядки не переношу, но как иначе? В армии важна дисциплина. — Я могу взять его к себе адъютантом, — предложил я, почесав бороду. — Аккурат по нему должность шита: для смышленых и ответственных, и не тронет никто без моего ведома. Ты подумай, Иван: Торис нужен империи куда сильнее, чем твоему поместью. Негоже такому умному парню тут полы драить да кухонные горшки начищать! — Он не только горшки начищает, — сконфуженно возразил Брагинский. — Он мой личный секретарь, между прочим, так что бумажной работы, поверь, у него в разы больше, нежели домашней. И вообще, — он насупился. — Мне лучше знать, как поступать с Торисом. Со всем своим пресловутым армейским прошлым он скорее конторский служащий, и я найду достойное применение его способным мозгам. — Все равно ему унизительно ходить в слугах, — я был непреклонен. Как ни крути, но я не разделял распространенное мнение о том, что ради великих целей все средства хороши. Как можно пятнать честь дворянина? Другой бы на месте Ториса предпочел плену смерть! — Это его решение, — спокойный голос Ивана прозвучал холодно, наши взгляды сошлись, и меня обожгло тем льдом, что искрился в его глазах. — Я ему предлагал, но он не хочет служить империи. Он категорически отказывается приносить присягу, а без нее я не вправе вводить его в ряды офицеров. Так что Торис служит мне добровольно — если, конечно, так можно сказать про того, кого взяли в плен. Мы опять помолчали. Услышанное плохо укладывалось в моей голове. Наконец, видя, что Брагинский собирается идти, я вяло пробормотал: — Выходит, чтобы не переходить под чужие знамена, он готов терпеть унижения?.. — Выходит, так. Извини. Обойдя мое кресло, Иван направился прямиком в кабинет и плотно закрыл за собою дверь. Я прислушался: хотя толстая стена почти что не пропускала звуки, до меня все же донесся их приглушенный разговор. Слов было не разобрать, никто не кричал, как можно было, пожалуй, ожидать, однако за дверью явно о чем-то спорили, что-то убежденно выговаривая друг другу. Я вздрогнул, услышав резкий хлопок. Сам не понял, как очутился на пороге и распахнул настежь дверь. Торис сидел на полу, схватившись за щеку. Его волосы упали на лицо, заслонив глаза, Иван стоял рядом, повернувшись в сторону открывшейся двери и замерев с растерянным выражением лица. Самовольно вмешавшись в чужой конфликт, я тоже растерялся, сглотнул и спросил до ужаса неуместное: — Все в порядке? — Да, — кивнул Иван. Одернув манжеты, он нервно потер запястья, точно хотел размять их, и, не глядя на сидящего, натянуто равнодушно произнес: — Можешь идти, Торис, надеюсь, ты осознал свои ошибки и учтешь их в будущем. На сегодня свободен, завтра в десять жду тебя здесь: пора разобрать корреспонденцию. Не опаздывай. Молодой человек медленно поднялся на дрожащие ноги. Пошатываясь и все еще держась за свою горящую щеку, которая и без того была заклеена, он молча прошелся к выходу. Я шагнул в сторону, пропуская его, и в этот самый момент, когда мы поравнялись, его взгляд внезапно уперся в мой. Меня пробрало: так грозно и страшно смотрели эти волчьи глаза. — Aš nekenčiu jūsų abiejų, — прорычал Торис мне в лицо, а потом быстро зашагал прочь. Из его фразы я не понял ни слова, но то, как она была сказана, не оставляло сомнений: я нажил себе врага. Вот только за что? За то, что оказался не в тот час не в том месте? Или за то, что был столицей ненавистной ему империи? А может, за то, что принадлежал стране, которая отобрала у него свободу? Я не знал. Но мне было горько. И еще я наконец-то увидел, что Торис вовсе не мальчик и даже давно не юноша, а мудрая и немолодая нация, которую никто не поставит на колени. Даже под угрозой страшнейших пыток, любого униженья, позора… он был сильнее нас. И это мы, победители, были в долгу пред ним, побежденным.