Янтарное сердце

За несколько недель до приезда Невского

В последнее время Торис все чаще замечал, что утро вечно наступает не к месту: казалось бы, только-только ему удавалось увидеть хоть что-то еще, кроме черной пустоты, в которую он падал от усталости, — как оно тут же светило в глаза настойчивыми солнечными лучами. «Торис, Торис, проснись! — без слов просило оно, щекоча ему шею, щеки и волосы. — У тебя же столько дел, милый, прошу, не спи!..». Сморгнув и вздрогнув, он просыпался, мысленно проклиная дурацкое утро и какое-то время валяясь на спине без движения. Вылезать из-под одеяла не хотелось до истерики: в комнате всегда было очень холодно, даже летом в жару. Торис не понимал, как такое вообще возможно, если воздух тяжел и душен, но факт оставался фактом: полы в доме русского были ледяными. Сейчас, осенью, после череды промозглых недель, от их досок даже тянуло какой-то поистине замогильной сыростью, и Ториса невольно передернуло, когда он представил, как будет ступать по ним босиком. Увы, ходить по своей комнате в обуви (если эту тесную клетку под крышей можно было называть комнатой) он не смел: прямиком под ней располагались покои хозяина, а тот питал особую любовь к поздним подъемам. Лишних дрязг же летувис привык избегать. И без них забот на троих хватало. Подумав про заботы, он почувствовал, как в груди тяжело заныло, но других вариантов не предвиделось, потому Торис, мысленно рыдая, все же вылез из нагретой постели. Набросив на плечи халат, подвязав его потуже на поясе, дабы не распахивался, и захватив полотенце, он, стараясь ступать как можно тише, выскользнул из комнаты. Путь до ванной пролегал через коридор и каждое утро казался замерзшему Торису пыткой, где ему приходилось идти, обжигая ступни о холодный каменный пол… Но в конце концов за мужественное терпение его ждала и награда: Прасковья Марковна, пожилая экономка, служившая в доме Брагинских много лет, жалела бедного секретаря и по утрам обязательно согревала для него немного воды. Торис привык, конечно, умываться и в студеных источниках, а в походных условиях мог обходиться неделями вовсе без бритья, но за поистине материнскую заботу был искренне благодарен этой доброй женщине. Закончив с водными процедурами и обтерев насухо концы своих спутанных волос, он шептал молитву за здоровье благожелательницы и спешил назад: дел было невпроворот сегодня. Впрочем, как и всегда. Сначала, сменив халат на вычищенные загодя брюки и удобную рубашку, он пристегивал к поясу подтяжки (без них на его субтильной фигуре редко какие штаны не угрожали упасть) и закрывал одежду длинным рабочим фартуком (иначе обязательно что-то на себя вывернешь и опять получишь по шее за то, что не ценишь вещи, пожертвованные тебе). Потом завязывал волосы в хвост, чтобы не мешали, и, просмотрев планы на день, шел вниз. До завтрака он успевал прибраться в гостиной и в кабинете: поскольку здесь хранилось немало хрупких и дорогих вещей, хозяин дома доверял уборку в этих помещениях только секретарю, тем самым убивая двух зайцев — ограждал ценности от неумелых рук и знал, с кого взыскать, если что-то побилось или испортилось. К счастью для Ториса, он от природы был очень осторожным и крайне редко что-то ронял. Закончив с уборкой, он сверялся с часами: если до пробужденья графа еще оставалось немного времени, секретарь брал с полки какую-нибудь книгу и устраивался с ней в уголке, теша себя редкой передышкой… Увы, вправду расслабиться он не мог: страшась пропустить завтрак, Торис нервно поглядывал на стрелки, дабы в нужный час подойти в кухню. Там он здоровался с кухаркой, стараясь вести себя дальше как можно незаметнее, лишний раз не попадаться ей на глаза и — главное — не вошкаться под ногами: женщина она была простая, нрава крутого, могла и полотенцем по спине отходить, ежели посчитает нарушителем. И не посмотрит ни на род, ни на звание — что господа, что челядь были для кухарки равны. Однажды, например, она отчитала какого-то высокого гостя, что случайно забрел сюда в тот самый момент, когда она ставила в печь гуся, — так потом даже граф был вынужден с нею согласиться. Так что Торис не осмеливался перечить этой грозной огромной женщине и тихонько ждал, когда ее зычный голос объявит «можно». Завтрак для графа Брагинского Торис собирал сам: сей ритуал был одним из обязательных поручений, если можно так выразиться, которые бывшему пленнику настояло выполнить в течение дня. Как на грех, Иван любил покушать — что с утра, что в обед, что вечером, — так что поднос, на который Торис выставлял яства, очень скоро становился неподъемно тяжел. Обрывая руки, бедняга тянул его в расположенную рядом столовую, искренне благодаря небеса, что хозяин не требует подавать ему завтрак в спальню и Торису не приходится тащить все это по лестнице. Иногда граф, пребывая в замечательном настроении, разрешал своему личному секретарю позавтракать вместе с ним, но, поскольку Торис завидным аппетитом не отличался и вечно в тарелке ковырял, куда чаще Брагинский отправлял его трапезничать к прочим слугам — чего, если честно, сам Торис и добивался: в компании Ивана ему вечно кусок в горло не лез. С другими же слугами он вполне мог чуть-чуть пообщаться… хотя, разумеется, там особо не с кем было поговорить: образованных людей в имении впору было пересчитать по пальцам. Наивные и по-деревенски простые, они обсуждали глупые слухи и дни напролет перемывали косточки знакомым, а то, что творилось во внешнем мире, вовсе не занимало их. Торис часто задавался вопросом, от которого сразу же отворачивался, потому что тот слишком больно бил по сердцу: что летувис забыл среди них?.. Его здешняя должность была притянута за уши, если учесть все те унизительные для дворянина обязанности, которые вменялись бывшему пленному в этом доме: от уборки, мытья полов и посуды, сушки белья и разноса чая по этажам до чтения деловых писем Брагинского. Все это было одинаково скучно и унизительно. И потому, сгорая со стыда, Торис старался поменьше задумываться о своей горькой и незавидной доле. Да и работа не позволяла подолгу рефлексировать: после завтрака следовало собрать посуду, занести ее в кухню, помыть и расставить, если никого из девочек нет. Иван иногда заглядывал в помещения прислуги, контролируя, все ли там в порядке, и терпеть не мог горы грязных тарелок. За эти горы попадало сразу и Торису, и посудомойке, а поскольку Торис был воспитанным человеком, то не мог позволить себе, чтобы девушка пострадала из-за него. Ему было нетрудно лишний раз наведаться в кухню и помочь перемыть миски с чашками — зато душа была за остальных спокойна. Растя с младшим братом, он привык переживать за других. Закончив с домашними делами, секретарь летел к себе в комнату переодеться в более презентабельную одежду: вскоре он должен был приступить к своим непосредственным обязанностям как конторщика. Поменяв рубашку на более строгую, а штаны на помочах — на костюм, пошитый для него на заказ по прямому распоряжению Брагинского московским портным, Торис направлялся прямиком в кабинет к Ивану, где тот уже ждал его, нередко бросая вздрогнувшему секретарю: — Где вас носит, Лоринайтис? — Я одевался… — Вот ротозей: сто лет портки меняет. Вы все, прибалты, страшно медлительные. Садитесь. Мне нужно надиктовать письмо. — Простите, — потупившись, бормотал смущенный Торис и торопливо занимал место за письменным столом, расправляя бумагу и обмакивая перо в чернильницу. В запертом кабинете они проводили несколько напряженных часов за разбором бумаг, составлением писем и обсуждением политики. Не то чтобы русский прислушивался ко мнению летувиса — но светлые идеи Лоринайтиса, не схожие с теми, что издавна принимали на Руси, позволяли Брагинскому посмотреть на проблему с новой стороны, увидеть подводные камни. Не раз и не два бывший враг подсказывал ему выход из, казалось бы, тупиковой ситуации, и Брагинский ценил это, правда, все равно скупился на похвалу. Натянутое «спасибо, Торис» — вот и все, что доставалось в награду летувису. Было в непокорном гордеце что-то, мешавшее навести меж ними мосты, нечто, не дающее довериться, раздражавшее и вызывавшее в графе отнюдь не восхищенье, а гнев. Гнев от бессильного понимания: Лоринайтис все равно никогда не сдастся. Потом был обед — такой же, как завтрак, только обильнее (Торису приходилось ходить с подносом туда-сюда несколько раз, потому что столько он попросту не мог вместить на поднос, да и поднять, если честно, тоже). После обеда — опять работа, перемежавшаяся чаем, за которым Брагинский, разумеется, снова посылал Ториса. Около четырех граф куда-нибудь уезжал: по делам, в гости, на охоту ли — секретаря это не особо заботило, для него было куда важнее, что эти недолгие часы он мог почувствовать себя хотя бы чуть-чуть свободнее: без своего надсмотрщика летувису становилось ощутимо легче. Оставшись в желанном одиночестве, порой Торис посвящал себя бумажной работе, порой, наоборот, занимался домом: протирал пыль или мыл полы, чистил горшки на кухне, где требовалась мужская сила, дабы оттереть следы пригоревшей копоти, копался в саду. Иногда он также развешивал белье после стирки или приводил в порядок хозяйскую одежду и обувь, чистя ее, чиня и штопая. Стирать ему не доверяли: прачки ревностно отгоняли от своего хлеба чужаков, — зато послать беднягу куда-нибудь с поручением эти вертихвостки были горазды, как бы Торис ни отнекивался и ни прикидывался, будто бы по-русски не понимает. На его беду, прежняя уловка более не срабатывала: во всем имении не нашлось бы простака, кто поверил бы в невежество интеллигентного летувиса. Даже акцент его не спасал. «Все ты отлично понимаешь», — смеялись слуги и еще до того, как Торис успевал воспротивиться, вручали ему что-нибудь с просьбой отнести. «Я больше не приду», — предупреждал Торис, со вздохом отправляясь-таки выполнять поручение… Еще он иногда что-нибудь готовил, обычно — из своего национального, если получал такое распоряжение от графа. Это бывало нечасто, но по-настоящему радовало Ториса, ведь так он мог посвятить себя приятному делу и ненадолго как будто бы воротиться в прошлое. Даже аромат выпечки вызывал у него светлые воспоминания о далеком доме… и тогда, без сил опустившись на колени, летувис горько беззвучно плакал, спрятав лицо в ладонях. Хорошо, что его никто не видел таким: к возвращению Ивана он успевал просушить глаза. Ивану нравилась стряпня Ториса. Что тут спорить — Лоринайтис умел и любил готовить, о чем сразу же зашептались служанки, положив глаз на заморского служащего, у которого помимо недюжинного ума и воинских наград оказалось столько скрытых талантов. Но он словно не замечал вздыхающих барышень! Будучи неизменно вежливым и обходительным с каждой, ни за одной из них он так и не начал ухаживать, за что вкупе с природным хладнокровием вскорости прослыл равнодушным. «Верный пес хозяина, жестокий и злой», — жаловались друг дружке девушки, приходя к общему выводу: у Лоринайтиса каменное сердце. Только Брагинский знал, в чем истинная причина. Такие не размножаются в неволе. Да и это самое сердце летувиса давно и прочно было занято красавицей с васильковыми очами, оставшейся в далеком доме Юшкевичей. Вспоминать о ней Торису было еще больней, чем о родных местах, потому, дабы не рвать зря душу, он отвлекался на работу, поток которой, казалось, не иссякал: переделав массу дел до ужина, после него Торис продолжал трудиться. Останавливался лишь перед сном, когда Иван вызывал Лоринайтиса в кабинет, чтобы выдать ему список задач на завтра — обычно чудовищный. Но спорить Торис был не вправе и, получив разрешение идти, плелся к себе в каморку, малодушно желая удавиться. По скромному мнению Брагинского, секретарь должен был быть благодарен за то, что вечером ему великодушно предоставляли столько свободного времени, которое он, по идее, мог посвятить досугу — чтению, скажем, или прогулке. Но после тяжелого дня замученный Торис с трудом доползал до койки, рухнув на которую, спал без задних ног. Лишь изредка у него хватало сил черкануть пару строк в дневник или прочесть абзац в книжке — чаще всего он отключался, не успевая донести голову до подушки, — настолько он был измотан, что физически, что морально. Но ни одна домашняя обязанность и ни одно конторское скучное задание не доставляло летувису столько душевных мук, как званые ужины! К огромному счастью Ториса, они случались нечасто, но когда в поместье Брагинских все же устраивали бал, это непременно оборачивалось для несчастного секретаря чем-нибудь ужасным. Во-первых, ему зачем-то вменялось в обязанности всюду сопровождать хозяина, а значит — терпеть всякие позорные шуточки в свою сторону, когда тот уничижительно представлял его «личным слугой» и важные персоны рассматривали парня, как диковинную зверушку. Торису хотелось провалиться сквозь землю, если какая-то не в меру наглая госпожа с презрением дергала его за волосы, справляясь, почему он такой лохматый, или больно тыкала наманикюренным коготком в его щеку, замечая, что слуг в доме следует получше кормить, дабы те не падали в обморок. Самое печальное, что Ивана, видимо, все эти издевательства забавляли — по крайней мере он ни разу не вступился за честь своего секретаря и широко улыбался, наблюдая подобные спектакли. Лоринайтис мысленно клял его отборными ругательствами на родном языке. Во-вторых, Ториса заставляли танцевать, если на вечере не хватало партнеров. Хотя в свой час жемайт любил танцы и с удовольствием кружил с той же Натальей на княжеских вечерах, здесь, где его не считали равным, его совсем не тянуло двигаться. А после трудного рабочего дня у него и без того уже гудели колени… Но грозный взгляд Брагинского убеждал Лоринайтиса без слов, и Торис попросту не смел ослушаться, покорно следуя приглашать очередную одинокую особу, оставшуюся без кавалера. В-третьих, время от времени Брагинский зачем-то требовал от Ториса, чтобы тот носил на званом вечере униформу, причем — сказать стыдно! — женскую. Якобы приглашенным гостям не по нраву, когда им прислуживают слуги мужского пола (мол, те нерасторопны и слишком бросаются в глаза), а поскольку Торис был обязан являться хозяйской тенью, ему тоже следовало переодеться… Лоринайтис потерял дар речи, когда Брагинский с присущим ему спокойствием впервые приказал своему секретарю облачиться в длинное форменное платье и белый фартук, обшитый кружевом. К пугающему наряду прилагались чулки с подвязками, туфли с перемычкой и узкий белый чепец из той же ткани, что и фартук. Торис, разумеется, запротестовал, смирившись только после оглушительного тумака, от которого отлетел на другой конец своей тесной комнаты и крепко звезданулся лбом о ножку кровати. — Ты будешь меня слушаться, несносный прибалт, — глухо сказал Брагинский, сдувая невидимую пыль со своего пудового кулака, — или горько пожалеешь о своем упрямстве. Считаю до трех и иду за кнутом: один… — Выслушайте меня! — услышав про ненавистный кнут, один свист которого приводил несчастного в трепет, Торис в слезах бросился на колени: с его-то слабым здоровьем он с трудом выдерживал подобное наказание. Сердце болезненно сжималось и уходило в пятки каждый ужасный раз, когда хозяин был недоволен им и велел ему ступать в свою комнату: именно там Брагинский проводил над беднягой экзекуции, дабы провинившийся не пачкал кровью ценную мебель. Рассеченная кожа жутко болела, после пережитого кошмара Ториса мутило и даже порой рвало, однажды разгневанный Иван сломал ему два ребра, раза три — избил до потери сознания… так что, до одури боясь, что ему снова пропишут порку, бедный Торис пытался не доводить дело до такого конца. — Два, — холодно буркнул Иван. — Умоляю, нет!. — в отчаянии закрыв лицо ладонями, Торис зашелся в рыданиях, но на лице русского не дрогнул ни один мускул. — Три, — вздохнув, Брагинский брезгливо пнул скрюченного человека. — Сейчас же утер сопли, дурак, — бросил он негромко. — Жду тебя через пять минут одетым как подобает — или точно шкуру спущу. Нетрудно догадаться, что через четыре с половиной минуты раскрасневшийся и все еще всхлипывающий Торис переминался с ноги на ногу на пороге кабинета хозяина. Платье с фартуком сидело на нем мешковато, но, если не брать в расчет мелкие недочеты, вид был вполне приличный. Иван окинул парня оценивающим взором. — Пускай Маруся приведет тебя в порядок, а то как пугало огородное. Начнет хихикать — скажи, что я приказал, — благодушно распорядился граф. — И не трясись ты: подумаешь — в платье нарядили, тоже мне тут князь выискался! Это только на один вечер, а будешь ныть, дрянной ты литвинский выродок, — заставлю так ходить каждый день. Понял меня? — хмуро вопросил он и, дождавшись поспешного кивка, подытожил: — То-то же, нахал. А теперь пошел вон, тупица. Лоринайтис едва сдержался, чтобы не ответить на оскорбление. Особенно покоробило упоминание о Литве, прозвучавшее в устах русского с нескрываемой злостью: старые раны, похоже, давали о себе знать, прежние обиды на сильного соседа до сих пор точили душу Ивана. Торис мог лишь утешать себя той бесспорной истиной, что Брагинский бросается словами от бессилия, прекрасно зная, что в подметки не годится ни Княжеству, ни Речи Посполитой. А еще летувис был по-настоящему благодарен судьбе за то, что его не видит сейчас его дорогая пани Арловская — для него навечно Великая Литва, которой он присягал и клялся в верности, когда-то давным-давно по доброй воле переходя под ее знамена. Будь она здесь и увидь его в платье — такого позора он бы не выдержал, тогда уж точно затянув на своей шее петлю… В минуту отчаяния Торис не раз и не два задумывал свести счеты с жизнью, но всегда останавливался, вспоминая, что должен терпеть ради Наташи и Райвиса. Если бы не они, он бы ни секунды не сомневался да перерезал бы себе горло собственным кинжалом еще в тот злополучный день, когда русский объявил ему, что земли восточных балтов отошли к Российской империи, а Лоринайтис обязан сдаться в плен. Позор — худшее, что может случиться с человеком и со страной. В том унизительном положении, в которое попал Торис, страшней всего были не тяжелая изматывающая работа, не скверные бытовые условия и даже не телесные наказания, которых он в большинстве своем, конечно же, не заслуживал, а необходимость служить прежнему врагу. Ну, а провести целый вечер в женском платье для гордого Лоринайтиса было хуже пытки на дыбе. Счастье еще, что Брагинский строго следил за своими гостями и пресекал с их стороны любые попытки оскорбить прислугу. Так что Торису хотя бы не приходилось получать в свой адрес сальные предложения от нетрезвых дворян… впрочем, он был уверен, что даже во хмелю ни один нормальный мужчина не увидел бы в нем желанный объект. За то, что Всевышний подарил ему мужское тело, он был искренне ему благодарен. Вернувшись в свою каморку, замученный секретарь немедленно стаскивал с себя жуткие шмотки, валясь на кровать, точно сноп: сил считай что не оставалось. Впрочем, их почему-то почти всегда хватало для слез, которые расстроенный Торис выплакивал перед тем, как провалиться в спасительное беспамятство, — так ему было больно, обидно, стыдно и горько за себя! Он плакал и плакал, покуда сон не наваливался, отбирая у и без того обделенного человека последние крохи мужества, а когда дыхание его становилось тихим и ровным, ночь накрывала Жемайтию с Аукштайтией, заключенных в хрупком теле, ласковой тьмой, укачивая, словно ребенка. И утешая, ведь завтра наступит новый тяжелый день.